Александр Еременко - Горизонтальная страна: Стихотворения

Памяти неизвестного солдата

Уж давно ни мин и ни пожаровне гремит в просторах тополей,но стоишь — как Минин и Пожарскийнад отчизной родины своей.

Над парадом площади родимойгородов и сел победных марш,вдовы сердце матери любимыхслезы душу верности отдашь.

Не забудем памятный Освенцимгрудью Петрограда москвичи!Мы сумеем Джоуля от Ленца,если надо, снова отличить.

Пусть остался подвиг неизвестным,поколеньем имени влеком,ты войдешь, как атом неизвестный,в менделиц Таблеева закон!

«Подполковник сидит в самолете…»

Подполковник сидит в самолете.Бьет в бетон реактивная пыль.Он сейчас в боевом разворотеулетит в Израиль.Что мы знаем о смелом пилоте,пионере космических трасс?Он служил на космическом флоте,а теперь улетает от нас.Вы, наверное, лучше соврете,только это не сказка, а быль —то, что он в боевом самолетеулетел в Израиль!И теперь он живет в Израиле,где капиталистический строй.Вы его никогда не любили,а он был — межпланетный герой.

Невенок сонетов

Сегодня я задумчив, как буфет,и вынимаю мысли из буфета,как длинные тяжелые конфетыиз дорогой коробки для конфет.

На раскладушке засыпает Фет,и тень его, косящая от Фета,сливаясь с тенью моего буфета,дает простой отчетливый эффект.

Он завтра сядет на велосипеди, медленно виляя вдоль кювета,уедет навсегда, как вдоль рассвета,

а я буду, смотреть, как сквозь лафет[1],сквозь мой сонет на тот велосипеди на высокий руль велосипеда.

Прости, Господь, мой сломанный языкза то, что он из языка живогочрезмерно длинное, неправильное словоберет и снова ложит на язык.

Прости, Господь, мой сломанный языкза то, что, прибежав на праздник слова,я произнес лишь половину слова,а половинку спрятал под язык.

Конечно, лучше спать в анабиозес прикушенным и мертвым языком,чем с вырванным слоняться языком,

и тот блажен, кто с этим не знаком,кто не хотел, как в детстве, на морозелизнуть дверную ручку…

В густых металлургических леспх,где шел процесс созданья хлорофилла,сорвался лист. Уж осень наступилав густых металлургических лесах.

Там до весны завязли в небесахи бензовоз, и мушка дрозофила.Их жмет по равнодействующей сила,они застряли в сплющенных часах.

Последний филин сломан и распилен.И, кнопкой канцелярскою пришпиленк осенней ветке книзу головой,

висит и размышляет головой:зачем в него с такой ужасной силойвмонтирован бинокль полевой!

Громадный том листали наугад.Качели удивленные глоталиполоску раздвигающейся дали,где за забором начинался сад.

Все это называлось «детский сад»и сверху походило на лекало.Одна большая няня отсекалавсе то, что в детях пёрло наугад.

И вот теперь, когда вылазит гади мне долдонит, прыгая из кожи,про то, что жизнь похожа на парад,

я думаю: какой же это ад!Ведь только что вчера здесь был детсад,стоял грибок и гений был возможен.

Когда мне говорят о простоте,большое уравнение упростив,я скалю зубы и дрожу от злости,и мой сонет ползет на животе

и скалит зубы, и дрожит от злости,и вопиет в священной простоте:закройте рот, вас пригласили в гости,и может быть, что мы совсем не те,

кого здесь ожидают в темноте,перебирая черепа и кости,что случай у материи в долгу.

Я не творю, но я играю в кости,а если так, откуда знать могу,как упадут те кости.

В лесу осеннем зимний лес увяз.Как будто их местами поменяли.И всем деревьям деньги разменяли.Природа спит, надев противогаз.

Не шевелится углекислый газ.Не дышит свет на воду. В одеялеспит стоя лес, уйдя в свои детали:в столбы, в деревья, в щели, в лунку, в паз.

Природа спит, как длинный-длинный пас,нацеленный в неведомые дали,и крепко спит, не закрывая глаз,

и крепко спит, как профиль на медали.И крепко спит, уткнувшись в параллелисвоих прямых. И не глядит на нас.

