Александр Кушнер - Вечерний свет
Новая Земля
Какое чудное названье,Подумай, — Новая Земля!Когда б не тундра, не зиянье,Не ледовитое дыханье,А летний зной и тополя!
Топонимическая шутка,Насмешка, смыслу вопреки?Представь, как вьюга воет жутко,Торчат торосы, как клыки.
Какое чудное названье!Кто, в экспедиции какойЕго придумал в оправданьеМечты несбыточной, земной?А там еще и Мыс ЖеланьяЕсть, Мыс Желанья, боже мой!
«Любимый прозаик считал, что Паскаля…»
Любимый прозаик считал, что ПаскаляНеплохо читать и печатать в газете,Газеты бы сразу разумнее стали,За Бога и жизнь пребывая в ответе,А в книгах с обрезом златым, как пыльцоюПокрытых, на верхней хранящихся полке,Газетные новости лучше с ленцоюЧитать, объявления и кривотолки.
«Когда судьба тебе свою ухмылку…»
Когда судьба тебе свою ухмылкуПредъявит или черную печать,Откупори шампанского бутылкуИль перечти Шаламова опять.
И пустяком покажется обида,И ерундой вчерашняя напасть,Еще чуть-чуть поморщишься для вида,Но обретешь свою над ними власть.
И вспомнишь речку, рощу или море,Еще печенье в шкафчике найдешьИ скажешь: это горе всё не горе,И мрак в душе не мрак, и дрожь не дрожь.
«Слово „весел“, „веселый“, „веселье“…»
Слово «весел», «веселый», «веселье»Повторяется, я подсчитал,Раз пятнадцать — то рядом с метелью,То с камином, то это бокалНа пиру, то на крону леснуюПосмотрел, то примерил коньки,То в скульптурную он мастерскуюЗаглянул и замедлил шаги.
Что же мы, замыкаясь суровоИ угрюмости мрачной верны,Так стесняемся этого слова,Словно нет ни зимы, ни весны,Словно что-то такое о жизниЗнаем нынче, чего он не знал,Не бывал ни в беде, ни на тризне,И не мыслил, и слез не глотал?
«Из письма я узнал о чужом несчастье…»
Из письма я узнал о чужом несчастье.Неужели в стихах напишу об этом?Буду рифму искать? Окажусь во властиСлов, согласных смириться с таким сюжетом?
Разбегайтесь, слова, отвернитесь в страхе,Откажитесь, в глубокую тень зайдите,Станьте пеплом, залягте в пыли и прахе,Перепутайте все смысловые нити.
Это хуже предательства. Это скупкаИ продажа, трюкачество и паденье,Что-то вроде бессовестного поступка,И не надо такого стихотворенья.
«— Уж если умирать, то осенью, — сказали…»
— Уж если умирать, то осенью, — сказали.Случайно я чужой подслушал разговор.Хотелось уточнить, в конце или в началеОсенних дней, но я прошел, потупив взорИ не взглянув на них: вопрос задать неловко.Наверное, в конце, в слезливом ноябреС опавшею листвой. Была бы жеребьёвка,Я вылез бы тайком на свет, как мышь-полёвка,За жребием в сырых подтёках на коре.
В преддверии зимы, среди травы пожухлойИ прутьев, на трухе и слякоти скользя,С лежащей под кустом забытой детской куклой,Разбухшей под дождем, непоправимо-пухлой.А летом умирать или весной нельзя!
«В импрессионизме милосердия…»
В импрессионизме милосердияСтолько, сколько радости и света…Розоватым воздухом бессмертияПодышу — так нравится мне это.
Есть ли смерть? — спрошу французских лодочников,Лодочники скажут: смерти нету.Я ответ их внятный, установочныйРад принять за чистую монету.
Потому что завтрак продолжаетсяВместе с поцелуями и смехом,И всё это где-то отражаетсяВ небесах каким-то вечным эхом.
