Леонид Филатов - Игра в «замри»

И на равных в то утро

У таганских ворот

Академик и урка

Представляли народ.

1980

Високосный год

Памяти ушедших товарищей

О високосный год, проклятый год, —

Как мы о нем беспечно забываем

И доверяем жизни хрупкий ход

Все тем же самолетам и трамваям.

А между тем в злосчастный этот год

Нас изучает пристальная линза,

Из тысяч лиц – не тот, не тот, не тот —

Отдельные выхватывая лица.

И некая верховная рука,

В чьей воле все кончины и отсрочки,

Раздвинув над толпою облака,

Выкрадывает нас поодиночке.

А мы бежим, торопимся, снуем —

Причин спешить и впрямь довольно много —

И вдруг о смерти друга узнаем,

Наткнувшись на колонку некролога.

И, стоя в переполненном метро,

Готовимся увидеть это въяве:

Вот он лежит. Лицо его мертво.

Вот он в гробу. Вот он в могильной яме.

Переменив прописку и родство,

Он с ангелами топчет звездный гравий,

И все, что нам осталось от него, —

Полдюжины случайных фотографий.

Случись мы рядом с ним в тот жуткий миг —

И смерть бы проиграла в поединке:

Она б его взяла за воротник —

А мы бы ухватились за ботинки.

Но что тут толковать, коль пробил час!

Слова отныне мало что решают,

И, сказанные десять тысяч раз,

Они друзей – увы! – не воскрешают.

Ужасный год! Кого теперь винить?

Погоду ли с ее дождем и градом?

…Жить можно врозь. И даже не звонить.

Но в високосный – будь с друзьями рядом.

1982

Записка на могилу

Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.

Как говорится, «дальше – тишина».

У века завтра лопнут перепонки —

Настолько оглушительна она!..

1980

Суета сует

Все куда-то я бегу

Бестолково и бессрочно,

У кого-то я в долгу,

У кого – не помню точно.

Все труднее я дышу —

Но дышу, не умираю.

Все к кому-то я спешу,

А к кому – и сам не знаю.

Ничего, что я один,

Ничего, что я напился,

Где-то я необходим,

Только адрес позабылся.

Ничего, что я сопя

Мчусь по замкнутому кругу —

Я придумал для себя,

Что спешу к больному другу.

Опрокинуться в стогу,

Увидать Кассиопею —

Вероятно, не смогу,

Вероятно, не успею…

1982

В пятнадцать лет, продутый на ветру

В пятнадцать лет, продутый на ветру

Газетных и товарищеских мнений,

Я думал: окажись, что я не гений, —

Я в тот же миг от ужаса умру!..

Садясь за стол, я чувствовал в себе

Святую безоглядную отвагу,

И я марал чернилами бумагу,

Как будто побеждал ее в борьбе!

Когда судьба пробила тридцать семь

И брезжило бесславных тридцать восемь,

Мне чудилось – трагическая осень

Мне на чело накладывает сень.

Но, точно вызов в суд или в собес,

К стеклу прижался желтый лист осенний

И я прочел на бланке: ты не гений! —

Коротенькую весточку с небес.

Я выглянул в окошко – ну нельзя ж,

Чтоб в этот час, чтоб в этот миг ухода

Нисколько не испортилась погода,

Ничуть не перестроился пейзаж!

Все было прежним. Лужа на крыльце.

Привычный контур мусорного бака.

И у забора писала собака

С застенчивой улыбкой на лице.

Все так же тупо пятился в окно

Знакомый голубь, важный и жеманный…

…И жизнь не перестала быть желанной

От страшного прозренья моего!..

1984

Не о том разговор, как ты жил до сих пор

Не о том разговор, как ты жил до сих пор,

Как ты был на решения скор,

Как ты лазал на спор через дачный забор

И препятствий не видел в упор…

Да, ты весело жил, да, ты счастливо рос,

Сладко елось тебе и спалось,

Только жизнь чередует жару и мороз,

Только жизнь состоит из полос…

И однажды затихнут друзей голоса,

Сгинут компасы и полюса,

И свинцово проляжет у ног полоса,

Испытаний твоих полоса…

Для того-то она и нужна, старина,

Для того-то она и дана,

Чтоб ты знал, какова тебе в жизни цена

С этих пор и на все времена.

Ты ее одолей. Не тайком, не тишком,

Не в объезд – напрямик и пешком,

И не просто пешком, то бишь вялым шажком,

А ползком да еще с вещмешком!..

И однажды сквозь тучи блеснут небеса,

И в лицо тебе брызнет роса —

Это значит, что пройдена та полоса,

Ненавистная та полоса…

А теперь отдыхай и валяйся в траве,

В безмятежное небо смотри…

Только этих полос у судьбы в рукаве —

Не одна, и не две, и не три…

1984

Пенсионеры

Сидят на дачах старенькие ВОХРы

И щурятся на солнце сквозь очки.

