Евгений Клюев - Зелёная земля

разместить себя в строчках – лапидарных и ясных:

иероглифы просто не пишутся наотмашь

и хорошие вещи не делаются наспех.

Приготовить все кисти важней, чем все мысли,

ибо кисти гораздо надёжней в работе.

(Мысли тоже бывают надёжными, если

не бросают тебя на первом же повороте.)

А когда уже всё в конце концов наготове,

нет ни в чём недостатка, но ничто и не лишне -

можно дать себе время побездельничать в слове

и устроить трёхстишье как маленькое затишье.

Я же вынужден до бесконечности продолжать мою повесть

на тетрадной бумаге – в помарках, словно в заплатах!

Так что… шлю Вам привет, дорогой Сумасшедший Японец,

с сожаленьем о том, что мы с Вами в разных палатах.

Записка двадцать вторая,

alterego

Ну, привет… так сказать! За окном плодоносит пальма,

у порога – кокос в предчувствии летнего снега.

Всё равно я давно существую лишь виртуально -

так что самое время написать к тебе, alter ego.

Чем ты занят, не знаю. Но думаю, кропаешь вирши:

только глупости на уме, не сочти за дерзость!

И смеется Всевысший, над тетрадью твоей нависший,

и разводит руками: дескать, что я могу поделать?

Он, конечно же, прав, ибо ты, как всегда упрямясь,

не желаешь ничьей опеки – хоть и оттуда.

Ибо всё, что ты любишь, – лишь эта горькая примесь,

посторонняя примесь к хорошо знакомому блюду.

И, когда наша жизнь, в сотый раз мимо нас маяча

то с кошёлкой пустой, то с песнею пионерской,

говорит: «Это так», – ты кричишь ей вослед: «Иначе!» -

и уходишь в другую сторону со своей бутоньеркой.

Я недавно открыл потрясающую закономерность:

тело, вытесненное из реальности другими телами,

просто строит иную реальность (как ещё одну эфемерность),

и в иной реальности занимается прежними делами.

Не желая больше исследовать золотые глубины

совершенно бездонной конструкции «я люблю Вас»,

утверждаю под пытками, что в теле неистребима

верность только себе самому… – такая вот глупость.

Очень грустно, что мы не знакомы более близко

и меж нами стоит разделительная запятая!

Впрочем, так и так мне давно уже пора закруглиться:

я, пожалуй, достаточно написал – теперь прочитаю.

Записка двадцать третья,

Кому Попало

Никогда ещё прежде так бумаг моих не трепало

и они не носились по дому с таким ужасающим шумом.

Полоумная Гудрун сказала: «Не пишите кому попало!»

Уважаемый Кто Попало, я напишу Вам.

Правда, коротко… пока не пришла полоумная Гудрун

со своею скучной задачей – упорядочивать мой хаос!

Гудрун может явиться как вечером, так и утром…

впрочем, хватит о Гудрун, я с ней после попререкаюсь.

Разберёмся-ка лучше с Вами: что ж Вы за птица

за такая, за птица за редкая, гага avis! -

если даже писать Вам, по мнению некоторых, не годится

(хоть я мнения этого разделять и не собираюсь)!

Вы мне нравитесь, Кто Попало: я люблю дурные примеры,

я люблю «не ходить», «не трогать» и прочие императивы,

я люблю бывать на премьере не когда премьера,

а тогда, когда показ уже прекратили.

И какую-нибудь мыслишку – довольно простую -

я верчу туда и обратно (а форум ропщет),

ибо я существую, лишь покуда я протестую -

против слишком понятных вещей… или слишком общих!

Например, я сейчас пишу при открытых окнах,

но не для того, чтоб у Гудрун было больше работы,

а чтоб ютский ветер бесчинствовал на листах моих мокрых

и ломал любые безукоризненные обороты.

Так что… друг Вы мой Кто Попало, давайте вместе

беспокоить быков одеяньем своим пурпурным!

Жду от Вас – безразлично какой и откуда – вести

и поспешно прощаюсь, под шаги полоумной Гудрун.

Записка двадцать четвертая,

бродяге

Две минуты назад мы с Вами уже встречались -

то ли здесь, то ли в Оденсе, сразу не скажешь.

Допускаю, что это только простая случайность,

но я помню Ваш медный чайник и оловянный кашель.

Я люблю эту Вашу обаятельную манеру – появляться

сразу в двух местах необъятной нашей Вселенной.

Ах, как весело катится детская Ваша коляска

мимо времени, всё время стоящего в отдаленьи!

