Николай Гумилев - Глоток зеленого шартреза

Наши поэтические игры продолжались и после конца официального часа занятий. Мы рассаживались на ковре уже в гостиной; примыкали к нам и уже «взрослые» поэты из «Цеха поэтов»: Мандельштам, Оцуп, Адамович, Георгий Иванов, Одоевцева, Всеволод Рождественский – и разговор велся стихами. Тут были и шутки, и шарады, и лирика, и даже настоящее объяснение в любви, чем опытный мастер приводил в смущение своих молодых учениц.

Я уже вспоминала непривлекательную внешность Гума (так его называли). К этому следует добавить, что и одежда его была более чем скромна. Костюм лоснился, брюки на коленях вздуты, но и в этом обличии он был величественен, как бонза. <<…>>

Из книги «ОГНЕННЫЙ СТОЛП»

Анне Николаевне Гумилевой

Только змеи сбрасывают кожи,Чтоб душа старела и росла.Мы, увы, со змеями не схожи,Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великаншиЖизнь ведешь, как под уздцы коня,Ты расскажешь мне о тех, что раньшеВ этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,Полюбивший только сумрак рощ,Лист опавший, колдовской ребенок,Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака,Вот кого он взял себе в друзья,Память, Память, ты не сыщешь знака,Не уверишь мир, что то был я.

И второй… любил он ветер с юга,В каждом шуме слышал звоны лир,Говорил, что жизнь – его подруга,Коврик под его ногами – мир.

Он совсем не нравится мне, этоОн хотел стать богом и царем,Он повесил вывеску поэтаНад дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,Мореплавателя и стрелка,Ах, ему так звонко пели водыИ завидовали облака.

Высока была его палатка,Мулы были резвы и сильны,Как вино, впивал он воздух сладкийБелому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,Тот ли это или кто другойПроменял веселую свободуНа священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,Сон тревожный, бесконечный путь,Но святой Георгий тронул дваждыПулею не тронутую грудь.

Я – угрюмый и упрямый зодчийХрама, восстающего во мгле,Я возревновал о славе Отчей,Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимоВплоть до дня, когда взойдут, ясны,Стены Нового ИерусалимаНа полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странныйИ прольется с неба страшный свет,Это Млечный Путь расцвел нежданноСадом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,Путник, скрыв лицо; но все пойму,Видя льва, стремящегося следом,И орла, летящего к нему.

Крикну я… но разве кто поможет,Чтоб моя душа не умерла?Только змеи сбрасывают кожи,Мы меняем души, не тела.

В том лесу белесоватые стволыВыступали неожиданно из мглы,

Из земли за корнем корень выходил,Точно руки обитателей могил.

Под покровом ярко-огненной листвыВеликаны жили, карлики и львы,

И следы в песке видали рыбакиШестипалой человеческой руки.

Никогда сюда тропа не завелаПэра Франции иль Круглого Стола,

И разбойник не гнездился здесь в кустах,И пещерки не выкапывал монах.

Только раз отсюда в вечер грозовойВышла женщина с кошачьей головой,

Но в короне из литого серебра,И вздыхала, и стонала до утра,

И скончалась тихой смертью на зареПеред тем, как дал причастье ей кюре.

Это было, это было в те года,От которых не осталось и следа,

Это было, это было в той стране,О которой не загрезишь и во сне.

Я придумал это, глядя на твоиКосы, кольца огневеющей змеи,

На твои зеленоватые глаза,Как персидская больная бирюза.

Может быть, тот лес – душа твоя,Может быть, тот лес – любовь моя,

Или, может быть, когда умрем,Мы в тот лес направимся вдвоем.

В оный день, когда над миром новымБог склонял лицо Свое, тогдаСолнце останавливали словом,Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,Звезды жались в ужасе к луне,Если, точно розовое пламя,Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,Как домашний, подъяремный скот,Потому что все оттенки смыслаУмное число передает.

Патриарх седой, себе под рукуПокоривший и добро и зло,Не решаясь обратиться к звуку,Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянноТолько слово средь земных тревогИ в Евангелии от ИоаннаСказано, что Слово – это Бог.

