Харри Мартинсон - Аниара

38

Зимой в своей гримерной в час полночныйсидела Либидель, отсоблазняв,ни часиков набедренных не сняв,ни будды-кошки — брошки напупочной.

Между грудей согревшись, в полумракесердечко-медальон горит красней,соски ее в блестящем черном лаке —два зеркальца для культовых огней.

Давненько не мурлыкает тигрица,судьба в засаде ждет ее, как тать,ей предстоит со злоязычьем биться,отступников немилостью карать.

Еще красива жрица, это ясно,но дни придут — всему свои пределы,—и бикинильник явит не соблазны,а лишь пороки вянущего тела.

Уже от взглядов жрица укрываетпоследние к святилищу подходы,бирюльки из Ксиномбры украшаютвсе то, что привели в негодность годы.

А богомольцы между тем глазасты,иной тайком нет-нет да усомнится.Теперь при отправленье культа частопростаивает лоно главной жрицы.

Расческу Либидель, дрожа, берет,и будда-кошка будто жжет живот.Но может быть, объем груди завидныйи бедер красота — ее оплот —помогут продержаться ей хоть год,теперь, когда по всем приметам видно,что осень поджидает у ворот?

Одета в дамастин и бархаталь,конфетка Йаль чуть-чуть в сторонке ждет.Она юна, ей времени не жаль.Однажды в звездопад, в свой лучший год,старуху Либидель заменит Йаль.

39

Однажды утром в гупта-кабинете,кривыми Йендера поглощена,открытье совершила Изагель,которого никто не ожидал.

На крик ее я кинулся к столу,где только что она свое открытьев устойчивую форму облеклаи, радостно крича, прижала к сердцуживую трепыхавшуюся мысль,нежданное дитя своей любви —любви к Великому Закону Чисел.

Я осмотрел дитя, найдя егоматематически-жизнеспособным,как все, что создавала Изагель —вернейшая из слуг в усадьбе чисел.

Открой она такое в долах Дорис,и если б долы Дорис были местом,где может мирно жить художник чисел —перекроило бы ее открытьевсе гупта-матрицы и все ученье.

Но здесь гиперболический законприговорил нас к вечному паденью,и этому открытью сужденоостаться отвлеченной теоремой,блестяще сформулированной, ноприговоренной падать вместе с намивсе дальше, к Лире,— и потом исчезнуть.

Сидели мы и думали: как многомогло бы дать внезапное открытье,когда б не заточение в пространстве,когда бы не паденье в пустоту.И грустно было нам, но и тогдамы не могли не радоваться мысли,а радость чистой мысли будет с нами,пока мы пребываем в бытие.

Но Изагель порой глотала слезы,подумав о загадочном пространстве,где сущее обречено паденью,где суждено отгадчице загадокс разгаданной загадкой падать вместе. 

40

Переселенье в Тундру-3 шло девять лет.Из Гонда выселяли десять лет.Я на восьмом голдондере ходил,переселяли мы не только гондов —кантонцев, бенаресцев и т. п.Мы взяли на борт за пять лет работытри миллиона потрясенных душ.Такого навидались — страшно вспомнить.А про отлеты уж не говорю —одно сплошное душераздираньеИ скрежет был зубовный, и рыданья,и тут же — бодрый марш космокурсантов.Когда очередная группа гондовподходит к психосанпропускникам,чтобы покинуть грех Земли и срам,в последний миг иной назад рванется,да ведь идешь с потоком, а не сам,поток несется к шлюзам, а уж тутбывалые вояки с Марса ждут.Контроль. Взгляд нелюдей. И все, прощай.Острят солдаты: «В добрый час, езжайиз города святого прямо в рай».

А людям не до шуточек — сейчаспроверят вашу личность — это раз,два — ваша психоперфокарта тут,три — в дешифратор карточку введут,негоден гонд — в голдондер не возьмут.

Одни взмывают в небо, в направленьепланеты Тундр — там рай, оздоровленье,других манит болотная планета.А что их ждет — так в этом нет секрета.

Всех помещают в шахты. С человекомобходятся, как с вещью. Помаленькувсех сортируют и развозятв Особнячки Иголы.

Уму непостижимая жестокость;ее и описать-то невозможно:специалисты-палачи, всегда на стражеу кранов, у контактов, у замков,глазки, чтоб службе смерти было виднонутро Особнячков.Мигнет снаружи световой сигнал —служитель смерти сатанинским глазомОсобнячок окинет, наблюдая,как узник боретсяс камнями стен.***Бараки расползались год от годапо Тундре-2, где с Нобби мы весноймечтали побродить среди природынерадиоактивной и живой.Растут там только черные тюльпаны -сей гордый вид к морозам приобвык, —да Петел криком доказует рьяно,как штат природы здешней невелик.Трагически-голодный, всеми чтимый,изведал Петел бед неисчислимо.

