Ирина Кнорринг - После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Пилигримы

Мы долго шли, два пилигрима,Из мутной глубины веков,Среди полей необозримыхИ многошумных городов.

Мы исходили все дороги,Пропели громко все псалмыС единственной тоской о Боге,Которого искали мы.

Мы шли размеренной походкой,Не поднимая головы,И были дни, как наши четки,Однообразны и мертвы.

Мы голубых цветов не рвалиВ тумане утренних полей.Мы ничего не замечалиНа этой солнечной земле.

В веках, нерадостно и строго,День ото дня, из часа в час,Мы громко прославляли Бога,Непостижимого для нас.

И долго шли мы, пилигримы,В пыли разорванных одежд.И ничего не сберегли мы —Ни слез, ни веры, ни надежд.

И вот, почти у края гроба,Почти переступив черту,Мы вдруг почувствовали обаУсталость, боль и нищету,

Когда в тумане ночи душнойНам обозначился вдалиПустой, уже давно ненужный,Неверный Иерусалим.

«Папоротник, тонкие березки…»

Папоротник, тонкие березки,Тихий свет, вечерний тихий свет,И колес автомобильный следНа пустом и мшистом перекрестке.

Ни стихов, ни боли, ни мучений,Жизнь таинственно упрощена,За спиной — лесная тишина,Нежные, взволнованные тени.

Только позже, на лесной опушкеТихо дрогнула в руке рука…Я не думала, что жизнь хрупка,Как фарфоровая безделушка.

Желания

Я двух желаний не могу изжить,Как это ни обидно, и ни странно:Стакан наполнить прямо из-под кранаИ крупными глотками воду пить.

Пить тяжело и жадно. А потомСорвать с себя замызганное платьеИ, крепко вытянувшись на кровати,Заснуть глубоким и тяжелым сном.

«Минут пустых и вялых не считаю…»

Минут пустых и вялых не считаю.Смотрю в окно, прильнув к холодной раме,Как бегают веселые трамваи,Уже блестя вечерними огнями.

Среди случайных уличных прохожихИщу тебя — с трамвая ли? С вокзала?Темнеет вечер, грустный и похожийНа тысячи таких же захудалых.

Напротив, в доме, вымазанном сажей,Сосед-чудак, склонясь к оконной раме,Как я, сосредоточенно и важноВорочает раскосыми глазами.

Он мне сейчас мучительно несносен:Ну, что глядит?! Наверно, злой и хмурый,Он равнодушно думает, раскосый:«Вот дура!»

«Веди меня по бездорожью…»

Веди меня по бездорожью,Куда-нибудь, когда-нибудь.И пусть восторгом невозможнымТревожно захлебнется грудь.

Сломай положенные сроки,Сломай размеренные дни!Запутай мысли, рифмы. строки,Перемешай! Переверни!

Так, чтоб в душе, где было пусто,Хотя бы раз, на зло всему,Рванулись бешеные чувства,Не подчиненные уму.

Старый квартал

Занавески на окнах. Герань.Неизбежные вспышки герани.В предрассветную, мглистую раньТонут улицы в сером тумане.

День скользит за бессмысленным днем,За неделей — бесследно — неделя.Канарейка за темным окномЗаливается жалобной трелью.

Резкий ветер в седой вышинеБьется в стекла, мешая забыться.Иногда проступают в окнеНеприметные, стертые лица.

А в бистро нарастающий хмельЗаметает покорные стоны.И над входом в убогий отельВ темной нише смеется Мадонна.

«Говорили о злобе пожарищ…»

Говорили о злобе пожарищ,В черном небе густела гроза.Говорили при встрече — «товарищ»,Никогда не смотрели в глаза.

Узнавали по голосу вести,Мимоходом, на остром ветру.В мутном мраке фабричных предместийНаходили ограбленный труп.

Рано, в сумерках, дом запирали,Спать ложились и света не жгли.По утрам в гимназическом залеПовторяли: «Вчера увели…»

И за наглым разбойничьим свистомОпьяневших от крови солдатЧетко слышался в воздухе мглистомНепрерывный и  жуткий набат.

В расплескавшейся мутной стихии,В первобытной, запутанной тьме —Были ночи, как сны, — огневые,были лица — белее, чем мел.

И в рассветном молочном тумане,В час, когда расточается мгла,Где-то вспыхивала и рослаНапряженная радость восстанья.

«Покориться неизбежности…»

Покориться неизбежности.Подчинить себя больничным будням.Знать, что это будет очень долго.И — читать.

И порой, полузакрыв глаза,Вытянувшись, улыбаясь тихо,Чувствовать в себе движенье новойЖизни.

И не допускать — избави Бог! —Жечь, ломать, уничтожать в зачатьи,Преодолевать усильем страшным волиМысль о доме,Так же, как когда увозят мертвых —Искушенье — приоткрыть глаза.

«С такой тяжелой головой…»

С такой тяжелой головой,С таким тяжелым животом,Беспомощной, полуживойЖиву, не помня ни о чем.

Живу, нанизывая дни,Как нитку одноцветных бус.Зажгу вечерние огни,Зажгу и жалко улыбнусь.

Из-за чего? И для чего?Пусть я сама не подошла,Не рассказала ничего,Стихов последних не прочла.

Но камень давит жизнь моюИ неподвижная тоска.Я прошлого не узнаюВ твоих расширенных зрачках.

Как страшно — невеселый друг! —Как трудно жить с такой тоской,В кольце бессильно сжатых рук,Неверующей и больной,С такой свинцовой головой…

«Молчанья ничто не нарушит…»

Молчанья ничто не нарушит —Я сделала жизнь простой.Ввела я и тело и душуВ давно желанный покой.

Без мысли, без слов и проклятийОгромные дни скользят.И синий больничный халатикУдобней, чем всякий наряд.

А руки висят, как плети.Я будто совсем не жива.И нечего мне ответитьНа ласковые слова.

«Шепчет ночь, колдунья и пророчица…»

Шепчет ночь, колдунья и пророчица,Шепчет ночь тревожные слова.Больше думать ни о чем не хочется,Но от дум пылает голова.

Синий сумрак в незнакомой комнате,Смесь теней и шорохов глухих.И всю жизнь, должно быть, буду помнить яЭти ночи, мысли и стихи.

Шепчет ночь слова такие странные,Припадает к синему окну.Вот оно, — хорошее, желанное,Свято окрылившее весну.

Только это сердце не устало бы,Если б только жизнь не солгала…Вторит ночи тоненький и жалобныйДетский плач из темного угла.

«Там завелись осторожные черти…»

Там завелись осторожные черти,Сумрак шуршит и колдует за печкой.Жизнь догорает копеечной свечкой.Белые девушки грезят о смерти.

Шепчутся в окнах: «Мы ждали, мы ждали…»Вторит им улица: «Верьте, о, верьте!»Тихо смеются горбатые черти.Девушкам снятся лиловые дали.

Сомкнуты губы, уронены руки.Дни одиноки и ночи бездомны.Хрупкие девушки с ликом МадонныСлушают нежно вечерние звуки.

— Где это будет? Когда это было?— Где повторяется? Верьте, о, верьте!Жалко ласкаются с миной унылойЗлые, трусливые, липкие черти.

«Верно, мне не сделаться поэтом…»