Александр Еременко - Горизонтальная страна: Стихотворения

«Двоятся и пляшут и скачут со стен…»

Двоятся и пляшут и скачут со стензеленые цифры, пульсируют стены.С размаху и сразу мутируют гены,бессмысленно хлопая, как автоген.

И только потом раздвоится рефрен.Большую колоду тасуют со сцены.Крестовая дама выходит из пены,и пена полощется возле колен.

Спи, хан половецкий, в своем ковыле.Все пьяны и сыты, набиты карманы.Зарубки на дереве светят в тумане,как черточки на вертикальной шкале.

«Печатными буквами пишут доносы»

«Печатными буквами пишут доносы».Закрою глаза и к утру успокоюсь,что все-таки смог этот мальчик курносыйназад отразить громыхающий конус.Сгоревшие в танках вдыхают цветы.Владелец тарана глядит с этикеток.По паркам культуры стада статуэтоккуда-то бредут, раздвигая кусты.О, как я люблю этот гипсовый шоки запрограммированное уродство,где гладкого глаза пустой лепестокгвоздем проковырян для пущего сходства.Люблю этих мыслей железобетони эту глобальную архитектуру,которую можно лишь спьяну иль сдурупринять за ракету или за трон.В ней только животный болезненный страхгнездится в гранитной химере размаха,где, словно титана распахнутый пах,дымится ущелье отвесного мрака.

…Наверное, смог, если там, где делитьположено на два больничное слово,я смог, отделяя одно от другого,одно от другого совсем отделить.

Дай Бог нам здоровья до смерти дожить,до старости длинной, до длинного слова,легко ковыляя от слова до слова,дай Бог нам здоровья до смерти дожить.

«На перронах, продутых насквозь…»

На перронах, продутых насквозь,на вокзалахмне мерещилась, воображаласьвсепронизывающая ось.Эта тема нелепа, как трость,если где-то стучат костылями.Это детский наив пластилина,если рядом слоновая кость.Эта тема в сумятице каст,одиноко летя над кустами,оседает, как снег, между намии становится твердой, как наст.Это мой примелькавшийся гостьвперемежку с другими гостямив коридоре мерцает костямии не вешает шляпы на гвоздь.И, слетая, как с дерева лист,лист бумаги поет и отважен.Стих написан, отточен и всажен,словно гвоздь, пробивающий кисть.

И, распнутая в каждом стихе,эта схема в другом воскресает,и смеющийся мальчик шагает,шляпку гвоздика сжав в кулаке.

«Погружай нас в огонь или воду…»

Погружай нас в огонь или воду,деформируя плоскость листа, —мы своей не изменим природыи такого строения рта.

Разбери и свинти наугад,вынимая деталь из детали, —мы останемся как и стояли,отклонившись немного назад.

Даже если на десять кусковэто тело разрезать сумеют,я уверен, что тоже сумеюдлинно выплюнуть черную кровь

и срастись, как срастаются змеи,изогнувшись в дугу.И тогдаснова выгнуться телом холодным:мы свободны,свободны,свободны.И свободными будем всегда.

Из камчатской тетради

На брюхе, как солнце, — участок оленя.И спины пробиты таким же ядром.А самый тяжелый, проткнутый ведром,накормит собак — и уснет на ступенях.

Так, бросив под ноги пустой телескоп,пируют коряки в снегу у конторы,и, медленно плавая, узкие взоры,как длинные рыбы, уходят в сугроб.

Черкни строганинки и свистни ножом…Наш дом примагничен к железной дороге.В одном направлении наши дороги,а ваши читаются как палиндром.

Сюжетные стихи

Проскользнув через створки манжет,козырнув независимым жестом,отзываясь условленным свистом,по бумаге запрыгал сюжет.

Это провинциальный парад.Это град барабанит по жести.Все в порядке. Мы празднуем вместецелых десять линейных подряд.

