Александр Блок - Русь моя, жизнь моя…
Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода. Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое, ценою бесконечных потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т. д.; ценою, наконец, потери тех бесконечно высоких свойств, которые в свое время сияли, как лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные, добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.).
Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек – и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растет новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, – начинает в свою очередь творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества. И, может быть, ухватится-таки за него…
Что же дальше? Не знаю, и никогда не знал; могу сказать только, что вся эта концепция возникла под давлением все растущей во мне ненависти к различным теориям прогресса.
Такую идею я хотел воплотить в моих «Rougon-Macquar'ax» в малом масштабе, в коротком обрывке рода русского, живущего в условиях русской жизни: «Два-три звена, и уж видны заветы темной старины»… Путем катастроф и падений мои «Rougon-Macquar'ы» постепенно освобождаются от русско-дворянского éducation sentimentale[23], «уголь превращается в алмаз», Россия – в новую Америку; в новую, а не в старую Америку.
Поэма должна была состоять из пролога, трех больших глав и эпилога. Каждая глава обрамлена описанием событий мирового значения; они составляют ее фон.
Первая глава развивается в 70-х годах прошлого века, на фоне русско-турецкой войны и народовольческого движения, в просвещенной либеральной семье; в эту семью является некий «демон», первая ласточка «индивидуализма», человек, похожий на Байрона, с какими-то нездешними порываниями и стремлениями, притупленными, однако, болезнью века, начинающимся fin de siècle[24].
Вторая глава, действие которой развивается в конце XIX и начале XX века, так и не написанная, за исключением вступления, должна была быть посвящена сыну этого «демона», наследнику его мятежных порывов и болезненных падений, – бесчувственному сыну нашего века. Это – тоже лишь одно из звеньев длинного рода; от него тоже не останется, по-видимому, ничего, кроме искры огня, заброшенной в мир, кроме семени, кинутого им в страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого народа.
В третьей главе описано, как кончил жизнь отец, что сталось с бывшим блестящим «демоном», в какую бездну упал этот яркий когда-то человек. Действие поэмы переносится из русской столицы, где оно до сих пор развивалось, в Варшаву – кажущуюся сначала «задворками России», а потом призванную, по-видимому, играть некую мессианическую роль, связанную с судьбами забытой Богом и истерзанной Польши. Тут, над свежей могилой отца, заканчивается развитие и жизненный путь сына, который уступает место собственному отпрыску, третьему звену все того же высоко взлетающего и низко падающего рода.
В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях, никому не ведомая и сама ни о чем не ведающая. Но она баюкает и кормит грудью сына, и сын растет; он начинает уже играть, он начинает повторять по складам вслед за матерью: «И я пойду навстречу солдатам… И я брошусь на их штыки… И за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот».
Вот, по-видимому, круг человеческой жизни, съежившийся до предела, последнее звено длинной цепи; тот круг, который сам, наконец, начнет топорщиться, давить на окружающую среду, на периферию; вот отпрыск рода, который, может быть, наконец, ухватится ручонкой за колесо, движущее человеческую историю.
Вся поэма должна сопровождаться определенным лейтмотивом «возмездия»; этот лейтмотив есть мазурка, танец, который носил на своих крыльях Марину, мечтавшую о русском престоле, и Костюшку с протянутой к небесам десницей, и Мицкевича на русских и парижских балах. В первой главе этот танец легко доносится из окна какой-то петербургской квартиры – глухие 70-е годы; во второй главе танец гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских шпор, подобный пене шампанского fin de siècle'a знаменитой veuve Cliquot; еще более глухие – цыганские, апухтинские годы; наконец, в третьей главе мазурка разгулялась: она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной Варшавой, над занесенными снегом польскими клеверными полями. В ней явственно слышится уже голос Возмездия.
Июль 1919
Пролог
Юность – это возмездие.
