Виктор Широков - Иглы мглы

1999

В луче проектора, в киношке, когда на части мир разъят, как над костром осенним мошки неуспокоенно кипят. И так таинственно и горько глазеть на эту толчею… Что ж, не крутись, с собой поспорь-ка, в раю ты или не в раю… Ведь эта жалкая киношка, луч в темноте и мошкара — модель вселенной… Понемножку вникай, чем кончится игра. Что я сказал? Что ты сказала? Для вечности наш звук — пустяк. И нас, как мошкару из зала, дай время, выдует сквозняк. В межзвездной пустоте, пылинки, мы будем биться и летать, пытаясь взяться по старинке за руки, слово прошептать…

(Из Владимира Набокова)

Я отыскал ее в земле легендсредь скал в лаванде и в пучках травы,нашел внезапно средь песчаных лент,намытых ливнем жесткой синевы.Ее детали сразу дали знакк молчанию: и форма, даже теньпридали привкус — это не пустяк,открытием обогатился день.Скульптурный секс я причесал иглой,не повредить старался чудо-ткань,она меня слепила синевой,манила бахромой погладить длань.Винт провернулся; из тумана вновьдва желтые крюка смотрели в лоб,и марсиански скошенная бровьникак не помещалась в микроскоп.Я отыскал ее и окрестил,поскольку терминолог хоть куда,на описание достало сил,другой не надо славы никогда.Она спокойно на булавке спит,она жива в несведущих глазах,пусть энтомолог новый сохранитмой экземпляр, великолепный прах.Что все картины, троны, что века,стихи, что восхищали королей,пред вечностью простого ярлыкана бабочке малюсенькой моей!

Влюбленности необъяснимы… Что мне Набоков в 20 лет? Зачем рассматриваю снимок, вскочив на камский парапет? Зачем брожу с французской книжкой день изо дня из дома в дом, держа в руках или под мышкой растрепанный от чтенья том? "Защита Лужина", извольте, названье радости моей; двенадцать букв, как пули в кольте, ложатся в сердце все кучней. Еще три года до "Лолиты", до чтенья "Бледного огня", но наши души купно слиты, и он — Учитель для меня. Могли б мы встретиться, но случай не выпал, пролетел "джек пот"… Что ж, жизнь другою встречей мучай, его столетье настает. И я, отмеривший полвека, на тот же снимок вновь гляжу; неисправимый, как калека, его стихи перевожу. Виват, пленительный Набоков! Как Пушкин, ты неуловим. Дай Бог, случайно, ненароком я стану толмачем твоим, поводырем настырным слова летучего, как мотылек; ночного славного улова, не веря, подведу итог. Быть может, сын твой строки эти вполглаза все-таки прочтет, поймет восторги в честь 100-летья, что ж, вот еще один "джек пот"… И что мне троны и картины, когда наглядней ярлыка мелькнет в дали необозримой воссозданная мной строка!

(О прелести курения)

Пить не можешь, кури или пой, повезет, так не станешь тучнее. Жизнь чадит сигареткой порой, шнур бикфордов здесь было б точнее. Говорила Ахматова, знай, что курение — цепь унижений; что ж, и ты свою лепту вонзай в дымовую завесу сражений. Из последних копеек и сил, сапоги утопив в перегное, "Честерфильд" Бродский в ссылке курил, а на Западе выбрал иное. Для курящего Запад — Эдем, вот мундштук, если профнепригоден. Бродский здесь перешел на "L&M", их курил незабвенный У. Х. Оден. Я бы выбрал скорей ЛСД, в крайнем случае — марихуану, чтоб пройтись по Полярной звезде, доверяя чувств самообману. Но оставшись в родимой стране, я обычно курю с перепою и любой сигареткой вполне я доволен, бывает такое. Выпадая в осадок, зато не горюю по импортной пачке, мне не надо в кармане пальто ни "бычка", ни подобной заначки. Сохраняя нелегкий баланс меж общественной пользой и личной очень куцей свободой, я шанс приобрел для бессмертья отличный. Жалко, впрочем, что Нобель меня обошел, в заповедные списки не включая; я против огня, если только он не олимпийский. Привалясь к молодому плечу и шампанским наполнив свой кубок, все же вам на ушко прошепчу: собираю коллекцию трубок.

