Альфред Теннисон - Королевские идиллии

Альфред Теннисон

Королевские идиллии

Перевод с английского В. Лунина

ПОЭТ ВИКТОРИАНСКОЙ ЭПОХИ

Какое множество прекрасных лиц!

Как род людской красив!

Альфред Теннисон был счастливым человеком. Он прожил долгую жизнь, честно исполнил свой земной долг и, обласканный властями и любимый читателями, умер, прославив свою эпоху, которая, не будь она названа Викторианской, вполне могла бы носить имя Альфреда, лорда Теннисона.

Не без основания утверждается в одном из английских критических трудов первой трети XX века[1], что если представить национальную литературу не в виде череды исторических эпох, а в виде, например, фамильной картинной галереи, то Чосер, Мэлори, Спенсер, Шекспир, Мильтон, Драйден, Теннисон поразят зрителей не только яркими индивидуальными чертами, но и сильным сходством, как это часто бывает на семейных портретах. Об этом же писал и Б. М. Эйхенбаум[2], считавший, что литературе, как искусству вообще, чуждо понятие прогресса, движения вперед, в отличие от истории, которой чуждо понятие «вечных ценностей», но, тем не менее, история литературы, несомненно, призвана хранить в своих анналах фактические сведения, упорядочивающие наше представление о необъятном.

Национальная литература – это единый организм, и, естественно, часто бывает, что поэт или прозаик не могут полностью вписаться в прокрустово ложе исторической эпохи, «раз и навсегда» определенной им критиками, отчего подчас происходит забавная путаница. Например, Китс и Карлейль – ровесники, они родились в один год, но Китс – это эпоха Байрона и Шелли, а Карлейль – Браунинга и Теннисона. Ни при каких обстоятельствах Китс не может быть никем иным, кроме как поэтом романтической эпохи, романтиком. А Карлейль, как и интересующий нас в первую очередь Теннисон, принадлежит Викторианской эпохе.

Что такое эпоха королевы Виктории, правившей Англией в 1837–1901 гг.? Ее начало определяется не 1837 (годом коронования Виктории), а 1832 годом, то есть реформой избирательной системы. Это время беспошлинной торговли, всемирных выставок и всеобщего образования, это эпоха относительного спокойствия и процветания, а также беспримерного укрепления позиций среднего класса. Если же посмотреть на нее сквозь призму поэзии, то можно обнаружить одну характеристическую особенность, в какой-то степени подтверждающую представление о социальной устойчивости в Англии второй половины XIX столетия. Если начиная с XIV века все поэты так или иначе экспериментировали с английским стихом, то после Вордсворта и других поэтов-романтиков, сознательно вводивших в поэзию новые ритмы и новые жанры, даже величайшие поэты Викторианской эпохи не помышляли о языковом новаторстве, считая уже имеющийся поэтический язык вполне достойным своих творческих задач.

К началу XIX столетия в общем движении поэзии выделились и получили великолепное воплощение две, как назвал их Тэн, великие идеи – та, которая произвела на свет поэзию историческую (Саути и Вальтер Скотт), и та, которая дала жизнь поэзии философской (Вордсворт и Шелли). Оба эти направления получили признание не только в Англии, но и во всей Европе. Однако в 1850–1860 годах они, до тех пор существовавшие традиционно по отдельности, все чаще сливаются, приобретая, к тому же, ощутимый социальный оттенок. Казалось бы, в эпоху общественной стабильности и буржуазного практицизма поэзия должна была отойти на второй план, но она сохраняет на Британских островах все права гражданства и даже дарит миру не меньше гениев, чем в другие времена. И это в общем-то закономерно, ибо, наверное, ни в одной другой стране не наберется так много людей, прославленных одновременно своей политической и поэтической деятельностью. Известный русский критик, знаток зарубежной поэзии, переводчик Н. В. Гербель писал по этому поводу: «Журналы и обозрения не отказывают стихам ни в содействии, ни в одобрении, ни в серьезной критике; политическая пресса не считает недостойным своего назначения печатать у себя стихи; Парнас не признается несовместимым с форумом, с трибуною и даже с торговыми делами. По мнению француза, из поэта всегда выйдет плохой государственный муж, англичанин же не затрудняется выбирать своих поэтов в члены парламента, в посланники и даже министры… стихотворные произведения пользуются сочувствием и даже восторженным удивлением и легко находят издателей, читателей и покупателей. В самых маленьких городках и на самых незначительных и глухих станциях железных дорог вы найдете в каждой лавчонке, в каждом шкапу разнообразный выбор английских поэтов всех времен. А заметьте, что цена книг, вообще, дорога в Англии»[3]. Наверное, в России это трудно до конца осознать, ведь в русском сознании издавна укоренилась идея вечной вражды поэта и власти. Поэт – символ вольнолюбия, власть – символ тирании. Народ безмолвствует, если не бунтует. Только юродивый позволяет себе говорить правду царям, а поэт – почти тот же юродивый, разве лишь за свое слово легко мог заплатить головой. «Поэт в России больше, чем поэт» – совсем не метафора. Человеку, воспитанному в русской поэтической традиции, трудно поверить, что хроники Шекспира были призваны не развенчать зло деспотии, а оправдать, в общем-то, узурпацию власти Тюдорами, к которым принадлежала великая королева Елизавета I, что Томас Мор был казнен вовсе не за «Утопию», что Свифт, несмотря на свои антиправительственные памфлеты, продолжал оставаться высокопоставленным священнослужителем и, кстати, в Ирландии, которую он защищал, что Томас Мур ни разу не был призван к ответу за свои откровенные высказывания в адрес антиирландской политики Англии и «лично» принца-регента (впоследствии короля) и продолжал свободно печататься в Британии, что звание поэта-лауреата, какими бы саркастическими ни были выпады Байрона (кстати, члена палаты лордов) против Саути, было и остается почетным в Англии.