ИбсенЖизнь – без начала и конца.Нас всех подстерегает случай.Над нами – сумрак неминучий,Иль ясность Божьего лица.Но ты, художник, твердо веруйВ начала и концы. Ты знай,Где стерегут нас ад и рай.Тебе дано бесстрастной меройИзмерить все, что видишь ты.Твой взгляд – да будет тверд и ясен.Сотри случайные черты —И ты увидишь: мир прекрасен.Познай, где свет, поймешь, где тьма.Пускай же все пройдет неспешно,Что в мире свято, что в нем грешно,Сквозь жар души, сквозь хлад ума.Так Зигфрид правит меч над горном:То в красный уголь обратит,То быстро в воду погрузит —И зашипит, и станет чернымЛюбимцу вверенный клинок…Удар – он блещет, Нотунг верный,И Миме, карлик лицемерный,В смятеньи падает у ног!Кто меч скует? – Не знавший страха.А я беспомощен и слаб,Как все, как вы, – лишь умный раб,Из глины созданный и праха, —И мир – он страшен для меня.Герой уж не разит свободно —Его рука – в руке народной,Стоит над миром столб огня,И в каждом сердце, в мысли каждой —Свой произвол и свой закон…Над всей Европою дракон,Разинув пасть, томится жаждой…Кто нанесет ему удар?..Не ведаем: над нашим станом,Как встарь, повита даль туманом,И пахнет гарью. Там – пожар.
Но песня – песнью все пребудет,В толпе все кто-нибудь поет.Вот – голову его на блюдеЦарю плясунья подает;Там – он на эшафоте черномСлагает голову свою;Здесь – именем клеймят позорнымЕго стихи… И я пою, —Но не за вами суд последний,Не вам замкнуть мои уста!Пусть церковь темная пуста,Пусть пастырь спит; я до обедниПройду росистую межу,Ключ ржавый поверну в затвореИ в алом от зари притвореСвою обедню отслужу.
Ты, поразившая Денницу,Благослови на здешний путь!Позволь хоть малую страницуИз книги жизни повернуть.Дай мне неспешно и нелживоПоведать пред Лицом ТвоимО том, что мы в себе таим,О том, что в здешнем мире живо,О том, как зреет гнев в сердцах,И с гневом – юность и свобода,Как в каждом дышит дух народа,Сыны отражены в отцах:Коротенький обрывок рода —Два-три звена, – и уж ясныЗаветы темной старины:Созрела новая порода, —Угль превращается в алмаз.Он, под киркой трудолюбивой,Восстав из недр неторопливо,Предстанет – миру напоказ!Так бей, не знай отдохновенья,Пусть жила жизни глубока:Алмаз горит издалека —Дроби, мой гневный ямб, каменья!
Первая глава
Век девятнадцатый, железный,Воистину жестокий век!Тобою в мрак ночной, беззвездныйБеспечный брошен человек!В ночь умозрительных понятий,Матерьялистских малых дел,Бессильных жалоб и проклятий,Бескровных душ и слабых тел!С тобой пришли чуме на сменуНейрастения, скука, сплин,Век расшибанья лбов о стенуЭкономических доктрин,Конгрессов, банков, федераций,Застольных спичей, красных слов,Век акций, рент и облигаций,И мало действенных умов,И дарований половинных(Так справедливей – пополам!),Век не салонов, а гостиных,Не Рекамье, – а просто дам…Век буржуазного богатства(Растущего незримо зла!).Под знаком равенства и братстваЗдесь зрели темные дела…А человек? – Он жил безвольно:Не он – машины, города,«Жизнь» так бескровно и безбольноПытала дух, как никогда…Но тот, кто двигал, управляяМарионетками всех стран, —Тот знал, что делал, насылаяГуманистический туман:Там, в сером и гнилом тумане,Увяла плоть, и дух погас,И Ангел сам священной брани,Казалось, отлетел от нас:Там – распри кровные решаютДипломатическим умом,Там – пушки новые мешаютСойтись лицом к лицу с врагом,Там – вместо храбрости – нахальство,А вместо подвигов – «психоз»,И вечно ссорится начальство,И длинный громоздко́й обозВоло́чит за собой команда,Штаб, интендантов, грязь кляня,Рожком горниста – рог РоландаИ шлем – фуражкой заменя…Тот век немало проклиналиИ не устанут проклинать.И как избыть его печали?Он мягко стлал – да жестко спать…
