Лариса Рубальская - Собрание сочинений в одном томе
Как странно — сколько лет с тех пор прошло, сколько всего было, а помню какую-то ерунду, вроде, и неинтересную совсем. Почему, скажите, помню?
Я собрала у всех детей носочки, развела мыло в тазике на пеньке и стирать начала. Кое-кто из ребят рядом крутится, я им истории разные рассказываю. Тренировки закончились, свободное время. И вдруг я вижу, вдалеке тетка злая, Мэри эта, идет. И при этом в нашу сторону. У меня сердце прямо упало — не меня ли она к телефону позвать хочет? Смотрю, руками Мэри машет, пальцем как бы диск телефонный крутит, другую руку к уху прикладывает.
Рывок мой с места был достоин олимпийских показателей, таз задела, носочки ребячьи в разные стороны, и я, бегом, навстречу телефонному счастью. Искры из глаз посыпались одновременно с невыносимой болью. Кровь хлынула из носа, я и не знала, что в одном человеке ее может быть так много. Нос мгновенно распух, слезы не сразу дали мне увидеть рядом испуганное лицо Алика Бремера. Это он, скрипач несчастный, все мне испортил. Оказывается, он хотел первым мне сообщить, что меня к телефону зовут, из Москвы звонят. Ему тетя Мэри сказала — беги, скажи, а то у меня ноги болят быстро идти, а из Москвы звонить дорого. Вдруг эту начальницу вашу там, на другом конце, правда, не дождутся. И Алик рванул, гонец доброй вести. Рвануть-то рванул, но траекторию не рассчитал, и неслись мы с ним навстречу друг другу по одной прямой, и столкнулись в этом безумном беге. Голова Алика была как раз на уровне моего носа, и сокрушительный удар сломал мне переносицу.
Пока кровь останавливали, пока я вообще идти смогла, конечно, телефонное счастье отменилось. Да что там телефон, я стала похожа лицом на молодого монгола, у которого большущий мясистый широкий нос и узкие щелки-глаза — чтоб песок пустыни в них не попадал.
Алик плакал, держал меня за руку. Когда боль стала утихать, я ему серьезно так говорю: «Ну смотри, что ты натворил. Кто же теперь на мне с таким носом сломанным женится?» А он: «Я женюсь, Лариса Алексеевна, честное слово, женюсь».
Лет сорок прошло, значит ему сейчас сколько — лет 45? Наверно.
Я иду по Чистым прудам в театр, лето, тепло, не тороплюсь. Села на лавочку — время есть, глаза на солнышке прикрыла. Какая-то пожилая пара присела рядом, ждут, когда глаза открою. Наверно, хотят автограф попросить. Встречаюсь с ними глазами, что-то неуловимо знакомое в лице женщины, а она мне:
— Здравствуйте, Ларисочка. Вы нас узнаете? Как нет, посмотрите получше. Наша фамилия Бремер. Между прочим, наш сын Алик когда-то сломал ваш нос.
— А, да-да, конечно, помню. Где он сейчас, он, между прочим, жениться на мне обещал.
Приветливые лица парочки вдруг приняли воинственное выражение. Первой с лавочки встала жена, за ней муж. И мама-Бремер, обдав меня презрительным взглядом, гордо произнесла:
— Что значит где? В Америке Алик. Он, между прочим, женат, и у него прекрасная семья. Так что, надежды ваши абсолютно напрасны.
И, не попрощавшись, парочка развернулась и удалилась.
До начала спектакля оставалось минут десять, я вошла в фойе и посмотрела в зеркало. Нос симметричный, как будто никто его и не ломал. И с этим носом меня даже по телику часто показывают.
А вот мужским обещаниям я с тех пор не очень-то верю.
* * *Прошлой осенью в КрымуЯ поверила ему.Помню, ночь тогда была звездная.А потом зима пришла,Все тогда я поняла,Только жаль, все поняла поздно я.
Мужчинам верить можно,Но очень осторожно.А если даже веришь, то вид не подавать.Ведь в этой жизни сложнойЛегко обжечься можно.А если раскалишься, так трудно остывать!
Сигаретка и дымок,И по нервам легкий ток,И дыханье губ его жаркое.А потом перрон, вокзал,Посторонние глазаИ мое «не забывай» — жалкое.
Мужчинам верить можно,Но очень осторожно.А если даже веришь, то вид не подавать.Ведь в этой жизни сложнойЛегко обжечься можно.А если раскалишься, так трудно остывать!
Две странички в дневнике,Две слезинки на щеке,И на карточке пейзаж с пальмами.Время лечит, всё пройдет,Снегом память заметет,И дорога уведет дальняя.
Как быстро некоторые слова устаревают.
