Альфред Теннисон - Королевские идиллии
И холоден, не то что Ланселот,
«Мой Ланселот другой!» – пока она
Об этом с грустью размышляла, вновь
Грех совершая мысленно, к воротам
Вооруженный воин подскакал.
Как будто шепот пробежал по кельям,
Затем раздался крик: «Король!» Гиньевра,
Застыв, сидела, вслушиваясь в шум.
Когда же в галерее, что вела
К ее дверям, раздался звон доспехов,
Она с сиденья соскользнула вниз
И пала ниц, по полу распластавшись.
Прикрыв молочно-белыми руками
И облаком волос свое лицо,
Услышала она во тьме кромешной,
Как замерли звенящие шаги
С ней рядом, и настала тишина…
Затем глухой и монотонный голос
Послышался, как будто голос духа,
Произносящий приговор, и все же
То был знакомый голос Короля:
«Не ты ль простерлась здесь, дитя того,
Кого я почитал и кто, на счастье,
До твоего позора опочил[221]?
Как хорошо, что нет у нас ребенка!
Твои созданья – это меч и пламя,
Пожарища, попрание законов,
Изменники-родные и орда
Великая язычников безбожных,
Приплывших к нам по Северному морю,
Которых я, когда сэр Ланселот,
Мне бывший правою рукой, славнейший
Из рыцарей, еще был верен мне,
Повсюду на земле этой Христовой
Разбил в двенадцати великих битвах.
А знаешь ли откуда я сейчас?
Да-да, оттуда, из его владений,
Где вел с ним жесточайшую войну.
И он, не побоявшийся меня
Гораздо худшим образом унизить,
Был, как и прежде, столь учтив, что руку
Не захотел поднять на Короля,
Который сделал рыцарем его.
Но рыцарей там полегло немало,
А более всего – его родни,
Что преданной осталась Ланселоту.
И еще больше тех, кто, позабыв
О долге и о слове, присягнул
Мерзавцу Модреду, когда тот поднял
Мятеж… Со мною горстка лишь осталась.
Из этой-то вот горстки и хочу,
Чтоб защитить тебя в грядущей смуте,
Оставить самых преданных, кто любит
Меня по-прежнему, и для которых
Теперь живу я. Чтобы не упал
И волос с этой низкой головы.
Пока я жив, не бойся ничего.
Но знаю, коль пророк не обманулся,
Что вскоре встречу я свою судьбу.
Ты жизнь мою не тешила настолько,
Чтоб я, Король, желал бы дальше жить.
Да! Ты лишила цели жизнь мою.
Стерпи ж в последний раз, когда тебе,
Ради тебя самой, я укажу
На тяжкий грех, тобою совершенный.
После того, как римляне ушли,
И потеряли силу их законы,
А на дорогах начался грабеж,
То тут, то там стихийно возгоралась
Борьба за попранную справедливость.
Я был единственный из королей,
Кто странствующих рыцарей собрал
И этого, и прочих королевств
Под властию своей и основал
Могучий Орден Круглого Стола —
Блестящее собранье, цвет страны —
Дабы служил он миру образцом
И стал началом новой, светлой эры.
Я каждого подать заставил руку
И клятву дать – чтить Короля как совесть,
А совесть почитать как Короля,
Разить язычников, служить Христу,
Искоренять в стране несправедливость,
Самим не лгать, не слушать клеветы,
Чтить, словно Божье, собственное слово,
Во всем жизнь непорочную вести,
Любить одну лишь деву, быть ей верным,
Во имя девы подвиги свершать,
Покуда ее сердце не ответит,
Ибо воистину не знаю я
Учителя искусней в бренном мире,
Чем девственная страсть к прекрасной деве.
Такая страсть не только подавляет
Все низменные чувства, но и будит
Возвышенные мысли в человеке,
И вежливые речи, и учтивость,
И к истине любовь, и жажду славы,
И все, что превращает нас в людей.
Все это всходы добрые дало
Пред тем, как я женился на тебе,
Поверив: «Вот помощница моя,
Что будет разделять мои стремленья
И радоваться радости моей!»
Но тут вы согрешили с Ланселотом,
А после согрешил Тристрам с Изольдой,
А вскоре и другие вслед за вами,
Дурной пример взяв с рыцарей славнейших,
С имен прекрасных, принялись грешить…
И вот уж – на беду – произошло
Обратное тому, о чем мечтал я.
И все из-за тебя! Вот почему
Не страшно потерять мне жизнь мою,
Которую хранил я от напастей
И горестей, как высший Божий дар.
Наоборот, я ныне полагаю,
Что очень грустно было бы Артуру,
Останься он в живых, сидеть в своем
Безлюдном замке, пред собой не видя
Круг рыцарей привычный и не слыша
Возвышенных бесед о благородных
И славных подвигах, как было это
В златые дни до твоего греха.
