Евгений Клюев - Зелёная земля

и тогда вырисовывается замечательная кривая:

параболическое движение по воздушным потокам

в необременительном режиме полной свободы!

И вот уже с запада начинает веять востоком,

с юга – севером, и в городе появляются антиподы.

Их можно встретить практически в каждой bodega

и узнать по упорному неучастию в сплетнях,

по отсутствию малейшего признака снега

на их шляпах и куртках – вызывающе летних -

и прочему… И они рассказывают чудесные вещи!

В частности, что будущего не надо бояться.

И жить становится гораздо приятней и проще.

Если ангелов отпускают гулять восвояси.

Записка шестнадцатая,

тени отца Гамлета

Ситуация, стало быть, у нас вот какая:

я сейчас в Эльсиноре… Хельсингёре по-датски.

Здесь огромное время, по капельке истекая,

уменьшается и вообще перестаёт наблюдаться.

И поэтому, собственно, было бы кстати

перекинуться парой каких-нибудь откровений -

не привязанных к месту, а тем более к дате:

просто – общих… чтобы растормошить муравейник,

именуемый жизнью! Сойдёмся на малом -

скажем, тайна-другая: одна-две детали,

ибо сведения, поступающие по обычным каналам,

меня, мягко сказать, волновать перестали.

Море здесь соблюдает линию отлива

(все прибрежные камни вдруг пооткрывались!),

эта линия отлива – как линия отрыва:

по пунктиру уводящая в другую реальность,

где нормально появление некоей тени

с полуночным и страшно интересным докладом -

ускользающей после доклада в средостенье

между правдой и вымыслом (то есть раем и адом).

Есть такая одна головокружительная область,

облаками и духами набитая до отказу:

там, цепляясь за первый попавшийся образ,

понимают внезапно всё сразу про всё сразу

или сходят с ума… что, в общем, одно и то же!

А потом – пророчествуют и бессвязное мямлят,

и записываются кто в преступники, кто в святоши,

получая при этом нарицательное имя гамлет.

Записка семнадцатая,

кондитеру

То ли Сара Бернар с миндалём, то ли Хедвиг с изюмом…

неизменно приветливы пирожные с именами!

Из кондитерской веет действительным и разумным -

так бесстыдно заманивая, так настойчиво напоминая,

что, волшебный кондитер… я, кажется, Ваш – навеки!

Вы – пожалуй, единственный, кто мне дорог и близок:

старомодно расписываясь на кассовом чеке,

это Вы мне внушили идею учёных записок.

Универсум Ваш – из тонкой муки и крема -

эфемерен, как некая романтическая идея:

им продолжена… а в сущности, и исчерпана тема

мимолётности – то есть подъёма и паденья.

Жизнь становится всё более и более тихой,

жизнь становится всё более и более мудрой -

и растаивает чёрной лакричной пастилкой,

и уносится со свету белой сахарной пудрой.

Не бывает никаких купин неопалимых -

всё на свете состоит из одних расставаний!

На секунду задерживается стайка сладких пылинок

на переднике Вашем, но и их сдувает.

Поболтаем о главном: о быстром, о кратком -

я имею в виду, по-видимому, счастье,

потому что последняя память о сладком

исчезает стремительней, чем съедены сласти!

Мы давно с Вами знаем: ничегошеньки не сохранится

от счастливой песочницы с детскими куличами…

порождать универсумы, строить памятники вдоль границы

и лишаться их без сожаленья – пожав плечами.

Записка восемнадцатая,

пастору

Ни на ты, ни по имени не получится обратиться:

я на ты и по имени и так уж со всей страною.

Лучше так: Herr Olsen, весёлая чёрная птица,

Вам, я вижу, никак не наскучит играть со мною!

Вы всё пишете мелом на досках свои странные числа,

но и я не дремлю: тоже, стало быть, соображаю:

что-то Вы замышляете, с числами дело нечисто -

я слагаю их, вычитаю, делю и перемножаю.

Под присмотром летящего над головой корвета

оперирую мерами то ли ёмкости, то ли веса…

К сожалению, Вы никогда не указываете ответа -

так что, кто из нас выиграл, мне неизвестно.

Между тем прихожане, равнодушные к Вашему мелу,

только бегло взглянув на безупречные начертанья,

что-то тихо поют – «Himlens Morgenr0de», к примеру -

непонятно когда записывая и считая!