Послушаешь про них – так прямо волки,

А поглядишь – так ангелы почти.

Их добрые глаза – как два болотца —

Застенчиво мерцают из глазниц,

В них нет желанья с кем-нибудь бороться,

В них нет мечты кого-нибудь казнить.

Они не мстят, не злятся, не стращают,

Не обещают взять нас в оборот —

Они великодушно нам прощают

Все камни в их увядший огород.

Да, был грешок… Такое было время…

И Сталин виноват, чего уж там!..

Да, многих жаль… И жаль того еврея,

Который оказался Мандельштам…

Послушать их – и сам начнешь стыдиться

За слов своих и мыслей прежний сор:

Нельзя во всех грехах винить статиста,

Коль был еще и главный режиссер.

…Но вдруг в глазу, сощуренном нестрого,

Слезящемся прозрачной милотой,

Сверкнет зрачок, опасный как острога.

Осмысленный. Жестокий. Молодой.

И в воздухе пахнет козлом и серой,

И загустеет магмою озон,

И радуга над речкой станет серой,

Как серые шлагбаумы у зон.

Собьются в кучу женщины и дети.

Завоют псы. Осыплются сады.

И жизнь на миг замрет на белом свете

От острого предчувствия беды.

По всей Руси – от Лены и до Волги —

Прокатятся подземные толчки…

…Сидят на дачах старенькие ВОХРы

И щурятся на солнце сквозь очки…

1987

Анонимщикам

Пошла охота, знать, и на меня —

Все чаще анонимки получаю…

Я всем вам, братцы, оптом отвечаю,

Хотя и знаю ваши имена.

Какой опоены вы беленой,

Какой нуждой и страстью вы гонимы,

Сидящие в засаде анонимы,

Стократно рассекреченные мной?..

С какой «великой» целью вы в ладу,

Когда часами спорите в запале,

Попали вы в меня иль не попали,

И если да – когда ж я упаду?..

Но если даже я и упаду

И расколюсь на ржавые запчасти —

То чье я обеспечу этим счастье

И чью я унесу с собой беду?..

Вот снова пуля срезала листву

И пискнула над ухом, точно зуммер.

А я живу. Хвораю, но не умер.

Чуть реже улыбаюсь, но живу.

Но – чтобы вы утешились вполне

И от трудов чуток передохнули —

Спешу вам доложить, что ваши пули —

От первой до вчерашней – все во мне.

Не то чтоб вы вложили мало сил,

Не то чтоб в ваших пулях мало яда —

Нет, в этом смысле все идет как надо,

Но есть помеха – мать, жена и сын.

Разбуженные вашею пальбой,

Они стоят бессонно за плечами, —

Три ангела, три страха, три печали,

Готовые закрыть меня собой.

Я по врагам из пушек не луплю,

Не проявляюсь даже в укоризне,

Поскольку берегу остаток жизни

Для них троих – для тех, кого люблю.

И ненависти к вам я не таю —

Хоть вы о ней изрядно порадели! —

Вы не злодеи, вы – жрецы идеи,

Нисколько не похожей на мою.

А кто из нас был кролик, кто – питон,

Кто жил попыткой веры, кто – тщетою —

Все выяснится там, за той чертою,

Где все мы, братцы, встретимся потом…

1987

Михайловское

Поэты браконьерствуют в Михайловском,

Капканы расставляют и силки,

Чтоб изловить нехитрой той механикой

Витающие в воздухе стихи.

Но где ж они, бациллы вдохновенья,

Неужто не осталось ничего?

Пошарьте-ка в чернильнице у гения

Да загляните в шлепанцы его!..

Ищите же, спешите же, усердствуйте,

Дышите глубже, жители столиц,

Затем, чтоб каплю пушкинской эссенции

В своих разбойных легких растворить!

А впрочем, разглядим их в новом качестве,

Оставив обличительный трезвон:

Ей-богу, в их как будто бы чудачестве

Есть свой – весьма трагический – резон!

Всю жизнь они потели от усердия,

Хватая друг у друга черпаки,

А вот теперь им хочется бессмертия,

Щепотку ирреальной чепухи!..

Назначенные временно великими,

Они в душе измученной таят

Тоску по сверхтаинственной религии,

Религии по имени т а л а н т.

И хоть они публично почитаемы

За их, как говорится, трудодни, —

Они никем на свете не читаемы,

За исключеньем собственной родни.

И хоть у них, певцов родной истории,

Сияет финский кафель в нужниках, —

Им сроду не собрать аудитории

В родном дворе, не то что в Лужниках.

И хоть начальство выдало по смете им

От общих благ изрядную щепоть, —

Им вскоре стало ясно, что бессмертием

Заведует не Суслов, а Господь!..

Кто в этом виноват – судьба ли грешница,