Двадцатый век… еще бездомней.Еще страшнее жизни мгла(Еще чернее и огромнейТень Люциферова крыла).Пожары дымные заката(Пророчества о нашем дне),Кометы грозной и хвостатойУжасный призрак в вышине,Безжалостный конец Мессины(Стихийных сил не превозмочь),И неустанный рев машины,Кующей гибель день и ночь,Сознанье страшное обманаВсех прежних малых дум и вер,И первый взлет аэропланаВ пустыню неизвестных сфер…И отвращение от жизни,И к ней безумная любовь,И страсть, и ненависть к отчизне…И черная, земная кровьСулит нам, раздувая вены,Все разрушая рубежи,Неслыханные перемены,Невиданные мятежи…Что ж, человек? – За ревом стали,В огне, в пороховом дыму,Какие огненные далиОткрылись взору твоему?О чем – машин немолчный скрежет?Зачем – пропеллер, воя, режетТуман холодный – и пустой?
Теперь – за мной, читатель мой,В столицу севера больную,На отдаленный финский брег!Уж осень семьдесят восьмуюДотягивает старый век.В Европе спорится работа,А здесь – по-прежнему в болотоГлядит унылая заря…
Но в половине сентябряВ тот год, смотри, как солнца много!Куда народ валит с утра?И до заставы всю дорогуГорохом сыплется ура,И Забалканский, и СеннаяКишат полицией, толпой,Крик, давка, ругань площадная…За самой городской чертой,Где светится ЗолотоглавыйНоводевичий монастырь,Заборы, бойни и пустырьПеред Московскою заставой, —Стена народу, тьма карет,Пролетки, дрожки и коляски,Султаны, кивера и каски,Царица, двор и высший свет!И пред растроганной царицей,В осенней солнечной пылиВойска проходят вереницейОт рубежей чужой земли…Идут, как будто бы с парада.Иль не оставили следаНедавний лагерь у Царьграда,Чужой язык и города?За ними – снежные Балканы,Три Плевны, Шипка и Дубняк,Незаживающие раны,И хитрый, и неслабый враг…Вон – павловцы, вон – гренадерыПо пыльной мостовой идут;Их лица строги, груди серы,Блестит Георгий там и тут,Разрежены их батальоны,Но уцелевшие в боюТеперь под рваные знаменаСклонили голову свою…Конец тяжелого похода,Незабываемые дни!Пришли на родину они,Они – средь своего народа!Чем встретит их родной народ?Сегодня – прошлому забвенье.Сегодня – тяжкие виденьяВойны – пусть ветер разнесет!И в час торжественный возвратаОни забыли обо всем:Забыли жизнь и смерть солдатаПод неприятельским огнем.Ночей, для многих – без рассвета,Холодную, немую твердь,Подстерегающую где-то —И настигающую смерть,Болезнь, усталость, боль и голод,Свист пуль, тоскливый вой ядра,Зальдевших ложементов холод,Негреющий огонь костра.И даже – бремя вечной розниСреди штабных и строевых,И (может, горше всех других)Забыли интендантов козни…Иль не забыли, может быть?Их с хлебом-солью ждут подносы,Им речи будут говорить,На них – цветы и папиросыЛетят из окон всех домов…Да, дело трудное их – свято!Смотри: у каждого солдатаНа штык надет букет цветов!У батальонных командиров —Цветы на седлах, чепраках,В петлицах выцветших мундиров,На конских челках и в руках.
