Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды - Кружков Григорий Михайлович
Иногда смысл стихотворения зависит — как жизнь Кащея от крохотной иголки — от одного единственного слова. В стихотворении о разлуке с юностью: «Into ту heart an air that kills...» — это ветер-убийца в первой строке. Откуда он залетел, Бог весть — не из стихов ли Эдгара По: «Из-за тучи холодный ветер подул и убил мою Аннабел Ли»? Но именно это необъяснимое «ап air that kills» в условно-традиционном сюжете застревает, как заноза, в уме читателя.
IVВ своей знаменитой лекции «Об имени и природе поэзии» Хаусман проводит резкое разделение между риторикой и поэзией. Все, что нарочито и обдуманно, логично и изящно, он оставляет за скобками своего ощущения поэзии. Так, в XVIII веке, на его взгляд, были лишь четыре истинных поэта: Уильям Коллинз, Кристофер Смарт, Уильям Каупер и Блейк — все четверо, как он подчеркивает, «не в своем уме» (mad). И подкрепляет свой вывод авторитетом Платона: напрасно тот, в чьей душе нет «мусикийского безумия», кто рассчитывает лишь на умение, будет стучаться в дверь поэзии.
Хаусман говорит: для меня это вещь скорее физическая, чем интеллектуальная; я не более способен дать определение поэзии, чем терьер — определение крысы, но покажите терьеру крысу — и, будьте уверены, он не ошибется. Так и я узнаю поэзию по своим особым признакам. Один из них описан в Книге Иова: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волосы на мне». «Опыт научил меня, — продолжает Хаусман, — когда я бреюсь по утрам, не отвлекаться и, пуще всего, не вспоминать никаких стихов, ибо, стоит какой-нибудь поэтической строке прозвучать в моей памяти, как волосы у меня на лице встают твердой щетиной и бритва перестает их брать».
Другие признаки, упоминаемые Хаусманом, — озноб, пробегающий по спине, комок в горле, слезы, навертывающиеся на глаза, и прочее. Почти так, как описан аффект любви у Сафо: жар, холод, мрак, застилающий зренье:
Тотчас мой язык цепенеет; пламя Пробегает вдруг в ослабевших членах, Звон стоит в ушах, покрывает очи Мрак непроглядный.Передать поэзию Хаусмана по-русски дьявольски сложно. Его приемы тонки и трудноуловимы. По сути, требуется перевести непереводимое. Но переводчики пытаются и будут пытаться.
Альфред Эдвард Хаусман
День битвы
Я слышу, как поют рожки, Они зовут: «Вперед! В штыки!» А пушки басом говорят: «Спасай башку! Беги, солдат!» Я б дёру дал, рожкам назло, Когда бы это впрямь спасло: От пули пасть или штыка — Потеха, брат, невелика. Да только далеко не сбечь — Так или этак в землю лечь, И неохота, чтоб родня Как труса помнила меня. Выходит, выбор невелик: Шагай и бейся штык на штык Иль пулю получи в башку. Так мне и надо, дураку.* * *
Из тьмы ночей, из дали О четырех ветрах Примчало и слепило Мой ждавший жизни прах. Вот вновь они подуют И в небо пыль взметут… Держи же эту руку, Когда еще я тут. Скажи мне, что с тобою И в чем твоя печаль, — Пока, развеян ветром, Я не унесся вдаль.* * *
Нет, я не первый здесь пострел, Кто жаждал пылко, да не смел, Горел и трясся до утра, — История, как мир, стара. Не я один дрожал дрожмя, Из пламени да в полымя Бросаясь головой вперед — Из боли в страх, из жара в лед. Другие были… Ну и пусть. И я, как все они, пробьюсь К своей постели земляной, Где не страшны ни хлад, ни зной. Пока же ветерок могил Мой лоб еще не остудил, То жар, то хлад знобят мне грудь, И душной ночью не уснуть.* * *
Каштан роняет свечи, и цветы Боярышника по ветру летят… То дождь хлестнет в окно из темноты, То хлопнет дверь; придвинь мне кружку, брат. Не так уж много вёсен нам дано, Чтоб этот май теперь у нас отнять; Год минет, и весна вернется, но — Увы, уже нам будет двадцать пять. Нет, мы не первые, как ни считай, Сидим и пьем, кляня судьбу свою, И дождь, и холод… Что за негодяй Нам вместо жизни подложил свинью? Там, наверху — разбойник или тать? Бесстыдство, кто бы ни был он таков, Последних утешений нас лишать, Отправленных за смертью дураков. Бесстыдство… но подвинь еще одну Мне кружку, брат; ведь мы не короли, А требуем — достаньте нам луну, И каждый думает — он пуп земли. Сейчас нас гром в дугу грозит согнуть, И кажется — невзгод не обороть; Но завтра боль войдет в другую грудь, В другую душу и в другую плоть. Мы вечностью на скорбь осуждены, А вечности всё в мире нипочем. Терпите, праха гордые сыны. Пей, брат, и небо подпирай плечом.* * *
Снова ветер подул из далекой страны, Словно грудь мне стрелой просквозили; Что за горы знакомые в дымке видны, Хутора и высокие шпили?