Читателю, который знакомится с поэтом Теннисоном по не очень многочисленным русским переводам, пусть даже по одному из двух его главных творений – «Королевским идиллиям», все равно, наверное, трудно будет осознать его значение в памяти своего народа, а ведь это о нем английский критик написал: «Поколение, которое перестанет верить в величие Теннисона, перестанет верить в самое поэзию»[4]. Так считали и считают не только критики, но и английские поэты, и их точку зрения без лишних славословий выразил Джерард Мэнли Хопкинс, который для начала отказал ему в независимости суждений, потом упрекнул в банальности, а завершил свое высказывание следующим образом: «Все равно он был великим поэтом и все его творения будто созданы из золота и слоновой кости»[5]. В России о Теннисоне всегда писали мало, хотя на рубеже веков его стихи и поэмы время от времени появлялись в журналах, но даже при этой малости в советском литературоведении, увы, его если и замечали, то с явно выраженным пренебрежением. Не «революционер», как Байрон, и даже не «реакционер», как Киплинг, он не имел права претендовать на внимание в стране, где на писателя в первую очередь смотрели с точки зрения его политического кредо. И все же поэты, без всякой надежды на публикацию, переводили стихи Теннисона на русский язык, например В. Микулич[6], переводы которой сохранились в архиве:

Когда под каменной могильною плитою

Холодным вечным сном, дитя, я буду спать,

Не приходи своей нелепою слезою

И сожаленьями покой мой отравлять.

Не раздражай мой прах. Пусть над моей могилой

Совы зловещий крик звучит в глухую ночь.

Пусть вихрь над ней ревет и воет с злобной силой,

Но ты – не приходи!.. Прочь, прочь!

Слава пришла к Теннисону после выхода в свет его третьей книги «Стихотворения», которая утвердила его как наследника двух поэтов-романтиков – торжественно-великолепного Китса и задумчиво-простодушного Вордсворта, совершенно не похожих друг на друга и судьбою, и стихами, но, тем не менее, вставших рядом у истоков его поэзии. Наследник традиции, не помышлявший о потрясении основ, ничего не отрицавший, никуда не звавший, устремленный скорее внутрь себя, чем вовне, изрекавший прописные истины, поэт сумел завоевать величайшую любовь читателей постнаполеоновской эпохи, отмеченной поворотом от деспотической власти к демократии, но поворотом вполне мирным.

В Британии именно во второй половине XIX столетия люди впервые за долгое время остро ощутили потребность в мирном улаживании всевозможных конфликтов. Но одновременно взявшие верх практицизм, стремление к наживе, расчетливость, монотонный труд, имевший в себе мало романтического, творческого, привлекательного, заставляли их тосковать по неведомой красоте. И Теннисон не писал о разрываемой противоречиями, мятущейся душе гения, он писал о душевных муках «обыкновенного» человека, который ищет ответы на «обыкновенные» вопросы о добре, любви, о самом себе и о Божественном промысле, пославшем его на грешную землю. Такому человеку нет дела до сильных мира сего, нет дела до социальных бурь, все сметающих на своем пути. Ему в первую очередь нужны мир и покой в его собственном маленьком мирке, осиянном любовью и красотой.