Идут, идут… Едва к закатуПридут в казармы: кто – сменятьНа ранах корпию и вату,Кто – на вечер лететь, пленятьКрасавиц, щеголять крестами,Слова небрежные ронять,Лениво шевеля усамиПеред униженным «штрюком»,Играя новым темлякомНа алой ленточке, – как дети…Иль, в самом деле, люди этиТак интересны и умны?За что они вознесеныТак высоко, за что в них вера?
В глазах любого офицераСтоят видения войны,На их, обычных прежде, лицахГорят заемные огни.Чужая жизнь свои страницыПеревернула им. ОниВсе крещены огнем и делом;Их речи об одном твердят:Как Белый Генерал на беломКоне, средь вражеских гранат,Стоял, как призрак невредимый,Шутя спокойно над огнем:Как красный столб огня и дымаВзвился над Горным Дубняком;О том, как полковое знамяИз рук убитый не пускал:Как пушку горными тропамиТащить полковник помогал;Как царский конь, храпя, запнулсяПред искалеченным штыком,Царь посмотрел и отвернулся,И заслонил глаза платком…Да, им известны боль и голодС простым солдатом наравне…Того, кто побыл на войне,Порой пронизывает холод —То роковое все равно,Которое подготовляетЧреду событий мировыхЛишь тем одним, что не мешает…Все отразится на такихПолубезумною насмешкой…И власть торопится скорейВсех тех, кто перестал быть пешкой,В тур превращать, или в коней…
А нам, читатель, не присталоСчитать коней и тур никак,С тобой нас нынче затесалоВ толпу глазеющих зевак,Нас вовсе ликованье этоЗаставило забыть вчера…У нас в глазах пестрит от света,У нас в ушах гремит ура!И многие, забывшись слишком,Ногами штатскими пылят,Подобно уличным мальчишкам,Близ марширующих солдат,И этот чувств прилив мгновенныйЗдесь – в петербургском сентябре!Смотри: глава семьи почтенныйСидит верхом на фонаре!Его давно супруга кличет,Напрасной ярости полна,И, чтоб услышал, зонтик тычет,Куда не след, ему она.Но он и этого не чуетИ, несмотря на общий смех,Сидит, и в ус себе не дует,Каналья, видит лучше всех!..Прошли… В ушах лишь стонет эхо,А все – не разогнать толпу;Уж с бочкой водовоз проехал,Оставив мокрую тропу,И ванька, тумбу огибая,Напер на барыню – оретУже по этому случа́юБегущий подсобить народ(Городовой – свистки дает)…Проследовали экипажи,В казармах сыграна заря, —И сам отец семейства дажеПолез послушно с фонаря,Но, расходясь, все ждут чего-то…
Да, нынче, в день возврата их,Вся жизнь в столице, как пехота,Гремит по камню мостовых,Идет, идет – нелепым строем,Великолепна и шумна…
Пройдет одно – придет другое,Вглядись – уже не та она,И той, мелькнувшей, нет возврата,Ты в ней – как в старой старине…
Замедлил бледный луч закатаВ высоком, невзначай, окне.Ты мог бы в том окне приметитьЗа рамой – бледные черты,Ты мог бы некий знак заметить,Которого не знаешь ты,Но ты проходишь – и не взглянешь,Встречаешь – и не узнаешь,Ты за другими в сумрак канешь.Ты за толпой вослед пройдешь.Ступай, прохожий, без вниманья,Свой ус лениво теребя,Пусть встречный человек и зданье —Как все другие – для тебя,Ты занят всякими делами,Тебе, конечно, невдомек,Что вот за этими стенамиИ твой скрываться может рок…(Но, если б ты умом раскинул,Забыв жену и самовар,Со страху ты бы рот разинулИ сел бы прямо на троттуар!..)