Ибо из нас, оставшихся, хоть кто-то
Сумеет разве искренне вести
Беседу, о грехе твоем не вспомнив?
А в башнях Камелота иль на Уске
Все бродит по покоям тень твоя…
И я бы вечно мучим был тобой
Там, средь покинутых тобой одежд
И украшений брошенных, где слышен
По-прежнему звук призрачных шагов
На лестницах… Тебе не стоит думать,
Что если ты не любишь Короля,
То и Король к тебе любовь утратил.
Нет, я нисколько не переменился!
И все ж я должен, женщина, оставить
Тебя наедине с твоим позором.
Я думаю – тот людям злейший враг,
Кто, спрятаться желая от позора,
Ради себя, детей ли, дозволяет
Жене неверной власть держать над домом.
А та, которой разрешил остаться
Он из-за трусости своей, слывет,
Как прежде, непорочною. Она
Подобна новой, неизвестной хвори,
Напавшей на людей неосторожных,
И мечет взглядом молнии греха,
И истощает дружескую верность,
И заставляет адски биться сердце,
И отравляет юношей незрелых…
А если человек тот – государь,
То, право, злейшего врага он хуже!
Очаг потухший в королевском замке
И боль сердечная – все ж лучше, чем
Ты, восседающая вновь на троне,
Посмешище, проклятье для людей!»
Он смолк. В тиши нависшей подползла
Она на шаг и ноги Короля
Руками обхватила. Вдалеке
Рог одинокий протрубил. Ему,
Как другу, от ворот Артуров конь
Ответил, и Король промолвил снова:
«Но не подумай, что пришел корить я
Тебя за преступления твои.
Нет, я не проклинать тебя пришел…[222]
От жалости готов я умереть,
У ног головку видя золотую,
Которой так гордился я в дни счастья!
Гнев, что меня толкал на суд суровый,
Измену осуждал и жаждал смерти —
Когда узнал я, что ты здесь – прошел.
И боль, меня заставившая плакать,
Когда сравнил твое я сердце с сердцем
Воистину правдивым, неспособным
Представить ложь твою, прошла… Отчасти…
Все-все прошло… Грех совершен, и я
Тебя прощаю, как Господь прощает!
Пусть обретет покой твоя душа.
Но мне… Как мне навек со всем проститься,
Что я любил? О волосы златые,
Которыми играл я, ни о чем
Не ведая! О царственная стать
И красота, какой не видел свет!
На королевство с появленьем вашим
Легло проклятье! Не могу коснуться
Я губ твоих. Принадлежат они
Не мне, а Ланселоту. И вовек
Мне эти губы не принадлежали.
И за руку тебя я не возьму,
Ведь и руки твоей коснулся плотский
Твой грех. И потому-то плоть моя,
Твое паденье видя, вопиет:
«Тебя я ненавижу!» И однако,
Гиньевра, ибо женщины другой
Я никогда не знал, моя любовь
По зову плоти в жизнь мою вошла
Столь глубоко, что стала моим роком,
И я тебя по-прежнему люблю.
Пускай никто не усомнится в этом.
Быть может, коль свою очистишь душу
И обретешь опору во Христе,
Мы снова встретимся в безгрешном мире
Пред ликом Господа, и ты объятья
Откроешь мне и скажешь мне: «Ты – мой!
Ты – муж мне, а не тот, с душой помельче,
Не Ланселот иль кто другой…» Прошу,
Оставь мне эту слабую надежду.
Ну, а теперь пора уже мне ехать.
В глухой ночи, я слышу, рог трубит.
Зовет он Короля идти на запад —
На битву на великую зовет.
Там с человеком я сражусь, который
Приходится моей сестрице сыном[223].
Но не родня мне тот, кто заключил
Союз с вождями Белого Коня,
С языческою, варварской ордою,
С изменниками-рыцарями. Я,
Сразившись с ним, убью его и сам
Погибну, иль, быть может, ожидает
Меня судьба еще непостижимей.
Ты здесь узнаешь вскоре обо всем.
Но я уж не вернусь к тебе и ложа
Вовек уже с тобой не разделю.
Мы больше не увидимся. Прощай!»
И тут ее, лежащую безвольно,
Коснулось вдруг дыханье Короля,
И в темноте над головой поникшей
Она движенье ощутила рук,
Свершающих над ней благословенье.
Когда его шаги вдали умолкли,
Бледна как смерть, Гиньевра поднялась
И бросилась к оконцу: «Может быть, —
Подумала она, – еще смогу
Его лицо увидеть незаметно».
И верно, был Артур уж на коне
У врат. А рядом, факелы держа,
Печальные монахини стояли,
Которым он наказывал служить
И помогать Гиньевре до конца.
Но было, когда с ними говорил он,
Опущенным забрало его шлема,
Увенчанного золотым драконом
Британии. Поэтому она[224]
Его лица, похожего в тот миг
