Другое. Сборник - Антон Юртовой
Повестью давался художественный комментарий лишь одному факту общего ускоренного вырождения дворянства и свала его в пучину истории – не больше. Даже будучи предельно униженным, герой произведения всё-таки не выражал трагедии, достававшейся на долю не только слуг и лакеев, которым статус позволял хотя бы подбирать объедки с барского стола, но и – всей массе крепостных.
Уже вскоре в «Бедных людях» живое неподдельное сострадание, адресованное уходящему со сцены дворянскому сословию, копировал Достоевский.
Для тогдашней литературы сочинения такого рода становились важным шагом поступательного движения. Но ей всё же не суждено было по-настоящему углубиться в темноту жизни так называемого «простого» или «маленького» человека. Крепостных-то с ним даже ещё не равняли, не соизмеряли! Осмыслить проблему тоже не получалось. Хотя попытки к тому делались, и тут даже блистали таланты. Одного упоминания о тургеневском рассказе «Муму», с его некоторой идеализацией, думается, достаточно, чтобы пояснить, как ярко и глубоко сочувствующе могла быть отражена тема тотального угнетения и подавления личности в эпоху крепостного права.
Копавшие историю на свой лад, будто бы озабоченные судьбами людей «труда и печали», приверженцы метода соцреализма только увеличивали дыру в этом щепетильном вопросе.
Рабочие и крестьянские типажи их порочного времени постоянно ими «приподнимались», и те совершенно легко упали вниз и раздробились в мелкое крошево и в пыль, когда подошёл срок убрать идеологические подпорки. Если же выводились образы бедолаг, выбитых из колеи угнетением «от» новой власти, то почти сплошь авторы делали вид, что ни о каких угнетателях вокруг себя они не слышали и не знали и что последних якобы и быть не могло. Творческая слепота писателей перекинулась тогда в общество, в результате чего появился истинно «совковый» анекдот о Герасиме, персонаже рассказа «Муму». По душе страдальца, в которую вонзались едва ли не все муки и подлости крепостной поры, народ прошёлся постыдными скабрезными репликами…
Насколько глубоким было непонимание мира и участи крепостных, заметнее всего по воззрениям Чаадаева. Царь Николай I, прочитав его философические размышления, объявил его сумасшедшим.
«За это» он слывёт у нас провозвестником будущего, демократом, умницей и проч. Но вот – чем было дня него низшее, подневольное сословие?
Он пишет:
…Посмотрите на свободного человека в России! Между ним и крепостным нет никакой видимой разницы.
И ещё:
…хотя русский крепостной – раб в полном смысле слова, он, однако, с внешней стороны не несёт на себе отпечатка рабства. Ни по правам своим, ни в общественном мнении, ни по расовым отличиям он не выделяется из других классов общества; в доме своего господина он разделяет труд человека свободного, в деревне он живёт вперемежку с крестьянами свободных общин; всюду он смешивается со свободными подданными империи…
Человек явно изрекал несуразное. Его ещё можно понять, когда в тексте он употребляет словосочетания «видимая разница» и «с внешней стороны». Впечатление от них такое, что в оценках режима автор лишь проскальзывает над его пространством, не заглядывая вовнутрь. Но ведь он распространяется и о правах! Крепостные по правам своим не отличаются от других классов!
Серьёзнейшая тема измарана неуважением и безразличием к бесправным; в неё входил и в ней наследил провокатор, желавший развалить мучительные общественные представления о реальном положении дел с крепостными.
Нынешняя бесчувственная пропаганда «здорового» образа жизни в царской империи хотя иногда и преподносит публике оттуда вещи в заплатках горести и печали, но делает это с ужимками и лукавством. Она будто не замечает, как временами по ошибке отходит от словесного блуда, касаясь при этом искусственно оставляемого в стороне болезненного предмета. Так, рассказывая о поражении наполеоновской Франции в войнах начала XIX века и проявлениях героизма в боях и походах российским воинством, отдельные издания и авторы наряду с соответствующей слащавостью и бравадой выплеснули на обывателя и часть горькой изнанки того времени.
В одной из публикаций говорилось, в частности, о формировании Пензенского ополчения для пополнения действовавшей против захватчиков русской армии. Автор информировал: основу этого войска составляли крепостные крестьяне, которых принимали в образуемые полки только с ведома помещиков. Неожиданно уже в канун их выступления в поход в отдельных местах административного края произошли волнения. Среди ополченцев прошёл слух о существовании царского указа, по которому все участники войны должны получить свободу, но дворяне скрывают это. Ратники требовали привести их к «особой» присяге, опасаясь, что после войны их не отпустят по домам, а оставят в солдатах.
Дальше события развивались катастрофически. Военная судебная коллегия «не могла», разумеется, не найти в них криминала. Она «открыла», что восставшие намеревались, истребив офицеров, отправиться к действующей армии, явиться прямо на поле сражения, напасть на неприятеля и разбить его, потом принести повинную государю и в награду за свою службу выпросить у него прощение и свободу от власти помещиков-притеснителей.
В итоге «расследования» многие десятки отправились на каторгу, пятьсот человек было выведено из состава мятежных полков3.
Обо всём этом говорилось не с тем, чтобы отметить, в какой сложной и опасной обстановке противостояния находились верхи и низы. Автора интересовала лишь парадная сторона событий. Такие-то люди награждены за подвиги в разных боевых переделках. Пятно бунтов, говорилось под конец публикации, было буквально смыто кровью ратников и их командиров. О них, героях войны, хранят теперь память нынешние современники.
Только, выходит, – о них…
Так урезают историю.
Для поколений от золотого века в виде наглядного символического атрибута оставлен лишь блеск офицерских эполет. Он уже сослужил огромную службу большому числу воспевателей «чистого» героизма, чьими усилиями образ воинского офицера из нашей царской истории на все лады приукрашен и возвеличен, а основные его черты взяты, конечно же, те, которые стали ему присущи на закате эры крепостного права.
Это – люди чести и предельного внутрисословного благородства, блестяще воспитанные, близко принявшие передовую культуру своего общества и зарубежных стран, захваченные духом свободы и высшими помыслами.
Воспитание на лучших образцах культуры, а также при максимальной общительности в своей среде и при общей «спайке» на принципах «чести» – этом своеобразном кристалле круговой поруки – было настолько эффективным, что позволяло им обогащать свою, сословную культуру, ограничиваясь начальным или средним (в нашем нынешнем понимании) образованием, очень часто – уже с малолетства, в чём убеждают яркие биографии многих поэтов и людей других интеллектуальных отправлений того времени.
И вместе с тем почти каждый из тех, кто становился офицером, имел не только штатную прислугу из числа рядовых, именовавшихся денщиками и проч., но и – крепостных.
Хорошо известна их «крутизна» в случаях неисполнения в их имениях