Мы ему поставили пределомСкудные пределы естества,И, как пчелы в улье опустелом,Дурно пахнут мертвые слова.

Над городом плывет ночная тишь,И каждый шорох делается глуше,А ты, душа, ты все-таки молчишь,Помилуй, Боже, мраморные души.

И отвечала мне душа моя,Как будто арфы дальние пропели:«Зачем открыла я для бытияГлаза в презренном человечьем теле?

Безумная, я бросила мой дом,К иному устремясь великолепью,И шар земной мне сделался ядром,К какому каторжник прикован цепью.

Ах, я возненавидела любовь,Болезнь, которой все у вас подвластны,Которая туманит вновь и вновьМир мне чужой, но стройный и прекрасный.

И если что еще меня роднитС былым, мерцающим в планетном хоре,То это горе, мой надежный щит,Холодное презрительное горе».

Закат из золотого стал как медь,Покрылись облака зеленой ржою,И телу я сказал тогда: «ОтветьНа все, провозглашенное душою».

И тело мне ответило мое,Простое тело, но с горячей кровью:«Не знаю я, что значит бытие,Хотя и знаю, что зовут любовью.

Люблю в соленой плескаться волне,Прислушиваться к крикам ястребиным,Люблю на необъезженном конеНестись по лугу, пахнущему тмином.

И женщину люблю… когда глазаЕе потупленные я целую,Я пьяно, будто близится гроза,Иль будто пью я воду ключевую.

Но я за все, что взяло и хочу,За все печали, радости и бредни,Как подобает мужу, заплачуНепоправимой гибелью последней».

Когда же слово Бога с высотыБольшой Медведицею заблестело,С вопросом: «Кто же, вопрошатель, ты?» –Душа предстала предо мной и тело.

На них я взоры медленно вознесИ милостиво дерзостным ответил:«Скажите мне, ужель разумен пес,Который воет, если месяц светел?

Ужели вам допрашивать меня,Меня, кому единое мгновенье –Весь срок от первого земного дняДо огненного светопреставленья?

Меня, кто, словно древо Игдразиль,Пророс главою семью семь вселенныхИ для очей которого как пыльПоля земные и поля блаженных?

Я тот, кто спит, и кроет глубинаЕго невыразимое прозванье;А вы, вы только слабый отсвет сна,Бегущего на дне его сознанья!»

Закричал громогласноВ сине-черную соньНа дворе моем красныйИ пернатый огонь.

Ветер милый и вольный,Прилетевший с луны,Хлещет дерзко и больноПо щекам тишины.

И, вступая на кручи,Молодая заряКормит жадные тучиЯчменем янтаря.

В этот час я родился,В этот час и умру,И зато мне не снилсяПуть, ведущий к добру.

И уста мои радыЦеловать лишь одну,Ту, с которой не надоУлетать в вышину.

И совсем не в мире мы, а где-тоНа задворках мира средь теней,Сонно перелистывает летоСиние страницы ясных дней.

Маятник старательный и грубый,Времени непризнанный жених,Заговорщицам секундам рубитГоловы хорошенькие их.

Так пыльна здесь каждая дорога,Каждый куст так хочет быть сухим,Что не приведет единорогаПод уздцы к нам белый серафим.

И в твоей лишь сокровенной грусти,Милая, есть огненный дурман,Что в проклятом этом захолустьи –Точно ветер из далеких стран.

Там, где все сверканье, все движенье,Пенье все, – мы там с тобой живем,Здесь же только наше отраженьеПолонил гниющий водоем.

Так начинается одно из центральных по значению стихотворений «Огненного столпа». Стать мастером – не формы, как любят у нас выражаться, а подлинным мастером поэзии, человеком, которому подвластны все тайны этого труднейшего из искусств, – Гумилев стремится с первых строк своего полудетского «Пути конквистадоров», и «Огненный столп» красноречивое доказательство того, как много уже было достигнуто поэтом и какие широкие возможности перед ним открывались.