Антология - Поэзия Латинской Америки
Поэт своей любимой
Перевод Юнны Мориц
На кривых перекладинах губ в темнотеТы распята была, как Исус на кресте,Боль твоя означала — Исус на крестеБезутешно заплакал в крови, в наготе.
Это — странная ночь, не такая, как те…Смерть трубила в берцовую кость в темноте,Посреди сентября, в дождевой чистотеИскупленье и грех обнялись на кресте.
Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,И высокая горечь исчезнет со всем,И усопшие рты припадут к пустоте.
И не будет упрека в тебе, неживой,Мертвый, я не обижу тебя, как живой,Будем братом, сестрой при едином кресте.
Зов
Перевод А. Гелескула
Сегодня не пришел ко мне никто,ничья душа на помощь не позвала.
И при свечах ночного карнавалая не узнал кладбищенских цветов.Прости, господь, что умер я так мало!
Все шли — и не молили и не звали,но шли и шли — и что-то забывали.
И что-то оставалось в этом домеи, как чужое, жгло мои ладони.
А дверь была закрыта —и звал я: «Если в чем-нибудь нужда,остановитесь — здесь оно забыто!»
И ждал… Ведь никогда в ночи моейя но умел захлопывать дверей —и груз чужого сердце принимало.
Сегодня не пришел ко мне никто…А вечер долог был — и умер я так мало!
Моему брату Мигелю
Перевод Юнны Мориц
Я сижу на скамье перед этим жилищем,где так бесконечно и скорбно тебя не хватает.Я думаю, как простодушно мы играли бы вместеи мама погладила б каждого: «Дети, довольно…»
Вот спрячусь, как прежде,во время вечерней молитвы,и ты ни за что, ни за что меня не отыщешь.А после в гостиной, в передней, в углу коридораты притаишься тихонько, чтоб я не нашел.Я помню, что мы доводили, играя,друг друга до слез.
Мигель, ты спряталсяв августе, ночью, почти на рассвете,но вместо улыбки тебя осенила печаль.
А я, твое неумолкшее сердце второе,смертельно тоскую с тех пор, оттого что тебя не нашел.И жуткие тени ложатся на детскую душу.
Ты слышишь, Мигель, выходи,я жду тебя целую вечность. И может встревожиться мама.
Черные листья
Перевод А. Гелескула
Лишь сигарета в сумраке горит,подрагивая вспышками тревоги, —и нервный ритмколышет на дорогепастушью тень, как мертвый тамаринд.
Сырая ночь стекает по стене,смывая все от крыши до приступка, —и тает дом в разбухшей тишине,где дышит дождь мучительно и хрупко.Как постарела дверь!Я и доныне помню ее пенье.Но, тихая, молчит она теперьи только пепел сеет на ступени,а сотни глаз зияющей тоскис меня не сводят темные орбиты,и по углам латают паукилохмотья тени, веющей забытым.И горечью дохнув,из темноты несмело и незрячевстают ворота, руки распахнувв растроганном и судорожном плаче, —то вновь мои сыновние глазакоснулись их немого полукруга,где в каждой щелке тайная слезауснула, как далекая подруга.
И вот полузабытая тоскас бездомным сердцем тихо зашепталась.— Сеньора?— Да, сеньор, она скончалась…а я все вижу креп ее платка…
Былое бредит, болью оживая,и молча принимается в ночиотверженная муза кочеваяточить свои певучие ключи, —как будто там,где стынут ненавистнопустых могил землистые зрачки,зажглись, верша таинственную тризну,магические древние клинки…
А дождь идет, идет… И все дурманнейплывет кадильным дымом отпеванийкамфарный запах лавров вековых,которые стоят, темны и строги,и в дождь, не покрывая головы,оплакивают мертвых у дороги.
«В тот день я родился…»
Перевод А. Гелескула
В тот день я родился,когда господь занемог.
И знают все, что родилсяи рос и не стал добрейно никому неведомдекабрь моих январей.Мои тайники пустыеглубоко погружены,и что-то в душе зияетпод куполом тишины.Однажды она звучала —и голос был как ожог.
Ибо в тот день я родился,когда господь занемог.
Слушай же, слушай, брат мой…Ладно. Пора обратно —взвалив декабри на плечи,свалив январи у ног…
Ибо в тот день я родился,когда господь занемог.
И знают все, что живу я,жую свой хлеб… И не знают,откуда она, моя злая,моя гробовая тоска, —как ветер, распутанный Сфинксом,назойливым духом песка.
И знают все… И не знают,что Свет от чахотки тает,а Мрак откормлен и горд,и всех нас венчает Тайна —наш горький и вечный горб,певучее грустное бремя, которое нам обещаетневедомый Южный пролив за пределами наших дорог…
В тот день, когда я родился,господь занемог.Господь тяжелозанемог.
«Одиночка в четыре стены…»[239]
Перевод Юнны Мориц
Одиночка в четыре стены,о, коробка в четыре стены,безнадежная вечная цифра!
Четвертует четверка угловвсе четыре конечности телачетверней ежедневных оков!
Где ты, ключница с лаской ключей?Если б ты увидала, как вечно,несомненно и ровно четыре!
Если б мы оказались вдвоемпротив них, четверых. О, скажи мне,ты б ни разу не плакала, правда?!
Ах, застенок в четыре стены!Две из них, что гораздо длиннее,этой ночью меня истерзалитенью двух матерей уже мертвых,но ведущих вдоль бромистых склоноводного и того же ребенка.
Остаюсь я с протянутой — правой,в ней усилия левой и правой,двух, разъятых насилием, рук.О, ищу я третейскую руку,чтоб она приласкала на ощупьискалеченность духа и тела,заточенных в пространство и время.
«Я слез этой ночью с коня…»
Перевод Юнны Мориц
Я слез этой ночью с коняу дома, с которым простилсяоднажды в преддверии дня.А двери закрыты навеки, и некому встретить меня…Скамейка, где мама спросоноксветила старшему брату, седлавшему спину коня,чтоб я — деревенский ребенок —пушинкой летел над оградой, не зная печального дня.Скамейка, где грустное детствоосталось на солнце осеннем…И боль безошибочно метит ворота, где некому встретить меня…Чихает мое божество,его называют животным,дымится оно, и томится, и цокает по мостовым,потом переходит на ржаньеи двигает ухом живым…
Молитву кончает отец,и, может быть, он растревожен,что я опоздал под конец.Мечтанья свои нараспевтянут веселые братья,и близится праздник — и дело с концом.Я жду, и на миг мое бедное сердцево мне застревает яйцом.Родители, братья мои — настолько мала эта горстка,которую мы покидаем однажды в преддверии дня,что некому выйти со свечкой и некому встретить меня.
Зову — и ни вздоха, ни слова.Мы замолкаем и плачем.Животное все еще ржет.А в доме уснули навеки,и к лучшему это настолько,что конь устает равномерно качать головой в тишине,и дремлет, и с каждым поклоном бормочет он голосом сонным,что все хорошо, все прекрасно, прекрасно, прекрасно вполне…
«Когда наконец вернутся…»