Увешанная колокольчиками и бубенцами,

облепленная этикетками дешевого спиртного,

бессмертная коляска, день сегодняшний отрицая,

гремит по камню: дескать, ничто не ново!

Впрочем, надо, конечно, положить сколько-то денег

в Вашу шляпу, стыдливо полуприкрытую полою,

пока тот или иной прохожий неврастеник

не погнал Вас отсюда поганою метлою.

Тогда, заворачивая за угол Стрёгет,

Вы бездумно окажетесь в каком-нибудь Бомбее,

ибо нет для Вас правил – ни общих, ни строгих, -

да и небо в Бомбее гораздо голубее!

Да и люди в Бомбее ещё помнят о Капуре -

о таком же, как Вы, трансцендентном бродяге…

Извините, что пишу на стокроновой купюре,

но другой просто нет под рукою бумаги.

Записка двадцать пятая,

всем людям доброй воли

Я не очень знаю, что такое добрая воля,

и поэтому не очень понимаю, что вы за люди, -

и записку пишу, как писал бы в чистое поле,

или так, как писал Шекспир своей Смуглой Леди.

Впрочем, мне по душе приблизительные адресаты,

ускользающие из жизни в самом её зените -

с пролонгированной улыбкой последнего бодхисатвы,

боддхисатвы, чьё имя – Чеширский Кот… извините.

Можно просто беседовать с теми или другими,

избегая как их согласья, так и протеста,

если взять и поставить неважно какое имя

или, шире, неважно какое слово – над бездной текста,

реферируя, стало быть… – честно сказать, вслепую

к бесконечному множеству – честно сказать, пустому,

всё равно, как вдруг просто стать под шальную пулю

или, ночью поднявшись, уйти навсегда из дому.

Так и так рисковать – неизбежно своей головою!

Значит, кто в собеседниках нынче – плевать раз двадцать,

но… держась за тонкую ниточку – вашу добрую волю -

чуть приятней срываться в пропасть и разбиваться.

Никого ни к чему не обязывая, находиться – на расстояньи,

на почтительном расстояньи текста: строка за строкою

отделяющего апостола от апостольского деянья

и записанного пусть и честной, но не той же самой рукою.

Хоть и видно с другого берега, что происходит на этом,

да понятно не всё, а рассказывать – долго и много…

Что касается лодочника – этот парень с большим приветом,

и всё время под мухой, и плохо знает дорогу.

Записка двадцать шестая,

Бруно

Замечательный Бруно, прости, что так поздно вспомнил

твой последний звонок (через несколько лет – всего лишь!),

но – с почтеньем к неисповедимым путям Господним -

исправляюсь хоть вот и сегодня, если позволишь.

Вдруг пришел твой двойник – рассказать мне, что я не умер,

но заснул на стене подобно Шалтаю-Болтаю.

Как люблю я, Бруно, твой нездешний холодный юмор -

я хватаю его, как снег, прямо ртом хватаю!

Мне осталось только свалиться во сне – в угоду

королевской коннице всей и всей королевской рати:

там, внизу, меня ждёт уже тьмущая тьма народу,

распахнув неуклюжие, ненадёжные свои объятья.

Окончание этой истории – в общем, жуткой -

всем известно: едва ли со мною будет иначе.

И ты встретишь моё паденье стоической шуткой -

может быть, той же самой, которой встречал удачи.

Так и надо – шутить ли, жить ли… почти бредово!

И, одевшись от Valentino на занятые деньги,

выходить только в булочную – в подвале соседнего дома,

но рассматривать Копенгаген как свои владенья,

пребывать в одиночестве, но обходиться с ним едко,

представать перед ним то в одной, то в другой личине -

и, не имея перед собой вообще никакого объекта,

отрицать себя как субъекта – по той же причине.

Стать бы тоже как Бруно – хотя бы только снаружи!

Взять бы как-нибудь вечером перестроить все струны…

Ан – не выйдет! Да и сам ты считал, к тому же,

что на свете достаточно и одного безмозглого Бруно.

Записка двадцать седьмая,

сестре

Я, наверно, тебя немножко расстрою,

если сразу признаюсь – как-нибудь попрямее,

что о том, как брат разговаривает с сестрою,

я понятия просто вообще не имею.

Да и откуда ж такое возьмётся понятье?

Ведь для этого надо, чтоб в пустом моём мире,

например, завелись бы сестры и братья,

каковых, к сожалению, нет и в помине.

Но – сестра моя! Может, ты всё-таки вспомнишь,

как мы вместе с тобой не росли в одном доме