Но во мне Вы, пожалуй, можете не сомневаться:

я-то знаю, зачем человеку даётся цифра!

И меня не сбивает с толку Ваше коварство:

я почти уже знаю, где ключик от этого шифра.

Кстати (Вы замечали?) весна здесь похожа на осень:

так же ветер гудит – всё на той же отважной ноте…

Извините, но вскорости я Вас пойму, Herr Olsen,

даже если меня Вы к этому времени не поймёте.

Вы вчера вдруг сказали в присутствии прочей паствы,

что я, вроде бы, сделан из другого какого-то теста,

что Ваш долг – мне помочь… А вот это напрасно,

ибо долг Ваш – доиграть свою партию честно.

Записка девятнадцатая,

моему покойному учителю

На ответ не надеюсь – и правильно, что не надеюсь.

Не к пространству пишу, а ко времени… да и не ко времени тоже!

А к тому, что давно себя чувствую как индеец -

и готов откликаться на какое-нибудь «привет, краснокожий!»

Уникальность индивида, доведённая до абсурда,

завершается, как правило, гибелью индивида.

Вот прекрасный пример: безобиднейшая простуда -

и тебя уже нет, ни как рода и ни как вида.

Растворяется и всё то, чему тебя обучали, -

только очень немногое выпадает в осадок

в виде памяти, беспокоящей твоих близких ночами:

пара-тройка деталей – умилительных, но досадных.

Мы наследуем несколько вредных привычек,

речевых оборотов да перстень – правда, перстень что надо:

он готов нам служить самой лучшей из тайных отмычек,

но – бездействует, по причине отсутствия клада.

Все же прочие ценности обычно получают другие,

своевременно пришедшие на опустевшее место:

старые и новые боги, а также богини -

впрочем, нам это всё уже очень неинтересно.

Приговор их в наш адрес таков: «Прямо как младенец!»

А хотелось бы: «…как индеец!» – но тоже славно.

Постепенно толпа скорбящих заметно редеет,

и заметно холодеет одинокая настольная лампа.

…год назад принесённый цветок, разумеется, уже высох,

но кустарник у изголовья так и стоит – зелёный,

о ту пору, когда ученик Ваш, под свист бледнолицых,

забирается глубже и глубже на дно каньона.

Записка двадцатая,

мусорщику

Завтра вторник, но Вы прибудете слишком рано:

к половине восьмого мне ещё едва ли удастся

оторвать конструкцию, именуемую мною, от дивана -

для того чтобы просто поприветствовать Вас по-датски.

Семь мешков с мусором объясняются очень просто:

я решил разобраться со всем, что понацарапал!

Так что стопки бумаг были выстроены по росту

и одним обобщённым движением сброшены на пол.

Я оставил себе лишь тетрадь моих детских рисунков:

пять собак, пара кошек, три груши на блюде

и – шедевр, за которым однажды меня застукав,

мама тихо спросила: «Чем же заняты эти люди?»

Эти люди любят друг друга, как теперь бы мы понимали,

то есть просто летят по небу (см. у Шагала).

Но тогда-то я не решился объяснять это маме,

а теперь уже поздно, да и охота пропала.

Остальное… – пусть остаётся в Вашем архиве:

это только слова, напечатанные на бумаге.

Их особенность в том, что они всегда не такие,

каковые нужны мне – в песне, повести или романе.

Песня, повесть, роман, как я думаю, – в идеале -

не должны содержать вообще ни единого слова,

для того чтобы их точно и правильно понимали

и хотели бы обращаться к ним снова и снова.

Раньше я собирался опубликовать отсюда хоть что-то

или, может быть, разослать – по друзьям, по знакомым…

Сожалею, что доставил Вам столько лишней работы,

но не жечь же всё это теперь! Разве вместе с домом…

Записка двадцать первая,

Сумасшедшему Японцу

Я, признаться, всё время пытаюсь припомнить

престарелую фразу «…чтоб словам было тесно» -

и вот думаю: будь я Сумасшедший Японец -

как бы это отразилось на качестве текста?

Текст бы стал, разумеется, короче и суше

и забыл о подробностях текущего мига:

слишком уж мала эта баночка туши,

слишком уж дорога эта рисовая бумага!

Ну а всё, что я тут топором моим высек,

так и будет выглядеть безнадёжно громоздко,

потому что… немыслимо много зависит

от особенностей и характера производства.

Тут проблема не в том, что не хочешь или не можешь