Смеркается. Спустились шторы.Набита комната людьми,И за прикрытыми дверьмиИдут глухие разговоры,И эта сдержанная речьПолна заботы и печали.Огня еще не зажигалиИ вовсе не спешат зажечь.В вечернем мраке тонут лица,Вглядись – увидишь ряд одинТеней неясных, вереницуКаких-то женщин и мужчин.Собранье не многоречиво,И каждый гость, входящий в дверь,Упорным взглядом молчаливоОсматривается, как зверь.Вот кто-то вспыхнул папироской:Средь прочих – женщина сидит:Большой ребячий лоб не скрытПростой и скромною прической,Широкий белый воротникИ платье черное – все просто,Худая, маленького роста,Голубоокий детский лик,Но, как бы что найдя за далью,Глядит внимательно, в упор,И этот милый, нежный взорГорит отвагой и печалью…Кого-то ждут… Гремит звонок.Неспешно отворяя двери,Гость новый входит на порог:В своих движениях уверенИ статен; мужественный вид;Одет совсем как иностранец,Изысканно; в руке блеститВысокого цилиндра глянец;Едва приметно затемненВзгляд карих глаз сурово-кроткий;Наполеоновской бородкойРот беспокойный обрамлен;Большеголовый, темновласый —Красавец вместе и урод;Тревожный передернут ротМеланхолической гримасой.
И сонм собравшихся затих…Два слова, два рукопожатья —И гость к ребенку в черном платьеИдет, минуя остальных…Он смотрит долго и любовно,И крепко руку жмет не раз,И молвит: «Поздравляю васС побегом, Соня… Софья Львовна!Опять – на смертную борьбу!»И вдруг – без видимой причины —На этом странно-белом лбуЛегли глубоко две морщины…
Заря погасла. И мужчиныВливают в чашу ром с вином,И пламя синим огонькомПод полной чашей побежало.Над ней кладут крестом кинжалы.Вот пламя ширится – и вдруг,Взбежав над жженкой, задрожалоВ глазах столпившихся вокруг…Огонь, борясь с толпою мраков,Лилово-синий свет бросал,Старинной песни гайдамаковНапев согласный зазвучал,Как будто – свадьба, новоселье,Как будто – всех не ждет гроза, —Такое детское весельеЗажгло суровые глаза…
Прошло одно – идет другое,Проходит пестрый ряд картин.Не замедляй, художник: вдвоеЗаплатишь ты за миг одинЧувствительного промедленья,И, если в этот миг тебяГрозит покинуть вдохновенье, —Пеняй на самого себя!Тебе единым на потребуДа будет – пристальность твоя.
В те дни под петербургским небомЖивет дворянская семья.Дворяне – все родня друг другу,И приучили их векаГлядеть в лицо другому кругуВсегда немного свысока.Но власть тихонько ускользалаИз их изящных белых рук,И записались в либералыЧестнейшие из царских слуг,А все, в брезгливости природной,Меж волей царской и НароднойОни испытывали больНередко от обеих воль.Все это может показатьсяСмешным и устарелым нам,Но, право, может только хамНад русской жизнью издеваться,Она всегда – меж двух огней,Не всякий может стать героем,И люди лучшие – не скроем —Бессильны часто перед ней,Так неожиданно суроваИ вечных перемен полна;Как вешняя река, онаВнезапно тронуться готова,На льдины льдины громоздитьИ на пути своем крушитьВиновных, как и невиновных,И нечиновных, как чиновных…
