Семён Раич - Поэты 1820–1830-х годов. Том 2

Как поэт М. Дмитриев никогда не пользовался успехом у современников. По-видимому, больший интерес возбуждали ходившие в рукописи его сатиры — «талантливые пародии», по отзыву Гоголя, «где желчь Ювенала соединяется с каким-то особенным славянским добродушием»[16]. Сам М. Дмитриев не обольщался насчет своих способностей и как-то признался, что у него «нет сильного воображения, той творческой фантазии, которая составляет сущность поэзии»[17].Тем не менее он имел слабость не только написать, но и напечатать массу плохих стихов, в которых потонули и бесспорно удачные вещи — оригинальные по мысли или энергии выражения. Недоброжелатели поэта язвительно острили на его счет. Вяземский окрестил его «Лжедмитриевым» — как недостойного преемника дяди, а С. А. Соболевский в издевательской эпиграмме-эпитафии заклеймил стихами:

Был камер-юнкер при двореИ камердинер на Парнасе[18].

Репутация бездарного и кичливого стихотворца была окончательно закреплена за ним Белинским. В основном такой она сохранилась до наших дней.

В 1842 году М. Дмитриев напечатал резкое стихотворение «Безымянному критику», написанное в ответ на статью Белинского «Русская литература в 1841 году», где о Ломоносове, Державине и Карамзине говорилось как о безнадежно устаревших писателях. М. Дмитриев усмотрел в этом злонамеренную попытку очернить дворянскую культуру, посеять вражду между старым и новым поколением. В стихотворении он прямо обвинил Белинского в антипатриотизме. Этот неблаговидный поступок (адресат стихотворения был достаточно прозрачным) дал критику право печатно обвинить М. Дмитриева в сочинении рифмованного доноса.

В борьбе со сторонниками европеизации русской жизни М. Дмитриев примкнул к кругу «Москвитянина», ставшего трибуной славянофилов как официального, так и оппозиционного направления. С момента возникновения этого органа в 1841 году и до его прекращения в 1855 году М. Дмитриев был ревностным вкладчиком журнала, снабжая его стихами и прозой (статьями и рецензиями).

Будучи в стане славянофилов, М. Дмитриев не разделял фанатической увлеченности вождей этой «партии» и, как всегда, отличался независимостью взглядов. Так, например, он написал ответ на нашумевшее стихотворение К. С. Аксакова «Петру». Оспаривая утверждение его автора о том, что реформы Петра I нарушили самобытное развитие страны, привили чуждые народу формы европейского быта и образованности, М. Дмитриев всю вину за антинародную, антинациональную политику русского правительства возлагал на преемников царя-преобразователя, которые «отреклися от добра» и «прикрылися лукаво великим именем Петра».

В поэзии М. Дмитриева тех лет близость к славянофилам более всего сказалась в идеализации патриархальных нравов. Антитеза поэтической старины и корыстной, эгоистической современности определяет пафос многих его стихотворений (например, весь обширный цикл «Московских элегий», изданный отдельно в 1858 году). М. Дмитриев скептически взирал на борьбу левых сил страны за свободу личности и демократизацию общественных отношений в России. Он предсказывал, что это неизбежно приведет к распаду кровных, семейственных, а, стало быть, и прочих человеческих связей, что означало для него закат личности. Теме увядания и духовного оскудения эмансипированного поколения посвящено стихотворение М. Дмитриева «Жаль мне вас, младые девы…», перекликающееся со скептическими прогнозами «Последнего поэта» Баратынского.

Бытующее и поныне представление о М. Дмитриеве как идеологе крайней реакции и певце самодержавия нуждается в уточнении. В действительности следует говорить о консерватизме его взглядов, причем консерватизме оппозиционного свойства. Свидетельство тому — поздние подцензурные стихотворения М. Дмитриева вроде «Подводного города», «Как пернатые рассвета…», нелегального «Ответа Аксакову». Столь же показательны и суждения поэта о русском правительстве, которые мы находим в его конспиративных заметках. «Везде правительство, — сказано в одной из них, — установлено для народа, а у нас весь народ живет для правительства. Это такое уродство, какого не представляет история… Одно правительство имеет слово, одна казна владыка, одна казна вольна придумать себе, что к лучшему, и совершать беспрепятственно, хотя бы в ущерб интересам и частным и народным». За «казну», продолжает он, понимая под этим словом самодержавно-бюрократический штат империи, «стоит власть и сила; за частного человека никто… Казна не признает никакой истины; для нее истина только то, что ей самой полезно и выгодно. И потому истина в России не существует»[19].

