Юрий Колкер - Клинопись. Стихи (2000-2006).
Новые пропасти, новые сферы...
Девочка, мальчик — и шпилька Венеры.
Первая взрослость, блаженный туман,
Пылкие ласки — и легкий обман.
Кто без греха? Горизонт безграничен,
Возраст мечты неизбывно циничен,
Грязь уживается рядом с мечтой,
Фугами, ямбами и высотой.
Истина тройственна как таковая.
Пишут: возможна болезнь бытовая.
Чудно! Спасибо скажу словарю.
Другу спокойно в глаза посмотрю.
Все эгоисты. Природа жестока.
Всё-таки это не сифилис Блока.
Облачко лишь оттеняет весну.
Запросто милого я обману.
Близости прочной ни с кем не построишь,
Если сладчайших мгновений не скроешь.
Каждый мальчишка — чуть-чуть обормот.
Пусть на себя эту пакость возьмет.
Будет пристыжен и сам повинится —
Ну, и забыли! Другая страница...
Брак не случайно ведь браком зовут:
Оба счастливца обмануты тут.
11 января 2005
SIX DEGREES OF SEPARATION
Человеческое море
поглощает без следа.
Мы друг друга не узнаем,
не узнаем никогда.
Вот разбитую бутылку
вынес на берег прибой.
Шесть ступеней разобщенья
между мною и тобой.
Каждый миг уносит искру
драгоценного огня.
Каждый день приносит опыт,
отдаляющий меня.
Лихоимка-Мнемозина
постучится на ночлег.
Шесть ступеней отчужденья,
и на каждой — человек.
Шесть напрасных упований,
невостребованных сил,
Обольщений, упоений, —
шесть рождений, шесть могил.
Мерно влага убывает,
прибывает каждый год
Шесть широт размежеванья,
шесть межующих долгот.
Мы, родные, мы, чужие,
обворованы судьбой:
Мы с тобой не разлучались,
мы не встретились с тобой.
2 февраля 2005
Вот будущее. Мы в него пришли
* * *
Вот будущее. Мы в него пришли.
Располагайтесь, гости дорогие!
А что наш дом снесло с лица земли,
Так нет и нас тогдашних. Мы другие.
В минувшем — запятой не изменить,
Падежных окончаний не исправить,
Там совесть норовит тебя казнить,
Там и Жан-Жаку не дадут слукавить.
Вот будущее. Наш дворец и храм.
У нас при входе визы не спросили.
В раю не моросит по вечерам,
Тут день стоит во всей красе и силе.
А если что тебе не по нутру,
И с местными не возникает связи,
Утешься мыслью: скоро я умру
И в прошлое отправлюсь, восвояси.
4 февраля 2005
БЕЛОЕ И КРАСНОЕ
Порхает бабочка, цветет чертополох,
Дубы блаженствуют, и ястребу — раздолье.
Прекрасен Хартфордшир. И твой шесток неплох.
Печали поважней знавало это поле.
Ты в царстве времени, обширном и ничьем.
У этих двух ворон — монашеские лики.
Тень ослика плывет над высохшим ручьем
И тает в зарослях клыкастой ежевики.
На этом бугорке ты бога искушал —
И был тебе ответ пифийский, из лукавых:
— Сэм Пипс, — услышал ты, — тут рысью проезжал
На Барнет, к родникам деревни роз кровавых... —
В камзоле вышитом, при шпаге, в парике,
В парижских башмаках, лионских панталонах,
— Целебны тут ключи! — он пишет в дневнике,
И не простым письмом, а в символах мудреных.
Сей пастырь кораблей, заядлый жизнелюб,
В глаза не видевший Кронштадта и Тавриды,
Любовь похоронив, на сетованья скуп,
Не слышим у него ни злобы, ни обиды.
Но вот он проскакал — и мука тут как тут
И с новой каверзой, доселе небывалой,
А розы в Барнете по-прежнему цветут,
Клинки у белой и клинки у алой.
Лишь ту, сказал мудрец, нам жизнь прожить дано,
Что мы испортили; лишь ту испортить можно,
Что прожили. Добавь: что поутру смешно,
Не стало б к вечеру постыдно и ничтожно.
О женской верности и доблести мужской
Мы столько слышали и столько слов сказали,
Что стены белые краснеют на вокзале,
И пьян чертополох над гробовой доской.