И, прощелкав газетный квадратпо длине разворота «Известий»и легко развернувшись на месте,хороводик влетает назад.

Он вернется, никчемный сюжет,теоремой, как шпага, отвесной,телеграммой с одним неизвестным,где уже вместо «игрека» — «зет».

«Паром — большая этажерка…»

Паром — большая этажерка.И мысли — задом наперед,когда последняя проверкакак гвозди в планку нас вобьет.

И как картавил молоток,считая бритые затылки,так и остались бескозыркистоять чуть-чуть наискосок.

«Когда мне будет восемьдесят лет…»

Когда мне будет восемьдесят лет,то есть когда я не смогу поднятьсябез посторонней помощи с тогосооруженья наподобье стула,а говоря иначе, туалеткогда в моем сознанье превратитсяв мучительное место для прогулоквдвоем с сиделкой, внуком или с тем,кто забредет случайно, спутав номерквартиры, ибо восемьдесят лет —приличный срок, чтоб медленно, как мухи,твои друзья былые передохли,тем более что смерть — не только фактпростой биологической кончины,так вот, когда, угрюмый и больной,с отвисшей нижнею губой(да, непременно нижней и отвисшей),в легчайших завитках из-под рубанкана хлипком кривошипе головы(хоть обработка этого устройстваприема информации в моемопять же в этом тягостном устройствевсегда ассоциировалась смахательным движеньем дровосека),я так смогу на циферблат часов,густеющих под наведенным взглядом,смотреть, что каждый зреющий щелчокв старательном и твердом механизмекорпускулярных, чистых шестеренокспособен будет в углубленьях межстарательно покусывающихтравинку бледной временной осизубцов и зубчиковпредполагать наличье,о, сколь угодно длинного путив пространстве между двух отвесных пиковпо наугад провисшему шпагатудля акробата или для канате..канатопроходимца с длинной палкой,в легчайших завитках из-под рубанкана хлипком кривошипе головы,вот уж тогда смогу я, дребезжабезвольной чайной ложечкой в стакане,как будто иллюстрируя процессрождения галактик или жеразвития по некоей спирали,хотя она не будет восходить,но медленно завинчиваться втемнеющее донышко сосудас насильно выдавленным солнышком на нем,если, конечно, к этим временамне осенят стеклянного сеченьяблаженным знаком качества, тогдазаймусь я самым пошлым и почетнымзанятием, и медленная дробьв сознании моем зашевелится(так в школе мы старательно сливалинагревшуюся жидкость из сосудаи вычисляли коэффициент,и действие вершилось на глазах,полезность и тепло отождествлялись).И, проведя неровную черту,я ужаснусь той пыли на предметахв числителе, когда душевный пылтак широко и длинно растечется,заполнив основанье отношеньяпоследнего к тому, что быть должнои по другим соображеньям первым.

Итак, я буду думать о весах,то задирая голову, как мальчик,пустивший змея, то взирая вниз,облокотись на край, как на карниз,вернее, эта чаша, что внизу,и будет, в общем, старческим балконом,где буду я не то чтоб заключенным,но все-таки как в стойло заключен,и как она, вернее, о, как онпрямолинейно, с небольшим наклоном,растущим сообразно приближеньюгромадного и злого коромысла,как будто к смыслу этого движенья,к отвесной линии, опять же для того (!)и предусмотренной,'чтобы весы не лгали,а говоря по-нашему, чтоб чашаи пролетала без задержки вверх,так он и будет, как какой-то перст,взлетать все выше, вышедо тех пор,пока совсем внизу не очутитсяи превратится в полюс или какв знак противоположного зарядавсе то, что где-то и могло случиться,но для чего уже совсем не надоподкладывать ни жару, ни души,ни дергать змея за пустую нитку,поскольку нитка совпадет с отвесом,как мы договорились, и, конечно,все это будет называться смертью…

Но прежде чем…

«Ночь эта — теплая, как радиатор…»