Семен Липкин - Большая книга стихов
А.К.: Он знал ваши поэмы? Вы ему их читали, или он у кого-нибудь брал их читать?
С.Л.: Я помню вечер в Союзе писателей, где он слышал их.
А.К.: Относительно эволюции его творчества… Что это было, просто накопление мастерства или что-то иное? Все-таки, на ваших глазах это все происходило.
А.А.Тарковский. Фото А.Н.Кривомазова (1987)
С.Л.: Я заметил рано эволюцию, потому что в первые наши годы он был очень зависим от Мандельштама и не сразу он расстался с этим. Теперь, когда вышли его книги, и там напечатаны его ранние стихи, я вижу, что там не так уж Мандельштам и существует. Но тогда нам, близким, казалось, что это перепев Мандельштама. Перелом у него произошел где-то во время войны. Сильный перелом.
А.К.: Некое возмужание?
С.Л.: Да, возмужание, война…
А.К.: Потери, не исключено… Нога…
С.Л.: Конечно, конечно…
А.К.: Спасибо… Кого, вам кажется, следовало бы назвать учителями или предшественниками Тарковского? Мандельштама Вы назвали. Может быть, кого-то еще нужно поместить в этом ряду?
С.Л.: Ну, во-первых, вся русская поэзия… Больше всего Тютчев, я думаю. Думаю, и от Ходасевича он тоже что-то важное взял.
А.К.: Сохранились ли в Вашем архиве какие-нибудь ранние стихи Тарковского? Или письма его к Вам? Был ли он плодовитым в юности?
С.Л.: Нет… Нет…
А.К.: То есть, когда Вы читали друг другу стихи на Ваших встречах, то плодовитым был Штейнберг?
С.Л.: Плодовитым был Штейнберг…
А.К.: Спасибо.
С.Л.: Я добавлю немного… Почему мне было трудно? Я понимаю так… Во-первых, я был религиозен. У Тарковского такого прямого чувства религии не было.
А.К.: По крайней мере, вначале, да?
С.Л.: Да… Я старался так сделать, чтобы не видно было, что речь идет о том, КТО нас создал… В издательствах это все очень быстро «раскручивалось»… Потом у меня были стихи, из которых ясно было, что я не согласен с нашим государством… У Тарковского этого не было… Я думаю, его не печатали потому, что его считали «мертвым» поэтом, который далек от магистральной линии развития советской поэзии, далек не только от Маяковского, но даже и от Пастернака, что он весь в каком-то мире серебряного века… Вот причина.
А.К.: Спасибо большое. Осталась самая малость. Почему в нем сохранилось так много детских черт?
С.Л.: Такой характер… Вообще он был очень женственный…
Характер у него был, как говорят, «сложный, но в действительности хороший»… Он никому не делал зла… не хотел зла… сочувствовал несчастным…
Все то, о чем я вам рассказывал, он тоже делал как ребенок. Ему казалось, что все должны радоваться, что ему помогают. Он был женственной натурой. Хотя и как мужчина он был большой молодец…
А.К.: Самым продуктивным в его творчестве оказался период совместной жизни с Татьяной Алексеевной Озерской-Тарковской. Вы знали и первую его семью, и вторую, и третью… Что-нибудь Вы могли бы сказать по этому поводу? Может быть, те жены не очень соответствовали ему как поэту?
С.Л.: Я знал его первую жену Марусю… Знал так хорошо, что я даже не знаю ее отчества. Это была прелестная милая женщина, которая его боготворила… Затем возникла Тоня… (Тренина, по первому мужу)… Это была женщина красивая, добрая, мягкая, но она не была властной… Она была куколкой… Прелестной, милой, доброй, порядочной, — и ему было тяжело… Квартира была такая: на первом этаже (на Серпуховской где-то, если я не ошибаюсь)… одна комната темная (без окна), другая хорошая; в темной спала дочь Тони, которая его очень не любила (почему, я не знаю)… Ему было очень тяжело: путь к дому часто заливался водой, а ему было очень трудно, на костыле… на костылях… Мое мнение, которое я доказать не могу, заключалось в том, что у Татьяны была хорошая квартира, в удобном месте, и это по-человечески понять можно… Как женщина, она была, по-моему, непривлекательна… Сухая… Например, мы жили в одном доме на Черняховской; встречаемся, — она жалуется, что Арсик не переводит, ленится… Мне она не нравилась… Ну… ничего такого плохого о ней я сказать не могу… Я не думаю, что он ее любил.