5 сентября 2001 — 15 февраля 2005
* * *
Сидит под Александровой колонной
Чудовище мечты осуществленной.
Торчат клыки, несет из пасти серой.
Сидит, надеждой сытое и верой.
Песок до горизонта. Ни травинки.
У зверя на ресницах — ни слезинки.
Обрюзг стоокий Аргус, еле ходит,
Пигмей на поводке его выводит.
На свете — ни души. Земля пуста
И замкнуты небесные уста.
Не смей, не смей мечтать! Мечты сбываются —
Вот локти где начнешь кусать и каяться.
16 февраля 2005
* * *
Его, Филемон, ни с кем делить не возможно!
Мы атом членим — для мысли честь и отрада,
А в этой шкатулке всё составное — ложно.
Нет! Счастье, как ты, — самой природы монада.
И боли твоей никто вполне не разделит,
Хотя б и старался бережно и упорно.
Чтоб лучший твой друг не стал вдруг что лютый нелюдь,
Беги сердечной игры; она — иллюзорна.
12 мая 1984, февраль 2005
* * *
Соседка бродит в переулке,
А рядом, плюшевый магнит,
Полдня прождавшая прогулки
Болонка в шлейке семенит.
Когда бечевка на пределе,
Подружки связаны тесней.
Одна из двух всегда при деле,
Другая тянется за ней.
Я всякий раз немного трушу
И заклинанья бормочу,
Свою выгуливая душу:
Всё чудится, что упущу.
Над этим телом виноватым,
Над черным лаком невских вод
Гомункулом замысловатым
Она спиралями плывет.
Над Латераном пролетела,
Над Лувром сделала виток.
С понятным страхом чует тело
Нематерьяльный поводок.
Полубезлюдный город гулок.
Назад торопится душа.
Хорош Кричевский переулок.
Соседка тоже хороша.
26 декабря 1982, 16 сентября 2005
* * *
Работает, не покладая рук,
Из века в век, из часа в час. Минуты
Не отдохнет. Неведом ей досуг.
Все канут: смерды, Канты и Кануты.
Чуть свет Канут садится на коня,
Беды не чует, слез не отирает.
— Ты предан, князь! — Не слышит он меня.
— Не езди! — Он уздечкою играет. —
Едва задумался — хозяйка тут.
Все доблести сдаются ей без бою.
Глядишь, уже Канута в гроб кладут.
На очереди Кант и мы с тобою.
Как убедительны ее труды,
Как выгодно от наших отличимы!
Они нетленны. В райские сады,
В небесные ведут Иерусалимы.
31 марта 1984, 19 сентября 2005
* * *
Лаской прохладной живит
Воздух осенний,
Ясный, как отрок Давид
В час откровений.
Мятный сентябрь городской
Родиной обетованной
С неба низводит покой
Терпкий и пряный.
Ни на кого не сердит
Тот, кто живет, а не дышит, —
С облака в город глядит,
Видит и слышит.
В городе — яблочный хмель,
Жёлтой листвы карусели,
Школьная акварель,
В кляксах панели.
21 августа 1977, 21 сентября 2005
Сосредоточимся на несомненном
* * *
Сосредоточимся на несомненном.
Та жизнь, что с детства ужасом звалась,
В катастрофическом котле вселенном
Каким-то чудом всё же удалась.
Хорошего ничто не предвещало.
В язвительный, змеящийся вопрос
Свивались все концы и все начала.
Душа, как центрифуга, шла вразнос.
То одержимый бешенством священным,
То — словно нервов бьющийся комок,
Сосредоточиться на несомненном
Я не умел и не хотел: не мог.
Всё неопровержимей, всё упрямей
Затягивалась сущность пеленой,
И я рабом в потенциальной яме
Сидел, прикован к мантии земной.
Но годы шли, и небо расчищалось.
Вернулась милая. Дракон уснул.
Великое пресуществила малость.
Мне друг Гораций руку протянул.
Бессмысленное, подлое столетье
Перечеркнул мой клинописный штрих.
А вот и главное: на этом свете
Меня любили больше, чем других.
Хлебнул я вдосталь праздников смятенья
И убедился, свет исколеся,
Что ангел, возвестивший наслажденья,