Потому что ближе человечествоНикогда уже не подходилоК раю близко так: не надо жречества,Дьякона не надо и кадила,Потому что солнцем лучше лечитсяВсё, что на земле страданьем было.
«Питер де Хох оставляет калитку открытой…»
Питер де Хох оставляет калитку открытой,Чтобы Вермеер прошел в нее следом за ним.Маленький дворик с кирпичной стеною, увитойЗеленью, улочка с блеском ее золотым!
Это приём, для того и открыта калитка,Чтобы почувствовал зритель объём и сквозняк.Это проникнуть в другое пространство попытка, —Искусствовед бы сказал приблизительно так.
Виден насквозь этот мир — и поэтому странен,Светел, подробен, в проёме дверном затенён.Ты горожанка, конечно, и я горожанин,Кажется, дом этот с давних я знаю времен.
Как безыдейность мне нравится и непредвзятость,Яркий румянец и вышивка или шитье!Главная тайна лежит на поверхности, прятатьНезачем: видят и словно не видят ее.
Скоро и мы этот мир драгоценный покинем,Что же мы поняли, что мы расскажем о нем?Смысл в этом желтом, — мы скажем, — кирпичном и синем,И в белокожем, и в лиственном, и в кружевном!
4
«Пока Сизиф спускается с горы…»
Пока Сизиф спускается с горыЗа камнем, что скатился вновь под гору,Он может отдохнуть от мошкары,Увидеть всё, что вдруг предстанет взору,Сорвать цветок, пусть это будет мак,В горах пылают огненные маки,На них не налюбуешься никак,Шмели их обожают, работяги,Сочувствующие Сизифу, имВнушает уваженье труд Сизифа;Еще он может морем кружевнымПолюбоваться с пеною у рифа,А то, что это всё в стране тенейС Сизифом происходит, где ни маков,Ни моря нет, неправда! Нам видней.Сизиф — наш друг, и труд наш одинаков.
«Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная…»
Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, —Это значит, что грекам жилось неплохо.Подгоняла триеру волна морская,В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.
Налегай на весло, ничего, что трудно,В порт придем — отдохнет твоя поясница.А в краях залетейских мерцает скудноСвет и не разглядеть в полумраке лица.
Я не знаю, какому еще народуТак светило бы солнце и птицы пели,А загробная, тусклая жизнь с исподуПредставлялась подобием узкой щели!
Как сказал Одиссею Ахилл, в неволеЗалетейской лишенный огня и мощи,На земле хорошо, даже если в полеПогоняешь вола, как простой подёнщик.
Так кому же мне верить, ему, герою,Или тем, кто за смертной чертой последнейВидит царство с подсветкою золотою,В этой жизни как в тесной топчась передней?
«Что Вергилий про воду в ведре и про лунный луч…»
Что Вергилий про воду в ведре и про лунный лучИли солнечный в темном, наверное, помещеньеНаписал: к потолку прилепляется, как сургуч,И дрожит, и мерцает чудесное отраженье.
Этот отблеск порхает, скользит, умиляет взглядИ, резьбу потолочную сделав волнообразной,Ходит по потолку, словно призрак, вперед, назад,Драгоценный, колышется, дышит во тьме, алмазный.
Медь ведра и вода в нем, под ярким лучом дрожа,Демонстрируют на потолке торжество побега.Разреши мне, Вергилий, добавить, что есть душаУ материи тоже, не только у человека.
«А теперь он идет дорогой темной…»
Джону Малмстаду
А теперь он идет дорогой темнойВ ту страну, из которой нет возврата, —Было сказано с жалобою томнойПро воробышка, сдохшего когда-то.
Плачьте, музы! Но, может быть, дорогиТой не следует нам бояться слишком,Если даже воробышек убогийПроскакал раньше нас по ней вприпрыжку.
Проскакал — и назад не оглянулся,Тенью стал — и мы тоже станем тенью.Мне хотелось бы, чтобы улыбнулсяТот, кто будет читать стихотворенье.
«Англии жаль! Половина ее населенья…»