Вот только недавно слово «командировка» было всем понятным. Я помню, когда работала машинисткой в редакции одного журнала, ко мне в машбюро заходили всякие поэты, писатели, журналисты, и я, замирая от счастья видеть великих так близко, старательно печатала им на машинке нехитрую бумажку, которая называлась «Командировочное удостоверение» — они ездили по городам и весям изучать жизнь и черпать вдохновение по заданию редакции.
А сейчас, мне кажется, смысл слова командировка уже не все и поймут. А ведь раньше половина анекдотов начиналась словами «муж уехал в командировку» и дальше шла какая-нибудь история о похождениях его жены и внезапном возвращении командировочного мужа.
Эти анекдоты уже практически канули в Лету. И более поздние байки — о чукчах, о новых русских и другие, тоже уже уступают место новым персонажам. Да, время идет, все меняется. Но память времени не подвластна, да и чувства тоже. Чему раньше радовалась я, тому радуюсь и сейчас, о чем грустила, о том и грущу. И помню разное. Во мне слова не стареют.
Командировка
Хорошо, когда никуда спешить не надо, на часы смотреть необязательно, в холодильнике всего полно, а вокруг все здоровы, и ни о чем можно не беспокоиться. Так бывало редко, но все-таки бывало. Но и бегущие дни, переполненные заботами и суетой, — это тоже совсем даже неплохо. Вера очень любила, подходя вечерами к дому, поднимать глаза к своим окнам и, видя в них свет, прибавлять шаг — Игорь дома. Ждет, выйдет, услышав, что она уже пришла, обнимет. Уже двадцать лет так происходит, вроде привыкнуть пора. А они все радуются, увидев друг друга, — когда вместе просыпаются, встречаются глазами и счастливы, что они рядом. И вечером, вернувшись с работы, — тоже счастливы.
На работе, в редакции своей, Вера даже девчонкам об этом рассказывать не решалась — а вдруг сглазят или позавидуют. Она-то их рассказы горемычные каждый день слушала и жалела их, своих аварийных девчонок — так они сами себя называли. А Вера счастливая — с восемнадцати лет с Игоряшкой. И вот уже двадцать лет они вместе, а любовь такая, как в первый день. И все ладится, сынок Мишка в седьмом классе, все свои проблемы сам решает, никаких с ним хлопот. Уже не малыш, а дружок маме с папой. Игоряшка умница — открытие за открытием, премии получает. И кандидатскую защитил незаметно, и докторская уже почти готова. И у обоих родители еще не старые, и все между собой дружат. Так не бывает. А у них так.
Вера — журналист, пишет об искусстве. И время от времени ездит в командировки — посмотреть спектакли в маленьких провинциальных театриках и потом об этом написать. Какой там такой театр в этой глухомани — сначала поездом, потом еще 300 километров на машине? — самородок какой-то там пьесу написал и сам поставил, и уже в Москву молва прилетела, и давай, Верунь, — в командировку. Главный велел.
Мальчишкам своим — Игорю и Мишке — котлет, блинчиков на три дня — не скучайте! — и вперед, за искусством.
Но все, что с нами происходит, похоже, решено не нами, а за нас. И кто-то где-то решил за Верку, что от счастья можно себя самой несчастной почувствовать.
* * *Бориса назвали так в честь дедушки — известного московского врача. Когда родилась мама, Борису-дедушке было уже за шестьдесят, и до рождения внука он не дожил. Когда Борька появился на свет, никаких вопросов не было — малыш был с первого дня похож на маму, а мама — на своего папу, то есть выходило, что мальчишка — вылитый дед Борис. Имя, правда, не модное, но с таким именем многие становились известными — хоть царями, хоть артистами, хоть врачами.
К своим сорока пяти Борис был хоть и чуть-чуть лысеющим, но очень крепким и интересным мужчиной плейбоистого вида — носил молодежную одежду, занимался теннисом и со своим сыном, 19-летним Маратом, чувствовал себя сверстником. Борис не оправдал надежды мамы и бабки, что он, как и дед, станет известным врачом. Медицина Борю не захватила. Зато он еще в школе увлекся зоологией, записался в зоологический кружок, домой притащил бурундука и стал вести дневник наблюдений. Бабушка называла зверька дурундук и была недовольна, потому что внук все фрукты, которые предназначались для его здоровья, этому бурундуку отдавал. Имя этому зверю Борька придумал — Чарли, не мог как-нибудь попроще — Степка или Фомка, например.
Чарли этот гонял по клетке как ошпаренный, издавая постоянно какие-то резкие звуки, наталкиваясь на прутья. Однажды у бабушки была бессонница, и она накрыла клетку с Чарли своим новым махровым халатом, чтоб потише было. Наутро бабушка проснулась от своего же кашля — что-то попало ей в нос, потом в горло. Этим что-то были нитки от ее же халата, который Чарли через прутья за ночь весь прогрыз, и нитки летали по комнате. Сначала бабушка хотела выкинуть Чарли на улицу, но потом пожалела и даже отрезала ему кусочек капусты — все-таки живое существо, пусть ест.
