Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)
Монтигомо неистребимый Коган
На берегах Амазонки в серединенашего века было обнаруженоплемя дикарей, говорящихна семитском диалекте.Их туземной жизнипосвящается поэма.
Идут высокие мужчины,по ветру бороды развеяв;тут первобытная общинадоисторических евреев.
Законы джунглей, лес и небо,насквозь прозрачная река...Они уже не сеют хлебаи не фотографы пока.
Они стреляют фиш из лукаи фаршируют, не спеша;а к синагоге из бамбукапристройка есть — из камыша.
И в ней живет — без жен и страха —религиозный гарнизон:Шапиро — жрец, Гуревич — знахарьи дряхлый резник Либензон.
Его повсюду кормят, любят —он платит службой и добром:младенцам кончики он рубитбольшим гранитным топором.
И жены их уже не знают,свой издавая первый крик,что слишком длинно обрубаетглухой завистливый старик...
Они селились берегамивдали от сумрака лиан,где бродит вепрь — свинья с рогамии стонут самки обезьян.
Где конуса клопов-термитов,белеют кости беглых кози дикари-антисемитыедят евреев и стрекоз.
Где горы Анды, словно Альпы,большая надпись черным углем:«Евреи! Тут снимают скальпы!Не заходите в эти джунгли!»
Но рос и вырос дух бунтарский,и в сентябре, идя ва-банк,собрал симпозиум дикарскийнародный вождь Арон Гутанг.
И пел им песни кантор Дымшиц,и каждый внутренне горел;согнули луки и, сложившись,купили очень много стрел.
...Дозорный срезан. Пес — не гавкнет.По джунглям двинулся как танкбананоносый Томагавкери жрец-раскольник Бумеранг.В атаке нету Мордехая,но сомкнут строй, они идут;отчизну дома оставляя,семиты — одного не ждут!А Мордехай — в нем кровь застыла —вдоль по кустам бежал, дрожа,чем невзначай подкрался с тыла,антисемитов окружа...Бой — до триумфа — до обеда!На час еды — прощай, война.Евреи — тоже людоеды,когда потребует страна.
Не верьте книгам и родителям.История темна, как ночь.Колумб (аид), плевав на Индию,гнал каравеллы, чтоб помочь.Еврейским занявшись вопросом,Потемкин, граф, ушел от дел;науки бросив, ЛомоносовЕкатерину поимел.Ученый, он боялся сплетени только ночью к ней ходил.Старик Державин их заметилИ, в гроб сходя, благословил.В приемных Рима подогретый,крестовый начался поход;Вильям Шекспир писал сонеты,чтоб накопить на пароход.
...Но жил дикарь — с евреем рядом.Века стекали с пирамид.Ассимилировались взгляды.И кто теперь антисемит?
Хрустят суставы, гнутся шеи,сраженье близится к концу,и два врага, сойдясь в траншее,меняют сахар на мацу.
В жестокой схватке рукопашнойждала победа впереди.Стал день сегодняшний — вчерашним;никто часов не заводил.
И эта мысль гнала евреев,она их мучила и жгла:ведь если не смотреть на время,не знаешь, как идут дела.А где стоят часы семитов,там время прекращает бег;в лесу мартышек и термитовпещерный воцарился век.
За пищей вглубь стремясь податься,они скрывались постепенноот мировых цивилизацийи от культурного обмена.
И коммунизм их — первобытен,и в шалашах — портрет вождя,но в поступательном развитииэпоху рабства обойдя,и локоть к локтю, если надо,а если надо, грудь на грудь,в коммунистических бригадахк феодализму держат путь...
Семейный вечер
Мы все мучительно похожи.Мы то знакомы, то — родня.С толпой сливается прохожий —прямая копия меня.
Его фигура и характерпрошли крученье и излом;он — очень маленький бухгалтерв большой конторе за углом.
Он опоздал — теперь скорее!Кино, аптека, угол, суд...А Лея ждет и снова грееткоторый раз остывший суп.
Толпа мороженщиц Арбата,кафе, сберкасса, магазин...Туг бегал в школу сын когда-то,и незаметно вырос сын...
Но угнали Моисеяот родных и от друзей!..Мерзлоту за Енисеембьет лопатой Моисей.
Долбит ломом, и природапокоряется ему;знает он, что враг народа,но не знает — почему.
Ожиданьем душу греет,и — повернут ход событий:«Коммунисты и евреи!Вы свободны. Извините»...
Но он теперь живет в Тюмени,где даже летом спит в пальто,чтоб в свете будущих решенийтеплее ехать, если что...Рувим спешит. Жена — как свечка!Ей говорил в толпе народ,когда вчера давали гречку,что будто якобы вот-вот,кого при культе награждали,теперь не сносит головы;а у Рувима — две медаливосемьсотлетия Москвы!
А значит — светит путь неблизкий,где на снегу дымят костры;и Лея хочет в Сан-Франциско,где у Рувима три сестры.
Она боится этих сплетен,ей страх привычен и знаком...Рувим, как радио, конкретен,Рувим всеведущ, как райком:
«Ах, Лея, мне б твои заботы!Их Сан-Франциско — звук пустой;ни у кого там нет работы,а лишь один прогнивший строй!
И ты должна быть рада, Лея,что так повернут шар земной:американские евреи —они живут вниз головой!»
И Лея слушает, и верит,и сушит гренки на бульон,и не дрожит при стуке в двери,что постучал не почтальон...
Уходит день, вползает сумрак,теснясь в проем оконных рам;концерт певицы Имы Сумакчревовещает им экран.
А он уснул. Ступни босые.Пора ложиться. Лень вставать.«Литературную Россию»жена подаст ему в кровать.
1962-1967 гг.