Вечно жил я наобум.Забывал построить дом.А сейчас устал от дум,подводя итог с трудом.Ревность тяжело изжить,даже если мы друзья.Очень трудно свято жить:это — можно, то — нельзя.Спор с собой на то и спорнет решенья одного.Что ни дело — вечный спорт:чья победа? Кто кого?Что ж, давай вперегонки.Даже наперекосяк.Лыжи. Плаванье. Коньки.Водка. Женщины. Коньяк.

Из Владимира Набокова

"…кажется, это лучший поезд. Мисс Эстель Винтер из Английского департамента встретит вас на станции и…"

Что ж, тема обсуждения ясна,хотя вполне едва ли выразима:так половодие венчает зимы,когда по-русски реки вскрыть веснарешится; дети в снах так плачут зримо.Помощничек мой, в чудо-фонаредвинь диапозитив, лучу дозволивнарисовать автограф на зареили другой фантом славянской боли.Другим путем, другим… Что ж, я доволен.На плодоносных Греции холмах,вы помните, был алфавит сформован,как журавли в полете; шагом новымбыл выплеск стрел, перетасовка птах.Наш бедный горизонт и хвойный лесзамену стрел и птиц определили.Так, Сильвия?"Зачем слова забылиначальный смысл, понять их недосуг?"Все вместе слито — существо и звук,сосуд и содержимое, гречихаи мед; для радуги не будет лиха,коль каждая черта свой полукругведет; так русские стихи гласят:вот писанки, вот лилий аромат,который поглощает шмель в задоре,вот грот, кому глоток, кому-то море.Очередной вопрос."Видна ль просодий связь?"Ну, Эмми, наш расхожий пентаметрдля глаз сторонних сонный, накренясьидет, хромая, ямб по часу километр.Но ты закрой глаза и вслушайся в строку.Мелодия летит, и в середине слововдруг удлиняется, змеится: на бегуудар ты слышишь, следом эхо, сноваудар грохочет третий и — готовочетвертый только вздохи издает.Очаровательнейший шум заметен в позе:он раскрывается подобно серой розев учебных фильмах жизнь тому назад.А рифма — день рождения (твердят)строки; еще есть сходство с близнецами;что ж, в русском, как и в прочих языках,любовь рифмуют машинально — кровь,князь — грязь, печаль и даль, страх — прах,природа — свобода и свекровь — морковь,луна и тишина, но солнце, песня,ветер, жизнь и смерть не знают пары.А у морей, где я утратил жезл,я существительных имен услышал ржанье,деепричастий легкие шаги;ступая по листве, длил мантии шуршанье,пил влажные глаголы на — ала, — или,а гроты аонид, а ночи на Алтае,а звука "И" мрак омутов для лилий.Пустой стакан — дотронусь — звякнет тихо,ведь он зажат рукой и умирает."Дерево? Животные? Любимый камень ваш?"Береза, Цинтия; ель, Марш.Подобно паучку на тонкой нити,на мертвой зелени их — сердце (извините)мое качается, и вижу я нередкоберезку белую на цыпочках в слезах;ель начинается, где сад закончен, метков золе мерцает вечер угольками.Среди животных в нашенских стихахиз певчих птиц, любимых лакомств ночи,першенье идиом в пернатой глоткеоплачено журчаньем, свистом, прочим:рыданьем, кукованье посередке.К тому ж, есть несколько эпитетов отменных;количество — не главное в рубинах.Взаимосвязаны и блеск, и угол зренья;богатства наши скрыты. Мы не любимокном в ночи дождливой громко хлопать.Аргусоглазая моя спина. Ведь я живувсегда сторожко. Тени всюду слежку,в фальшивых бородах, ведут за мной,страницы свежие недрогнувшей рукойлистают, путая порядок в спешке.И в темноте под комнатным окномони всегда бессонно караулят,покуда новый день стартер не включит,крадутся к двери, звякнут что есть мочив звоночек памяти и пулей убегают.Позвольте мне упомянуть сейчас,потом произнеся по буквам имя,конечно, Пушкина, он по другим дорогамскитается: он дремлет каждым слогом,но пробуждается, зевая; слышит песньизвозчика. Бесформенная ива,что называется rakeety, разрослась;громады туч шлют дождь без перерыва,строка и горизонт, сменяясь, ищут связь.Затем опять рыдание, синкопы(Некрасов!), вновь карабканья слоговс одышкой; повторение и скрежеткуда дороже, чем иные рифмы.Не так ли и любовники в садузаросшем жгут себя в угаре встречи,деревья и сердца здесь много больше,чем в жизни, и пленительнее речи.Такую страсть ты можешь испытать,поэзии предавшись нашей. Сновабыть рысью или ласточкою статьхотим мы вдруг по мановенью слова.Но символы навек освящены,хоть инфальтильны все-таки порою;дороги наши предопределенывести в изгнанье вечное, не скрою.Ах, было б время, я бы поразилвас трепетным рассказом — neighukluzhe,nevynossimo — но, увы, финал.Что я свершил дыханием своим?Я пробовал достать из шляпы птицуи яйца раздавил внутри, как мим,старинный шапокляк залив желтком.И в заключенье я напомню вам,чему я следую повсюду неуклонно,сжимается пространство, потомущедроты памяти с изъянами порой:однажды в графстве Мора, канув в тьму(полгорода, полпустыря, москитов рой)и в Западной Вирджинии однажды(дорога краснопыльная меж садомфруктовым и дождя вуалью) жаждыне утолил; пронзила дрожь досадой,тем русским нечто, что вдохнул давно,не понимая впрочем. Прелесть бытаребенок спал и дверь была закрыта.Что ж, фокусник сбирает причиндалыканат волшебный, носовой платок,с подтекстом рифмы, клетка, чудо-песня.Скажи ему, что фокус устарел.Но тайна остается нераскрытой.Препятствия, смеясь, сорвут итог.Как скажешь ты "приятный разговор"?По-русски как ты скажешь "доброй ночи"?О, может быть:Bessonnitza, tvoy vzor oonyl i strashen;lubov moya, otstoopnika prostee.(Бессонница, твой лик дик, ненакрашен,моя любовь, грех лютый отпусти.)