Блажен, кто верует. Но трижды идиот,кто на однажды выбранной планете,презрев конфигурации природ,расставит металлические сети.

О Господи, чего еще он ждет?Райком закрыт, хозяин на обеде.Слова бегут, как маленькие дети,и вдруг затылком падают на лед.

Сощуря глаз, перекури в рукав,что этот голубь, с облака упав,наверно, не зависит от условий,

где, скажем, размножается жираф.И если мысль не равнозначна слову,тогда зачем мы ловим этот кайф?

Мы говорим на разных языках.Ты бесишься, как маленькая лошадь,а я стою в траве перед веревкойи не могу развесить мой сонет.

Он падает, а я его ловлю.Давай простим друг друга для начала,развяжем этот узел немудреныйи свяжем новый, на другой манер.

Но так, чтобы друг друга не задеть,не потревожить руку или ногу.Не перерезать глотку, наконец.

Чтоб каждый, кто летает и летит,по воздуху вот этому летая,летел бы дальше, сколько ему влезет.

О, Господи, води меня в кино,корми меня малиновым вареньем.Все наши мысли сказаны давно,и все, что будет, — будет повтореньем.

Как говорил, мешая домино,один поэт, забытый поколеньем,мы рушимся по правилам деленья,так вырви мой язык — мне все равно!

Над толчеей твоих стихотворенийрасставит дождик знаки ударений,окно откроешь — а за ним темно.

Здесь каждый ген, рассчитанный, как гений,зависит от числа соударений,но это тоже сказано давно.

Вдоль коридора зажигая свети щурясь от пронзительного света,войди, мой друг, в святилище сонета,как в дорогой блестящий туалет.

Здесь все рассчитано на десять тысяч лет,и длится электрическое летонад рыбьим жиром тусклого паркета,чтоб мы не наступили на паркет.

Нас будут заворачивать в пакет,чтоб ноги не торчали из пакета,согласно положений этикета,

но даже через десять тысяч летя раздвоюсь и вспыхну, как букет,в руках у хмурого начальника пикета.

Как хорошо у бездны на краюзагнуться в хате, выстроенной с краю,где я ежеминутно погибаюв бессмысленном и маленьком бою.

Мне надоело корчиться в строю,где я уже от напряженья лаю.Отдам всю душу октябрю и мшо,но не тревожте хижину мою.

Как пьяница, я на троих трою,на одного неровно разливаю,и горько жалуюсь, и горько слезы лью.

Я всех вас видел где-то далеко.Но по утрам под жесткую струюсвой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

О, Господи, я твой случайный зритель.Зачем же мне такое наказанье?Ты взял меня из схемы мирозданьяи снова вставил, как предохранитель.

Рука и рок. Ракета и носитель.Когда же по закону отрицаньяты отшвырнешь меня в момент сгоранья,как сокращенный заживо числитель?

Убей меня. Я твой фотолюбитель.На небеса взобравшийся старательпо уходящей жилке золотой.

Убей меня. Сними с меня запойили верни назад меня рукой —членистоногой, как стогокопнитель.

Цветы увядшие, я так люблю смотретьв пространство, ограниченное слеваромашками. Они увяли слева,а справа — астры заспанная медь.

По вечерам я полюбил смотреть,как в перекрестке высохшего зеваспускается на ниточке припевацветок в цветок, как солнечная клеть.

Тогда мой взгляд, увязнувший на третьсвоей длины, колеблется меж нами,как невод провисая между нами,

уже в том месте выбранный на треть,где аккуратно вставленная смертьглядит вокруг открытыми глазами.

В электролите плотных вечеров,где вал и ров веранды и сирении деревянный сумрак на ступенях,ступеньками спускающийся в ров,

корпускулярный, правильный туманраскачивает маятник фонарный,скрипит фонарь, и свет его фанерныйдрожит и злится, словно маленький шаман.

Недомоганье. Тоненький компот.Одна больная гласная поет,поет и зябнет, поджимая ноги,

да иногда замрет на полдороге,да иногда по слабенькой дорогепроедет трикотажный самолет…

Лицом к природе