Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
1927
Париж
Три ангела
Три ангела предстали мне в ночи,один — золотокрылый, свет нагорный,другой — как лунный лик, а третий — черный,и от него шли черные лучи.
И Первого узнав, пред ним поникв испуге я: «Прости, что брел бесславнымпутем под именем твоим державным».Но не ответил мне Архистратиг.
Второй сказал, и голос пел, как медь:«Ты не давал и не нарушил слова,в моем огне не будешь ты гореть».Он замолчал. Но я не знал Второго.
А Третий улыбнулся мне едва:«Спасу тебя от радости и муки,и жизнь твоя пройдет тиха, мертва,и будет смерть, как легкий час разлуки…»
1929
Последнее
Спокойно разлитой туманвсе бытие кругом завесил…Но я не грустен и не весел,я смертью подступившей пьян.
Как в радостно-блаженный мигмое остановилось время, —оно еще скользит за теми,кто всех пределов не постиг.
Тщету и суетность и прахизведав, не преодолею, —в звериной жизни цепенеюи молча бьюсь в ее когтях.
Saint-Sulpice
[102]
Двойною каменною сетьюнагроможденных колоннад,хвалой Людовиков столетьювзнес Сервадони[103] твой фасад.На вознесенные ступенивсходил Король, бежал народ.И гул толпы, и хор моленийпод окрыленный плыли свод…
А нам, бессильным и неславным,две башни в зареве утрагласят двойным столпом неравнымО Massenet и Delacroix.
«Без сил, больной и Богу непокорный…»
Без сил, больной и Богу непокорный —жить не умел и умереть не смею,но медленно схожу на нет, уныло тлеюнад тленом мертвых лет, над бездной черной.
За радостно-летучие мгновенья,за грех гордыни — непосильной платойя заплатил судьбе… и заплачу проклятойценой последнего уничтоженья.
1934
«Ты, Россия, дальняя, печальная…»
Ты, Россия, дальняя, печальная, нелюбимая родная сторона!Ты в душе — как заповедь прощальная,памяти усталой ты верна.
По тебе ли к старости соскучился, или прошлое вдали, как отчий дом,— оттого, что в мире я намучился, —расцветает в имени твоем?
Рабья поступь… Нож за голенищем… Древнего орла тяжелокрылый лёт…Бродит Лихо по селеньям нищим,а в полях метелица метет.
1949
Париж
Василий Сумбатов
Два сувенира
Владимиру Смоленскому
Иссохший, легкий, с бронзовою кожейОн мал и тверд, но это — апельсин.В моем саду он рос и зрел один,На золотое яблочко похожий.
Куст был покрыт цветами для невест —Цветами подвенечного убора,Но лишь один дал плод, — другие скороОсыпались, развеялись окрест.
Храню его, а он благоуханьеСвое хранит, свой горький аромат;Встряхнешь его — в нем семена стучатИ будят о другом воспоминанье, —
И вижу я пасхальное яйцо,Полвека пролежавшее в божницеУ няни, и мелькающие спицыВ ее руках, и доброе лицо.
— Со мной им похристосовался Гриша,Мой суженый, — начнет она рассказ,И снова я, уже не в первый раз,О Грише, женихе погибшем, слышу.
Война, набор, жених уйдет в походИ никогда к невесте не вернется…Тут няня вдруг вздохнет и улыбнетсяИ, взяв яйцо, над ухом мне встряхнет.
В сухом яйце постукивает что-то.— Кто в нем живет? — спрошу я, чуть дыша,И няня скажет: — Гришина душа! —И вновь яйцо положит у киота.
«Пушинку с семенем в окно…»
Пушинку с семенем в окноТрамвая бросил резвый ветер,И я один ее заметилИ спас от гибели зерно.
В горшок, где лилия всходила,Я посадил его потомИ скоро позабыл о нем, —Не до цветов мне как-то было.
Но после я грустил, узнав,Что лилий заглушил отростки —Зерном рожденный — серый, жесткийКрепыш-плебей из сорных трав.
Есть в мире чья-то воля злая, —Зло под добром укрыто в ней, —И часто губим мы друзей,Врагов от гибели спасая.
«В костре заката тлеют головни…»
В костре заката тлеют головни, —Их не покрыл еще вечерний сизый пепел.Еще не блещут звездные огни,И месяц молодой из речки не пил,Но уж не ярче, а темней небесНа сельской колокольне крест.
Смывает вечер яркие мазкиС картины дня росою холодящей…Час непонятной сладостной тоски, —О чем — Бог весть! О жизни уходящей?Иль о нездешней жизни, о иной, —Где крылья у меня сияли за спиной?..
«Легко сказать: Бодрись!..»
Легко сказать: Бодрись!Легко сказать: Забудь!А если круто внизСорвался жизни путь?
А если я — изгой?А если я — один?А если я грозойСнесен с родных вершин?
Ведь нет подняться сил,Ведь сломано крыло,Ведь я не позабыл,Как наверху светло!
«Гиперборей»
Ахматова, Иванов, Мандельштам, —Забытая тетрадь «Гиперборея»[104] —Приют прохожим молодым стихам —Счастливых лет счастливая затея.
Сегодня я извлек ее со днаЗапущенного старого архива.Иль сорок лет — еще не старина?И уцелеть средь них — совсем не диво?
«Октябрь. Тетрадь восьмая. ДевятьсотТринадцатого года»… Год заката,Последний светлый беззаботный год.Потом — не жизнь, — расправа и расплата.
Тетрадь — свидетель золотой поры,Страницы, ускользнувшие от Леты.Раскрыл, читаю, а глаза мокры, —Как молоды стихи, как молоды поэты!
И как я стар! Как зря прошли года!Как впереди темно, и как пустынно сзади!Как жутко знать, что от меня следаНикто не встретит ни в какой тетради.
Мост вздохов
Как мрачен в кровавом закатеТяжелый тюремный карниз!Мост вздохов[105], молитв и проклятийНад черным каналом повис.
Налево — дворец лучезарный,Ряды раззолоченных зал, —В них где-то таился коварныйВсесильный паук — Трибунал;
Под крышей свинцовой направо —Ряд каменных узких мешков…От блеска, почета и славыДо гибели — двадцать шагов.
Равенна
I. «Давно столица экзархата…»
Давно столица экзархатаУездным стала городком;Над ней — закат, но нет закатаВоспоминаньям о былом,
И неувядший блеск мозаикСквозь муть пятнадцати веков, —Как взлет вечерний птичьих стаек, —Все так же древен, так же нов.
В мозаиках — все неизменно, —Жизнь застеклилась на стенах, —И видит старая РавеннаБылое, как в зеркальных снах.
И в те же сны с благоговеньемЗдесь в храмах я вперяю взгляд,И византийские виденьяСо мной о прошлом говорят.
II. «Закат снижается, бледнея…»
Закат снижается, бледнея,Вдоль стен кудрявится акант,Вхожу под купол мавзолея,Где погребен бессмертный Дант.
Внутри над ветхими венкамиЗвучит стихами тишина,И так же здесь душа, как в храме,Благоговения полна, —
Здесь веет славою нетленной,Перед которой время — прах,Здесь вечность грезит вдохновенно,Заснув у Данта на руках[106].
Рим в снегу