Еще там есть арктическая ива —тверда, как сталь, черна, искривлена, —японцы бы нашли ее красивой.Листва ее в готовку негодна.Полей холодных дар, стальную сдобупереварить способен только Петелс тройным желудком в дополненье к зобу.Когда бы Петел больше лопать мог,он этим посадил бы под замокпоследний шанс людей на выживанье:тогда бы Петел уничтожил сразусвою и нашу кормовую базу.И трапезы петушии у насрождали смех и содроганье враз.

А Нобби эту землю полюбилаи привязалась к тундре всей душой.В природе изобилье очень мило,а здесь дается жизнь такой ценой!Пайковая кладовка тундр пуста,но есть душа у каждого куста.

К весне поближе Петел голосил,и к маленькому солнцу ошалелоивняк тянулся из последних сил.Бродила Нобби по лугам и пела.Послав на Землю черный листик ивы,писала: это лист из рощи духа,здесь ветер по лугам души гуляети сердце тихим счастьем наполняет.

Лихое было время: Гонд, спаленныйфотонотурбом, превратился в газ,приют бегущих из долины Дорисисчез, спиралью огненной кружась.Ну, тут, конечно, всякий согласится,что воздух Тундры-2 куда свежей,а Петел обернется Синей Птицей,хотя похож он на мешок костей.Блаженство Нобби оценили мы,когда у нас настало царство тьмы.

И как она сумела — просто чудо —найти такие россыпи в пустыне,на шарике, где так немного видовживых существ — раз-два, да и обчелся.

Среди бараков ходит Нобби, смотрит.Лютеют люди. Злобною толпой,голодные как волки, за жратвойони несутся: Петел им желанен,хотя худой и жесткий марсианинотнюдь не схож с провизией земной.

Она на все свое имела мненье,считала, что не стоит осужденьябеглец, который в тундру удирал,кого барак в два счета забывал.

И эта жизнь без всякой лакировкиказалась нам игрой кривых зеркал,повинных в непомерной утрировке.На взгляд же узника, который знал,что зеркала правдиво говорят,она страшней казалась во сто крат.

Мне любо вспоминать о человеке,который не был никогда ленивна состраданье людям и на жертву(слова, давно снесенные в архив).Когда алтарь обшарпан, окровавлен,все думают: он божеством оставлен.

Последний раз была весна в природе,но умерла природа в ту весну:ворвался в Ринд с нагорья жаркий ветери грохотом наполнил всю страну.

Взорвалось солнце, молнии ширяли.Еще вопили люди: «Sombra! Sombra!»[15]Ослепшие, безумные, онибросались к богу, жаждая прохлады,не ведая, что бог и сам в огнеи что растерзанное веществокарает древним пламенем Ксиномбру.***Зажаты исполинскими тисками,мы в лютую годину угодили,в поток сплошных напастей и свирепства.Еще пытались люди устоятьза счет каких-то внутренних богатств,да разве с исполином совладаешь?

В судьбу когда-то верили и в рок.Но вера потеряла всякий смысл:все драмы, судьбы все в одно слились.Безбурный, неуклонный, всех увлекповального бессилия поток.

Всех низвело до клеток государство,а требовало в дань душевный лад.Что всякий лад оно само сломало —то государству было невдогад.

И люди, отправляясь в Тундру-2,не знали вовсе за собой вины,но знали: исполин неумолим,поборы исполинские страшны,а будущая участь их тяжкатам, в пасти цезисского рудника,и знали о вращающемся замке,отколь и недра рудника видны,и Анталекс — столица той земли.Ее землей возмездья нарекли.***В те годы царство божие предсталообителью и вправду неземной,и возносилось в небеса немалотелес, не обзаведшихся душой.

Из долов Ринда орды всякой швалив голдондеры рвались, утратив стыд.Мы силою порядок охранялиот все топтавших буйловых копыт.

А скромники в сторонку отступали,а скромникам любезны тишь да гладь.Преуспевали буйволы, и скоровсеобщая настала благодать:смутясь перед разнузданным хамьем,повымирали скромники тишком.

Высокоробких и глубокоскромных,их Ринд родимый гамма-облучал,они на небо тоже возносились,не попадая вовсе к Миме в зал.

Все так и было, я тому свидетель.Я тридцать лет порхал туда-сюдаот шарика Земли до плешки Тундры,а это не проходит без следа.

Когда глядишь по сторонам дороги,так многое сумеешь уяснить.Я делал ставку на малышку Нобби —не будь ее, не стоило бы жить.

Для доходяг она стирала, шила,жалела всех, забывши о себе.Вот почему я описал, мой милый,самаритянку Нобию тебе. 

41