Борис Пастернак - Сестра моя, жизнь

Борис Пастернак – Ренате Швайцер.

Из письма 7 мая 1958 (Перевод с немецкого)

Только к концу 1954 года снова возобновились поначалу редкие свидания Пастернака с Ольгой Ивинской, слезы Зинаиды Николаевны, угрызения совести и чувство вины перед сыном. Летом 1955 года Ольга Ивинская сняла комнату в деревне, соседней с Переделкиным. Постепенно она взяла на себя издательские дела Пастернака, разговоры с редакторами, контроль за выплатой денег, что освобождало его от утомительных поездок в город.

Весной 1955 года Гослитиздат предложил выпустить сборник стихотворений Пастернака. Составителем был назначен молодой редактор Н.В. Банников, друг Ольги Всеволодовны.

«…Зимой после окончательной отделки романа очередным делом стала забота о книге избранных стихотворений и ее подготовка. Возникновение вступительного очерка – заслуга Банникова, составителя, попросившего меня о статье. Кроме того ему требовались новые стихи для последнего дополнительного раздела книги, их надо было написать, и едва только я кончил статью, я принялся за стихи. Я их пишу не глубоко, не напряженно, как очень давно, до революции, совершенно не сознаю и не чувствую их качества и написал уже довольно много…»

Борис Пастернак – Марине Баранович.

Из письма 4 августа 1956

Быть знаменитым некрасивоНе это подымает ввысь.Не надо заводить архива,Над рукописями трястись.

Цель творчества – самоотдача,А не шумиха, не успех.Позорно, ничего не знача,Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,Так жить, чтобы в конце концовПривлечь к себе любовь пространства,Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелыВ судьбе, а не среди бумаг,Места и главы жизни целойОтчеркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,И прятать в ней свои шаги,Как прячется в тумане местность,Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следуПройдут твой путь за пядью пядь,Но пораженья от победыТы сам не должен отличать.

И должен ни единой долькойНе отступаться от лица,Но быть живым, живым и только,Живым и только до конца.

1956

Во всем мне хочется дойтиДо самой сути.В работе, в поисках пути,В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,До их причины,До оснований, до корней,До сердцевины.

Все время схватывая нитьСудеб, событий,Жить, думать, чувствовать, любить,Свершать открытья.

О, если бы я только могХотя отчасти,Я написал бы восемь строкО свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,Бегах, погонях,Нечаянностях впопыхах,Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,Ее начало,И повторял ее именИнициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.Всей дрожью жилокЦвели бы липы в них подряд,Гуськом в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,Дыханье мяты,Луга, осоку, сенокос,Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложилЖивое чудоФольварков, парков, рощ, могилВ свои этюды.

Достигнутого торжестваИгра и мука —Натянутая тетиваТугого лука.

1956

Ева

Стоят деревья у воды,И полдень с берега крутогоЗакинул облака в пруды,Как переметы рыболова.

Как невод, тонет небосвод,И в это небо, точно в сети,Толпа купальщиков плывет —Мужчины, женщины и дети.

Пять-шесть купальщиц в лознякеВыходят на берег без шумаИ выжимают на пескеСвои купальные костюмы.

И наподобие ужейПолзут и вьются кольца пряжи,Как будто искуситель-змейСкрывался в мокром трикотаже.

О женщина, твой вид и взглядНичуть меня в тупик не ставят.Ты вся – как горла перехват,Когда его волненье сдавит.

Ты создана как бы вчерне,Как строчка из другого цикла,Как будто не шутя во снеИз моего ребра возникла.

И тотчас вырвалась из рукИ выскользнула из объятья,Сама – смятенье и испугИ сердца мужеского сжатье.

1956

Без названия

Недотрога, тихоня в быту,Ты сейчас вся огонь, вся горенье.Дай запру я твою красотуВ темном тереме стихотворенья.

Посмотри, как преображенаОгневой кожурой абажураКонура, край стены, край окна,Наши плечи и наши фигуры.

Ты с ногами сидишь на тахте,Под себя их поджав по-турецки.Все равно, на свету, в темноте,Ты всегда рассуждаешь по-детски.

Замечтавшись, ты нижешь на шнурГорсть на платье скатившихся бусин.Слишком грустен твой вид, чересчурРазговор твой прямой безыскусен.

Пошло слово любовь, ты права.Я придумаю кличку иную.Для тебя я весь мир, все слова,Если хочешь переименую.

Разве хмурый твой вид передастЧувств твоих рудоносную залежь,Сердца тайно светящийся пласт?Ну так что же глаза ты печалишь?

1956

Весна 1956 года после выступления Хрущева на XX съезде партии с докладом, разоблачавшим культ Сталина, разрядила душную атмосферу лжи струею свежего воздуха. Вскрывшиеся страшные тайны и подробности гибели замученных в застенках и расстрелянных людей рождали мысль «написать памяти погибших и убиенных наподобие ектеньи в панихиде». Стихотворение Пастернака, по теме сходное замыслу ахматовского «Реквиема», характеризуется близостью православным канонам.

Душа

Душа моя, печальницаО всех в кругу моем,Ты стала усыпальницейЗамученных живьем.

Тела их бальзамируя,Им посвящая стих,Рыдающею лироюОплакивая их,

Ты в наше время шкурноеЗа совесть и за страхСтоишь могильной урною,Покоящей их прах.

Их муки совокупныеТебя склонили ниц.Ты пахнешь пылью трупноюМертвецких и гробниц.

Душа моя, скудельница[115],Все виденное здесьПеремолов, как мельница,Ты превратила в смесь.

И дальше перемалывайВсе бывшее со мной,Как сорок лет без малогоВ погостный перегной.

1956

Только теперь вскрылась тайна гибели Тициана Табидзе, последовавшей вскоре после его ареста, при том, что все прошедшие после этого годы близкие обманывались надеждами и ждали его возвращения. В годовщину его расстрела Пастернак писал его вдове:

«Друг мой Нина, что я могу еще сказать сверх того, что я сказал всеми долгими годами своего горького отчуждения от всех или большинства. Это повернуло меня спиной к людям, вроде Тихонова или ничтожествам и советским Молчалиным, вроде Гольцева…

О, как давно почувствовал я сказочную, фантастическую ложь и подлость всего, и гигантскую, неслыханную, в душе и голове не умещающуюся преступность!

Но все это к делу не относится. Нужно как-то так выплакать эту боль, чтобы, если возможно, принести Вам облегчение и утишить упрек и жалобу этой тени, удовлетворить ее беззвучное напоминание, ее справедливый иск.

Все это не делается в письме, все это, может быть, когда-нибудь сделается.

Когда в редкие, почти несуществующие моменты, я допускал, что Тициан жив и вернется, я всегда ждал, что с его возвратом начнется новая жизнь для меня, новая форма личной радости и счастья.