Александр Твардовский - Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы

И всяк из вас, кто вслед за мной

Свой угол посетит родной,

Такую ж, может быть, точь-в-точь

Здесь проведет однажды ночь.

Наверно, так же будет он

Взволнован за день, возбужден,

Лежать, курить, как я сейчас,

О детстве думая, о нас,

О давних днях, о старине,

О наших детях, о войне,

О множестве людских путей,

О славе родины своей.

1939

Рожь, рожь… Дорога полевая

Рожь, рожь… Дорога полевая

Ведет неведомо куда.

Над полем низко провисая,

Лениво стонут провода.

Рожь, рожь – до свода голубого,

Чуть видишь где-нибудь вдали,

Ныряет шапка верхового,

Грузовичок плывет в пыли.

Рожь уходилась. Близки сроки,

Отяжелела и на край

Всем полем подалась к дороге,

Нависнула – хоть подпирай.

Знать, колос, туго начиненный,

Четырехгранный, золотой,

Устал держать пуды, вагоны,

Составы хлеба над землей.

1939

Братья

Лет семнадцать тому назад

Были малые мы ребятишки.

Мы любили свой хутор,

Свой сад.

Свой колодец,

Свой ельник и шишки.

Нас отец, за ухватку любя,

Называл не детьми, а сынами.

Он сажал нас обапол себя

И о жизни беседовал с нами.

– Ну, сыны?

Что, сыны?

Как, сыны? —

И сидели мы, выпятив груди, —

Я с одной стороны,

Брат с другой стороны,

Как большие, женатые люди.

Но в сарае своем по ночам

Мы вдвоем засыпали несмело.

Одинокий кузнечик сверчал,

И горячее сено шумело…

Мы, бывало, корзинки грибов,

От дождя побелевших, носили.

Ели желуди с наших дубов —

В детстве вкусные желуди были!..

Лет семнадцать тому назад

Мы друг друга любили и знали.

Что ж ты, брат?

Как ты, брат?

Где ж ты, брат?

На каком Беломорском канале?

1933

Песня

Сам не помню и не знаю

Этой старой песни я.

Ну-ка, слушай, мать родная,

Митрофановна моя.

Под иголкой на пластинке

Вырастает песня вдруг,

Как ходили на зажинки

Девки, бабы через луг.

Вот и вздрогнула ты, гостья,

Вижу, песню узнаешь…

Над межой висят колосья,

Тихо в поле ходит рожь.

В знойном поле сиротливо

День ты кланяешься, мать.

Нужно всю по горстке ниву

По былинке перебрать.

Бабья песня. Бабье дело.

Тяжелеет серп в руке.

И ребенка плач несмелый

Еле слышен вдалеке.

Ты присела, молодая,

Под горячею копной.

Ты забылась, напевая

Эту песню надо мной.

В поле глухо, сонно, жарко.

Рожь стоит, – не перестой.

…Что ж ты плачешь? Песни ль жалко

Или горькой жизни той?

Или выросшего сына,

Что нельзя к груди прижать?..

На столе поет машина,

И молчит старуха мать.

1936

Как Данила помирал

Жил на свете дед Данила

Сто годов да пять.

Видит, сто шестой ударил, —

Время помирать.

Вволю хлеба, вволю сала,

Сыт, обут, одет.

Если б совесть позволяла,

Жил бы двести лет.

Но невесело Даниле,

Жизнь сошла на край:

Не дают работать деду,

Говорят: – Гуляй.

А гулять беспеременно —

Разве это жизнь?

Говорили б откровенно:

Помирать ложись.

Потихоньку дед Данила

Натаскал досок.

Достает пилу, рубанок,

Гвозди, молоток.

Тешет, пилит – любо-мило,

Доски те, что звон!

Все, что делал дед Данила, —

Делал крепко он.

Сколотил он гроб надежный,

Щитный, что ладья.

Отправляется Данила

В дальние края.

И в своем гробу сосновом

Навзничь дед лежит.

В пиджаке, рубахе новой,

Саваном прикрыт.

Что в селе народу было —

Все пришли сполна.

– Вот и помер дед Данила.

– Вот тебе и на…

Рассуждают: – Потрудился

На своем веку. —

И весьма приятно слышать

Это старику.

– Ох и ветох был, однако, —

Кто-то говорит.

«Ох, и брешешь ты, собака», —

Думает старик.

– Сыновей зато оставил —

Хлопцам равных нет.

«Вот что правда, то и правда», —

Чуть не молвил дед.