Так было и с моей семьей:В ней старина еще дышалаИ жить по-новому мешала,Вознаграждая тишинойИ благородством запоздалым(Не так в нем вовсе толку мало,Как думать принято теперь,Когда в любом семействе дверьОткрыта настежь зимней вьюге,И ни малейшего трудаНе стоит изменить супруге,Как муж, лишившейся стыда).И нигилизм здесь был беззлобен,И дух естественных наук(Властей ввергающий в испуг)Здесь был религии подобен.«Семейство – вздор, семейство – блажь», —Любили здесь примолвить гневно.А в глубине души – все та ж«Княгиня Марья Алексевна»…Живая память стариныДолжна была дружить с неверьем —И были все часы полныКаким-то новым «двоеверьем»,И заколдован был сей круг:Свои словечки и привычки,Над всем чужим – всегда кавычки,И даже иногда – испуг;А жизнь меж тем кругом менялась,И зашаталось все кругом,И ветром новое врывалосьВ гостеприимный старый дом:То нигилист в косовороткеПридет и нагло спросит водки,Чтоб возмутить семьи покой(В том видя долг гражданский свой),А то – и гость весьма чиновныйВбежит совсем не хладнокровноС «Народной Волею» в руках —Советоваться впопыхах,Что неурядиц всех причиной?Что предпринять пред «годовщиной»?Как урезонить молодежь,Опять поднявшую галдеж? —Всем ведомо, что в доме этомИ обласкают, и поймут,И благородным мягким светомВсе осветят и обольют…
Жизнь старших близится к закату.(Что ж, как полудня ни жалей,Не остановишь ты с полейПолзущий дым голубоватый).Глава семьи – сороковыхГодов соратник; он поныне,В числе людей передовых,Хранит гражданские святыни,Он с николаевских временСтоит на страже просвещенья,Но в буднях нового движеньяНемного заплутался он…Тургеневская безмятежностьЕму сродни: еще вполнеОн понимает толк в вине,В еде ценить умеет нежность;Язык французский и ПарижЕму своих, пожалуй, ближе(Как всей Европе: поглядишь —И немец грезит о Париже),И – ярый западник во всем —В душе он – старый барин русский,И убеждений склад французскийСо многим не мирится в нем;Он на обедах у БореляБрюжжит не плоше Щедрина:То – недоварены форели,А то – уха им не жирна.Таков закон судьбы железной:Нежданный, как цветок над бездной,Очаг семейный и уют… —
В семье нечопорно растутТри дочки: старшая – томитсяИ над кипсэком мужа ждет,Второй – всегда не лень учиться,Меньшая – скачет и поет,Велит ей нрав живой и страстныйДразнить в гимназии подругИ косоплеткой ярко-краснойВводить начальницу в испуг…Вот подросли: их в гости водят,В карете возят их на бал;Уж кто-то возле окон ходит,Меньшой записку подослалКакой-то юнкер шаловливый —И первых слез так сладок пыл,А старшей – чинной и стыдливой —Внезапно руку предложилВихрастый идеальный малый;Ее готовят под венец…«Смотри, он дочку любит мало, —Ворчит и хмурится отец, —Смотри, не нашего он круга…»И втайне с ним согласна мать.Но ревность к дочке друг от другаОни стараются скрывать…Торопит мать наряд венчальный,Приданое поспешно шьют.И на обряд (обряд печальный)Знакомых и родных зовут…Жених – противник всех обрядов(Когда «страдает так народ»).Невеста – точно тех же взглядов:Она – с ним об руку пойдет,Чтоб вместе бросить луч прекрасный,«Луч света в царство темноты»(И лишь венчаться не согласнаБез флер д'оранжа и фаты).Вот – с мыслью о гражданском браке,С челом, мрачнее сентября,Нечесаный, в нескладном фракеОн предстоит у алтаря,Вступая в брак «принципиально», —Сей новоявленный жених.Священник старый, либеральный,Рукой дрожащей крестит их,Ему, как жениху, невнятныПроизносимые слова,А у невесты – головаКружи́тся; розовые пятнаПылают на ее щеках,И слезы тают на глазах…
