Ирина Кнорринг - После всего: Стихи 1920-1942 гг.

«Оттого, что родилась я в мае…»

Оттого, что родилась я в мае,Тихим утром, на рассвете дня,И навстречу мне взглянуло солнцеСеверной холодною улыбкой;Оттого, что я вчера читалаКованые, звонкие стихи,От которых сердце холодело,От которых становилось больноИ, прочтя которые, хотелосьКрикнуть: «Больше ничего не надо!..»И потом весь мир казался звонким,Пряным, пестрым, в разноцветных бусах,Точно в брызгах летнего дождя.Оттого, что есть в короткой жизниМолодость, поэзия и счастье —Эта жизнь мучительно прекрасна.

«Отговорил, отскандалил…»

Отговорил, отскандалил,Остановил колесо.Ушел в бестелесные далиРаскольник из древних лесов.И минуты в тревожной сменеСтали темны и страшны,Когда закачался вдоль голой стеныВ страшной петле — Сергей Есенин.

«Мы бездомные, глупые дети…»

Мы бездомные, глупые детиИз далекой, далекой страны.На холодном, мглистом рассветеНам не снятся красивые сны.

И блуждаем мы, злые, больные,Повторяя чужие слова,Что себя бережем для России,Что Россия как будто жива.

Мы в душе — и не ждем, и не верим,По привычке — и верим, и ждем.Ведь приятно грустить о потереПод холодным и мутным дождем.

Но протянутся десятилетья,За весною считая весну.Мы — бездомные, глупые дети,Возвратимся в родную страну.

Без надежды, без света, без силы,Наученные долго молчать,В край чужой, непонятный, но милыйМы покорно придем умирать.

Рождество

Я помню,Как в ночь летели звездные огни,Как в ночь летели сдавленные стоны,И путали оснеженные дниТревожные сцепления вагонов.Как страшен был заплеванный вокзал,И целый день визжали паровозы,И взрослый страх беспомощно качалМои еще младенческие грезыПод шум колес.

Я помню,Как отражались яркие огниВ зеркальной глади темного канала,Как в душных трюмах увядали дни,И как луна кровавая вставалаЗа темным силуэтом корабля,Как становились вечностью минуты,А в них одно желание: «Земля!»Последнее — от бака и до юта —Земля… но чья?..

Я помню,Как билось пламя восковых свечейУ алтаря в холодном каземате;И кровь в висках стучала горячейВ тот страшный год позора и проклятья;Как дикий ветер в плаче изнемог,И на дворе рыдали звуки горна,И расплывались линии дорогВ холодной мгле, бесформенной и черной,И падал дождь…

«Стучались волны в корабли глухие…»

Стучались волны в корабли глухие,Впивались в ночь молящие глаза.Вы помните — шесть лет тому назадМы отошли от берегов России.

Я все могу забыть: и боль стыда,И эти годы темных бездорожий,Но страшных слов: «Да утопи их, Боже!»[3]Я в жизни не забуду никогда.

В кафе

Вы смеетесь, милый мой сосед?Вас пьянят смеющиеся лица?Электрический, тяжелый свет,Женские мохнатые ресницы?

Вы смеетесь? Отчего у васСмех такой подчеркнуто-счастливый?Чокнемся за одного из нас,Здесь кричащих за бокалом пива.

Здесь светло, крикливо и смешно.Губы в медленной улыбке стынут.— А на севрских улицах темно.— А на севрских улицах пустынно.

Змейкою дымок от папирос,Взгляд веселый, и огни в тумане, —Этот тонкий медленный наркозРано или поздно одурманит.

Воздух бьет в раскрытое окно,Тает смех и дерзкий и несмелый.— Друг мой или недруг, все равно —Чокнемся, пока не надоело?

Я не помню

Переплески южных морей,Перепевы северных вьюг —Все смешалось в душе моейИ слилось в безысходный круг.

На снегу широких долинУ меня мимозы цветут,А моя голубая полыньОдинакова там и тут.

Я не помню, в каком краюТак зловеще-красив закат.Я не знаю, что больше люблю —Треск лягушек или цикад.

Я не помню, когда и гдеГолубела гора вдали,И зачем на тихой водеЗолотые кувшинки цвели.

И остались в душе моейНедопетой песней без словПерезвоны далеких церквей,Пересветы арабских костров.

«Мне нравилось солнце и душный сирокко…»

Мне нравилось солнце и душный сирокко,И мягкие линии дальних гор,И синее море, когда с востокаПылал широкий багряный костер.

Любила библейность, когда на закатеАрабы водили овечьи стада,И ветер трепал мое синее платье,И кровью отсвечивала вода.

Но море, закат и маслинные рощиТак просто, так радостно я отдалаЗа мелкий, ненастный,Ленивый дождик,За мутные капли по глянцу стекла.

«Зацветают в Париже каштаны…»

Зацветают в Париже каштаны,Как венчальные строгие свечи.Опускается вечер туманный —По весеннему дымчатый вечер.

За оградой туманного садаСумрак полон томленьем и ленью.Лиловеют за ржавой оградойЧуть расцветшие кисти сирени.

А уж сердце быть прежним не может,Стало новым, взволнованно-странным —Оттого, что в аллеях каштаныНа венчальные свечи похожи.

Версаль

Мы миновали все каналы,Большой и Малый Трианон.Над нами солнце трепеталоИ озаряло небосклон.

Мы отходили, уходилиПод сводом сросшихся аллей,Не слышали автомобилей,Не видели толпы людей.

И там в глуши, у статуй строгих,Под взглядом их незрячих глаз,Мы потеряли все дороги,Забыли год, и день, и час.

Мы заблудились в старом парке —В тени аллей, в тени веков.И только счастье стало ярким,Когда рванулось из оков.

«Всегда все то же, что и прежде…»

Всегда все то же, что и прежде,И пестрота больших витрин,И кукольные лица женщин,И жадные глаза мужчин.

Под сеткой закопченной пыли,На тихом берегу рекиСкользящие автомобилиШвыряют наглые рывки.

Вдоль стен расхлябанной походкой,С улыбкой лживой и ничьей,Проходит медленно кокоткаВ венке из солнечных лучей.

И в головном уборе клиномМонашка — Божья сирота —С ключами на цепочке длиннойВлачит распятого Христа…

А я хочу — до боли  — жить,Чтоб не кляня, не хмуря брови,Весь этот подлый мир любитьСлегка кощунственной любовью.

Пилигримы

Мы долго шли, два пилигрима,Из мутной глубины веков,Среди полей необозримыхИ многошумных городов.

Мы исходили все дороги,Пропели громко все псалмыС единственной тоской о Боге,Которого искали мы.

Мы шли размеренной походкой,Не поднимая головы,И были дни, как наши четки,Однообразны и мертвы.

Мы голубых цветов не рвалиВ тумане утренних полей.Мы ничего не замечалиНа этой солнечной земле.

В веках, нерадостно и строго,День ото дня, из часа в час,Мы громко прославляли Бога,Непостижимого для нас.

И долго шли мы, пилигримы,В пыли разорванных одежд.И ничего не сберегли мы —Ни слез, ни веры, ни надежд.

И вот, почти у края гроба,Почти переступив черту,Мы вдруг почувствовали обаУсталость, боль и нищету,

Когда в тумане ночи душнойНам обозначился вдалиПустой, уже давно ненужный,Неверный Иерусалим.

«Папоротник, тонкие березки…»