Постоял народ пристойно

И решает так:

– Выпить надо. Был покойник

Выпить не дурак.

И такое заключенье

Дед услышать рад:

Не в упрек, не в осужденье

Люди говорят.

Говорят: – Прощай, Данила,

Не посетуй, брат,

Дело ждет, по бревнам наши

Топоры торчат.

Говорят: – У нас ребята

Плотники – орлы.

Ты их сам учил когда-то

Вырубать углы.

Как зачешут топорами

Вперебой и в лад,

Басовито, громовито

Бревна загудят.

Эх, Данила, эх, Данила,

Был ты молодым!

С молодым бы в пору было

Потягаться им.

Не обижен был ты силой,

Мы признать должны…

– Ах вы, – крикнул дед Данила, —

Сукины сыны!

Не желаю ваш постылый

Слушать разговор.

На леса! – кричит Данила. —

Где он, мой топор?!

1937

Матери

И первый шум листвы еще неполной,

И след зеленый по росе зернистой,

И одинокий стук валька на речке,

И грустный запах молодого сена,

И отголосок поздней бабьей песни,

И просто небо, голубое небо —

Мне всякий раз тебя напоминают.

1937

Не дым домашний над поселком

Не дым домашний над поселком,

Не скрип веселого крыльца,

Не запах утренний сенца

На молодом морозце колком, —

А дым костра, землянки тьма,

А день, ползущий в лес по лыжням,

Звон пули в воздухе недвижном,

Остекленевшем – вот зима…

1940

Ноябрь

В лесу заметней стала елка,

Он прибран засветло и пуст.

И, оголенный, как метелка,

Забитый грязью у проселка,

Обдутый изморозью золкой,

Дрожит, свистит лозовый куст.

1943

Две строчки

Из записной потертой книжки

Две строчки о бойце-парнишке,

Что был в сороковом году

Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело.

Шинель ко льду мороз прижал,

Далеко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,

А все еще бегом бежал,

Да лед за полу придержал…

Среди большой войны жестокой,

С чего – ума не приложу, —

Мне жалко той судьбы далекой,

Как будто мертвый, одинокий,

Как будто это я лежу,

Примерзший, маленький, убитый

На той войне незнаменитой,

Забытый, маленький, лежу.

1943

Я убит подо Ржевом

Я убит подо Ржевом,

В безыменном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,

Я не видел той вспышки, —

Точно в пропасть с обрыва —

И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире,

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

С гимнастерки моей.

Я – где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я – где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

Я – где крик петушиный

На заре по росе;

Я – где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке

Речка травы прядет, —

Там, куда на поминки

Даже мать не придет.

Подсчитайте, живые,

Сколько сроку назад

Был на фронте впервые

Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю,

Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши

Там, на Среднем Дону?..

Этот месяц был страшен,

Было все на кону.

Неужели до осени

Был за ним уже Дон,

И хотя бы колесами

К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи

Той не выиграл враг!

Нет же, нет! А иначе

Даже мертвому – как?

И у мертвых, безгласных,

Есть отрада одна:

Мы за родину пали,

Но она – спасена.

Наши очи померкли,

Пламень сердца погас,

На земле на поверке

Выкликают не нас.

Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам – все это, живые.

Нам – отрада одна:

Что недаром боролись

Мы за родину-мать.

Пусть не слышен наш голос, —

Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,

Устоять, как стена,

Ибо мертвых проклятье —

Эта кара страшна.

Это грозное право

Нам навеки дано, —

И за нами оно —

Это горькое право.

Летом, в сорок втором,

Я зарыт без могилы.

Всем, что было потом,

Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно

Вам привычно и ясно,

Но да будет оно

С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы

И не Дон потеряли,

И в тылу у Москвы

За нее умирали.

И в заволжской дали

Спешно рыли окопы,

И с боями дошли

До предела Европы.

Нам достаточно знать,

Что была, несомненно,

Та последняя пядь

На дороге военной.

Та последняя пядь,

Что уж если оставить,

То шагнувшую вспять

Ногу некуда ставить.

Та черта глубины,

За которой вставало

Из-за вашей спины

Пламя кузниц Урала.

И врага обратили

Вы на запад, назад.

Может быть, побратимы,

И Смоленск уже взят?

И врага вы громите

На ином рубеже,

Может быть, вы к границе

Подступили уже!

Может быть… Да исполнится

Слово клятвы святой! —

Ведь Берлин, если помните,

Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие

Крепость вражьей земли,

Если б мертвые, павшие

Хоть бы плакать могли!