Любопытно, что строки эти писал человек, многие годы занимавший видное положение в «казне», носивший звание камергера. Начав со скромной должности надворного судьи в 1826 году, М. Дмитриев в 1839 году дослужился до обер-прокурора московского отделения Сената. Но чиновничья карьера не принесла М. Дмитриеву морального удовлетворения. Еще в 1830 году желание более осмысленной жизни побудило его вступить в масонское общество. Казенная служба, писал он позднее, «делает человека пустым дельцом, ничтожным формалистом, равнодушным интриганом и эгоистом», тогда как «отечество требует живых людей, а не бюрократов»[20].

С 1843 года М. Дмитриев заведовал делами общего собрания московских департаментов Сената. В марте 1847 года он был уволен по распоряжению министра юстиции графа В. Н. Панина, раздраженного строптивостью своего подчиненного. Потеряв службу, поэт уединяется в своем Богородском, время от времени наведываясь в Москву.

С конца 40-х годов писательская плодовитость М. Дмитриева нарастает. Он пишет много новых стихотворений, много переводит (особенно из Горация), публикует монографию о поэте карамзинской эпохи И. М. Долгорукове (отдельное издание в 1863 году), книгу «Мелочи из запаса моей памяти» (1854). За год до смерти поэта, скончавшегося 5 сентября 1866 года, из печати вышло двухтомное собрание его стихотворений.

18. ПРЕДЧУВСТВИЯ ЛЮБВИ

Et, rêvant mon sort mystérieux…Dès mes plus jeunes ans, je te vis dans mes cieux.

Напрасно я мечтал о почестях и славеИ хладный труд ума предпочитал забаве;Напрасно в тишине, предавшись легким снам,Неверно пробегал рукою по струнам,Или, бежав от вас, мои поля родные,Пылал желанием узнать страны чужие, —Всё тщетно! Ты, любовь, звала меня к себе!И с тайной радостью покорствуя судьбе,Отринув навсегда тщеславия порывы,На розы я сменял и лавры и оливы!Я знал: жизнь наша сон! Да будет же онаФантазий, тишины, забвения полна.Душа, спокойное вкусив отдохновенье,Приятней, думал я, найдет и пробужденье!Я верил счастию! И кто вотще внималТому, что тайный глас природы предрекал?От самых нежных лет и тихий свет востока,И воды звонкие дубравного потока,И шепот в вышине трепещущих ветвей,И бледный свет луны из облачных зыбей —Во мне задумчивость роскошную питалиИ негу и любовь в грудь отрока вливали!..О юности друзья! Я слышал ваш укор.Когда рассеянный, задумчивый мой взорНедвижим был среди забав и ликованья!Не знаю сам, куда влекли меня мечтанья,Но звона ваших чаш вокруг не слышал я,Но песнь веселости была не для меня!Повсюду предо мной был идеал прелестный,Знакомый лишь душе и сердцу лишь известный.Об нем я в тишине безмолвно тосковал,Когда луч утренний долины озлащал,О нем в час вечера, о нем в ночи глубокойНередко, сна лишен, мечтал я одинокой!В нем юный музы друг любил воображатьУлыбку кротости — небесного печать,Спокойствие лица — души изображенье,Любви чувствительность и дружбы снисхожденье,Беспечность детскую с веселостью живой,Взор целомудрия, столь ясный и простой,Блаженства ангелов душе моей свидетель,Пред коим и порок признал бы добродетель!Сбылось! И счастлив тот, кто сердца в простотеВверял желания всевидящей мечте.Спокоен, как дитя, на лоне у свободы!Всё изменяет нам, но не дары природы!Видал ли кто весну без Флориных даров,Без тени летний зной и осень без плодов?Так сердцу чистому вселенныя с началаЛюбовь весною лет еще не изменяла!И кто виновен в том, когда ряд лучших днейПровел над златом ты или в алчбе честей,От коих горький плод раскаянье готовит?..Цвет счастья… дар тому, кто счастия не ловит.

19. РАВНОДУШИЕ

Кто властен удержать младой души движенья,Когда любовь к земле и к жизни в ней горит?И кто потухший огнь ей снова возвратит,Когда угаснул он от раннего мученья?..О равнодушие! Сколь часто я взывалК тебе, волнуемый моей кипящей кровью,Как бы предчувствуя, что счастливой любовьюКоварный рок меня на гибель прямо мчал!Без тучи грянуло несчастье над главою!Шум стих, я поднял взор — и ты… уже со мною!          Но ты не тот беспечный бог,Спокойный, радостный, ступающий на розы,С которым жизни путь столь ровен и отлог:          Ты отнял всё, отнявши слезы!          Отдай мне их, отдай назад!Пусть вновь их пламень жжет мне грудь хотя однажды.Пусть сердце вновь томит неутолимость жажды,—Несносен для души бесчувственности хлад!

20. ВЕСНА