Лариса Рубальская - Собрание сочинений в одном томе
Я боялась
Этот мир подлунный вечен,Чередой то свет, то мгла.Я боялась этой встречи,Я боялась и ждала.Я боялась быть ненужной,Я боялась нужной быть,И остаться равнодушной,И безумно полюбить.
А ты будто мысли подслушал,А ты заглянул прямо в душу,А ты обжигал меня взглядом —Не надо бояться, не надо.
То, что в жизни неизбежно,Называем мы судьбой.Я боялась слишком нежнойИ послушной быть с тобой.Я боялась губ горячихИ твоих безумных рук,Я боялась, что заплачуИ что ты заметишь вдруг.
Этот мир подлунный вечен,Чередой то свет, то мгла.Я боялась этой встречи,Я боялась и ждала.А теперь безвольной птицейЯ в твоих объятьях бьюсь,И, что это только снится,Я боюсь, боюсь, боюсь.
Учитель рисованья
В этот день по расписаньюПервым было рисованье.К нам пришел учитель новый,Симпатичный и суровый.
Все девчонки в нашем классеСтали вдруг ресницы красить,Все альбомов накупили,А другое все забыли.
Учитель рисованья,Вы не подозревали,Что вы заколдовалиВесь наш недружный класс.
При чем здесь рисованье,При чем здесь воспитанье,Вы ничего не знали,А мы влюбились в вас.
Все кончается когда-то,Оказалось — вы женаты,И текли в альбомы слезыНа пейзажи и на розы.
Мы узнали обо всем,Очень грустно стало.С белых вишен за окномДетство облетало.
Кажется порой
Кажется порой, добрый ангелВдруг забыл тебя, сгинул прочь.Вечным ничего не бывает,Зачеркнет рассвет тьму и ночь.
И увидишь ты,Как из темнотыВдруг прольется светИ печали нет.И тогда поймешь,Что не зря живешь,Шанс твой впереди,Просто верь и жди.
Кажется порой, что дорогаВ гору не ведет, только вниз.Что удачи ждешь слишком долго,Но она придет, ты держись.
Белая ворона
В обычное время настала весна.Весна — это время влюбленных.Росла у дороги простая сосна,На ней поселились вороны.
И что тут такого? — сосна, как сосна,Вороны — обычное дело.Но в стае обычной ворона однаБыла, представляете, белой.
Без белой вороны, скажите мне, ктоЗаметил бы серую стаю?А с неба струился весенний потокИ снег, представляете, таял!
Вечер был, сверкали звезды…
Красиво как начиналась эта песенка! А дальше — грустно-грустно.
…На дворе мороз трещал.Шел по улице малютка,Посинел и весь дрожал…
Почему это мама такую песню выбрала напевать мне перед сном? Сядет рядом, руку на одеяльце, и давай про малютку. А я зажмурюсь и отвернусь, чтоб никто не видел, что я, засыпая, плачу — так мне этого малютку жалко. Посинел, бедный, дрожит.
Один раз спросила маму, почему этот малютка один идет, такой малютка. А мама говорит — наверно, он сиротка. Я не знала, что такое сиротка, а спрашивать не стала — и так страшно, а вдруг еще страшней будет?
И так вечер за вечером. Я уж без этой песенки и спать не ложилась. Каждый раз, замирая, слушала и думала, а вдруг в этот раз сами собой слова песенки изменятся, и малютку кто-нибудь согреет, накормит, и он, краснощекий и довольный, уснет себе под лоскутным одеялом, а рядом стоит огромная клетка с попугаем красного цвета, и попугай тоже спит.
Но время шло, а слова песенки не менялись, и вечер был, и сверкали звезды, и малютка шел, шел, шел.
Я так к нему привыкла, такому синенькому и одинокому, а заодно привыкла к чувству жалости, и она во мне живет всю мою жизнь. А малютки попадаются на моем пути так часто, как будто все откуда-то знают про ту грустную колыбельную песенку.
Романова Ленка
При чем тут логарифмическая линейка? И кто теперь вообще помнит о таком устройстве — что-то там выставляй, двигай, совмещай. Вот именно это у Ленки никак не получалось. И получалось при этом, что ни о каком институте и мечтать не стоит, если даже такая ерунда, и та не по уму.