Как это ни звучит банально, я пунктуален до конца: перевожу конгениально и краснобая, и глупца. Я не представлю идиота завзятым умником, отнюдь, моя первейшая забота читателю представить суть переводимого поэта, будь он шотландец иль казах… Зато ручаюсь, только это я вычитал в его глазах. В его стихах, простых и сложных, серьезных или озорных. Вас заверяю непреложно. Не бейте, критики, под дых. И вы, друзья, не обижайтесь, что не зажегся ореол, да будь ты трижды Межелайтис, — взял за руку и перевел через границу к новой бровке от старой, Господи прости, порою применив уловки, порою просто по пути. И как заботливый попутчик, как истинный интеллигент, прощусь я с мужиком покруче, а даме выдам комплимент.

Это небо, эти выси,солнце, что висит, слепя…Отвратительно зависетьот других, не от себя.Ты — в летах, а все неловок,жучат все тебя, как встарь…Что ж, взгляни, как энтомолог:вошь ведь тоже Божья тварь.Клещ ли, клоп, блоха — смирись-ка,каплей крови поделись…Отвлекись. Как Божья сиськаткнется в губы неба высь.Трубочкой сложивши губы,пей невидимый озон,а обиды, словно клубы,скроются во мгле времен.

(Из Альфреда Эдварда Хаусмана)