А.К.: Я слышал от супруги Корина (Гиляровой), что Татьяна Алексеевна очень часто говорила Тарковскому: «Ты — гениальный», «Ты — суперспособный», «Ты — должен!», «Ты — можешь!» — и тем самым его активно мобилизовала на работу, помогла ему раскрыться…
С.Л.: Ну… не знаю… может быть… Мне она жаловалась, что он не переводит…
А.К.: Были ли Вы вместе с Тарковским в компании с Цветаевой? Какие у них были отношения?
С.Л.: Не был… Не знаю, какие у них были отношения…
А.К.: И последний вопрос: с кем еще дружил Тарковский в 30-е, 40-е, 50-е годы?
С.Л.: У него были друзья… Горнунг, кажется… Есть такая фамилия?
А.К.: Есть, есть.
С.Л. Но я его не видел. Слышал… Я с ними вместе не сталкивался…
А.К. Это был известный для меня фотограф…
С.Л. Он еще и стихи писал.
А.К. Кстати, знаете ли Вы об этом или нет, Горнунг — это фамилия мужа дочери Тарковского Марины… Если Александр Горнунг — это сын того Горнунга, то это интересно…
С.Л. Вот как? Я ничего не знал об этом…
А.К. Семен Израилевич, большое Вам спасибо за все сегодняшнее длительное наше общение, крепкого Вам здоровья, долгих лет жизни, и побольше творческих удач! Ваши последние стихи мне очень понравились.
С.Л. По случаю вспомнил почти анекдот (хороший) из той жизни. Мы выступали где-то в одной из республик…
А.К. С Тарковским? Или с кем-то?
С.Л. Тарковский… и я… и Долматовский… и Ошанин… Ведущий сказал: «К нам приехали знаменитые поэты: Евгений Долматовский, Лев Ошанин, Михаил Луконин… а также переводчики — Липкин и Тарковский». И это его так рассердило, что он в президиуме — и все это видели! — поднялся и вышел за кулисы… Я ему потом говорю: «Ведь этот человек не имел в виду ничего плохого… ведь он нас не знает как оригинальных поэтов… Он сказал то, что есть…» Но он был очень раздосадован.
А.К. Спасибо огромное! Все эти воспоминания очень теплые, и последняя деталь — только Вы о ней можете рассказать… очень важная деталь — и только Вы ее свидетель. Большое, большое Вам спасибо!
Первая публикация в журнале "АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ", № 5, 2001, с. 69–78.[2]
Х А Й Я М И А Д А
Р У Б А И
(перевод: Семен Липкин)
Мои желания от века — подруга и вино, Ни о былом, ни о грядущем не думаю давно. О трезвости не размышляю и пьянство не хулю, Моя добыча в этом мире — мгновение одно.
Однажды в кабаке собрался тесный круг, Сидели юноши, обняв своих подруг. А кравчий наливал, и пел певец: "Пройдут и эти дни, пройдут, исчезнут вдруг".
Страдая, кравчий, я не знал, что наслажденья есть такие! Вино, я понял, превзошло все блага, радости другие! Налей вина мне; хоть на миг оно мне утром жизнь дарует, — О том, как сладок этот миг, узнать ты можешь у Мессии!
Вино — мой Бог и вера, о кравчий благосклонный, Моя душа, о кравчий, сей кубок благовонный. Вино ты отвергаешь, как беззаконье, ересь, А я вина и кубка всегда блюду законы.
Подруга старая моя — вот это старое вино. Мне жить без дочери лозы самим творцом запрещено. Мне говорят: — кто пьет вино, тот веру в божество отверг, Но пью из кубка: для меня в нем божество заключено!
Не кайся, если духом стоек, в том, что глоток вина — хорош. Вино подобно влаге жизни. Оно вредит нам? Это ложь! Но если каяться желаешь, когда настанет рамазан, [Р-003] То кайся лишь в своих молитвах, — и ты спасенье обретешь.
Зачем ты рубище надел, коль темен ты, как прежде? С лохмотьями не связан путь ни к скорби, ни к надежде. Самонадеянный, парчу не заменяй дерюгой, — Ты к благу не придешь — в какой ты ни был бы одежде.
Коль жаждешь золота, стремишься к серебру, Тебя не приведут усилия к добру. С друзьями ешь, пока не охладел твой вздох, Не то сожрут враги все яства на пиру.
Всю жизнь одним я делом занят: хвалить вино привык. Мое добро — кувшин и чаша, вокруг меня — цветник. Отшельник, если твой учитель — премудрый разум твой, То знай: учитель твой всего лишь — мой верный ученик.
Вот книги юности последняя страница. Ко мне восторг весны, увы, не возвратится. Меня, задев крылом, ты промелькнула мимо, О молодость моя, ликующая птица!
Большая книга стихов поэта