Но можно ведь туда пойти, где извлекать квадратные корни необязательно. Например, в педагогический, на учительницу начальных классов. Мама, правда, не советует — застрянешь в бабском коллективе, личную жизнь не устроишь, да и зарплата копеечная. Но зато поступать легко — там в приемной комиссии мамина старая подружка тетя Лиза, она Ленке поможет нужные очки набрать.
Бесперспективность личной жизни нарисовалась уже на приемных экзаменах. Одни девчонки, почти все некрасивые, какие-то дурынды на вид. Конечно, красавицы все в театральные рванули, а красавцы — на физиков или в журналистику. Ну вот среди этих дурынд Ленка как жар-птица засияла, и без тетилизиной помощи студенткой оказалась.
Правда, на вечернем отделении — надо было обязательно идти работать, денег в семье маловато, а молодой Жар-птице надо время от времени оперенье менять.
В машбюро НИИ кроме Ленки работали еще две девчонки: Тома — Белая Мышь, и Люда — Ворона однокрылая, так их Ленка сразу про себя назвала и была права, потому что Тома была абсолютная блондинка с белой-белой кожей, розовыми веками, малюсенькими глазками, всегда в белой кофточке, а голосок — еле слышный. Вернее, не слышный просто так, а только когда она разговаривала по телефону. А делала она это каждый час и задавала тихо один и тот же вопрос: ну как там диспепсия?
Ленка вначале даже не знала, что диспепсия — это понос и рвота, которые напали на Томиного сынка Андрюшку. И все пять дней, пока Ленка работала в машбюро, Тома этот вопрос задавала и задавала, не сбиваясь, как часы. Вместо боя курантов на Спасской башне — как там диспепсия?
В первые дни Ленка заподозревала, что это — пароль, а Тома какой-нибудь секретный агент. Но вскоре Тома привыкла к новой машинистке и сокровище свое, измученное поносом, Ленке на фото показала. Сказала — вот, мой Мышонок. Ленка даже вздрогнула — ой, откуда она узнала, что я так ее про себя назвала? А потом фотку разглядела и поняла, что вариантов нет — бледный маленький мышонок таращил свои бусинки и улыбался. Ленка погладила фотографию и в сердцах пожалела мышонка, и в тот же миг Томины куранты пробили час, очередной вопрос прозвучал, и вдруг Томино лицо порозовело, а из бусинок закапали слезы. Ленка испугалась, а Тома подошла и вдруг ее поцеловала:
— Лен, у тебя рука целебная. Вот ты моего Андрюшку на фотке погладила, и он первый раз за все время нормально покакал. И есть попросил. А мы ведь целый месяц с ним мучались, ничего не помогало.
Слушай, Лен, погладь еще, чтоб он поправился хоть немножко — такой худенький. Мы с Анатолием, мужем, сами ничего не едим — все ему, ему, а у него понос. И все наружу. А теперь вот, пожалуйста, — покакал. Погладь, погладь еще.
И стала Ленка мышонкину фотографию каждый день гладить и с ней разговаривать, а Тома приносила день за днем новые вести о сыночке — и окреп, и подрос, и говорить научился.
Ленка рада была, что Тома думает, что она так рукой своей помогает. Но как бы ни было на самом деле, стала она Томе очень необходимой. Даже как-то ночью Тома ей позвонила — мол, Мышонок что-то не спит, потрогай там его фотку.
Так шли месяцы Ленкиной студенческой и машинистскинской жизни, и первая сессия позади, и уже листочки рвутся наружу, в апрель, и печатать неохота, а наоборот. Сны какие-то чудные снятся — целуется Ленка с каким-то незнакомым парнем, а лицо его разглядеть не может.
Как-то на работе Ленка была вдвоем с Людой, другой машинисткой, — помните, однокрылой вороной?
Ленка и сама объяснить не могла, почему дала ей такое прозвище? Может, потому, что Людмила была слегка горбоноса, сидела у машинки как-то вполоборота и все время вскидывала свою небольшую голову, стряхивая со лба сине-черную челку. О себе Люда ничего не рассказывала, никому не звонила, и ей никто не звонил. Странно даже.
А когда Ленка свой сон ей пересказала, Людмила челку сдула и вдруг засмеялась — а мне тоже этот сон снился. Снился, снился, да не сбылся. И опять замолчала.
Работы в машбюро было много, и на халтуру времени не оставалось. Но иногда девчонки все-таки ухитрялись немножко поработать на себя и чуть-чуть деньжат сверху получить.