Пройдет неловкая минута —Они воротятся в семью,И жизнь, при помощи уюта,В свою вернется колею;Им рано в жизнь; еще не скороЗдоровым горбиться плечам;Не скоро из ребячьих споровС товарищами по ночамОн выйдет, честный, на соломеВ мечтах почиющий жених…В гостеприимном добром домеНайдется комната для них,А разрушение укладаЕму, пожалуй, не к лицу:Семейство просто будет радоЕму, как новому жильцу,Все обойдется понемногу:Конечно, младшей по нутруНародницей и недотрогойДразнить замужнюю сестру,Второй – краснеть и заступаться,Сестру резоня и уча,А старшей – томно забываться,Склонясь у мужнина плеча;Муж в это время спорит втуне,Вступая в разговор с отцомО соцьялизме, о коммуне,О том, что некто – «подлецом»Отныне должен называтьсяЗа то, что совершил донос…И вечно будет разрешаться«Проклятый и больной вопрос»…
Нет, вешний лед круша, не смоетИх жизни быстрая река:Она оставит на покоеИ юношу, и старика —Смотреть, как будет лед носиться,И как ломаться будет лед,И им обоим будет сниться,Что их «народ зовет вперед»…Но эти детские химерыНе помешают наконецКой-как приобрести манеры(От этого не прочь отец),Косоворотку на манишкуСменить, на службу поступить,Произвести на свет мальчишку,Жену законную любить,И, на посту не стоя «славном»,Прекрасно исполнять свой долгИ быть чиновником исправным,Без взяток видя в службе толк…Да, этим в жизнь – до смерти рано;Они похожи на ребят:Пока не крикнет мать, – шалят;Они – «не моего романа»:Им – все учиться, да болтать,Да услаждать себя мечтами,Но им навеки не понятьТех, с обреченными глазами:Другая стать, другая кровь —Иная (жалкая) любовь…
Так жизнь текла в семье. КачалиИх волны. Вешняя рекаНеслась – темна и широка,И льдины грозно нависали,И вдруг, помедлив, огибалиСию старинную ладью…Но скоро пробил час туманный —И в нашу дружную семьюЯвился незнакомец странный.
Встань, выйди поутру на луг:На бледном небе ястреб кружит,Чертя за кругом плавный круг,Высматривая, где похужеГнездо припрятано в кустах…Вдруг – птичий щебет и движенье…Он слушает… еще мгновенье —Слетает на прямых крылах…Тревожный крик из гнезд соседних,Печальный писк птенцов последних,Пух нежный по ветру летит —Он жертву бедную когтит…И вновь, взмахнув крылом огромным,Взлетел – чертить за кругом круг,Несытым оком и бездомнымОсматривать пустынный луг…Когда ни взглянешь, – кружит, кружит…
Россия-мать, как птица, тужитО детях; но – ее судьба,Чтоб их терзали ястреба.
На вечерах у Ольги ВревскойБыл общества отборный цвет.Больной и грустный ДостоевскийХодил сюда на склоне летСуровой жизни скрасить бремя,Набраться сведений и силДля «Дневника». (Он в это времяС Победоносцевым дружил.)С простертой дланью вдохновенноПолонский здесь читал стихи.Какой-то экс-министр смиренноЗдесь исповедывал грехи.И ректор университетаБывал ботаник здесь Бекетов,И многие профессора,И слуги кисти и пера.И также – слуги царской власти,И недруги ее отчасти.Ну, словом, можно встретить здесьРазличных состояний смесь.В салоне этом без утайки,Под обаянием хозяйки,Славянофил и либералВзаимно руку пожимал(Как, впрочем, водится издавнаУ нас, в России православной:Всем, слава Богу, руку жмут).И всех – не столько разговором,Сколь оживленностью и взором, —Хозяйка в несколько минутК себе привлечь могла на диво.Она, действительно, слылаОбворожительно-красивой,И вместе – добрая была.Кто с Ольгой Павловной был связан, —Всяк помянет ее добром(Пока еще молчать обязанЯзык писателей о том).Вмещал немало молодежиЕе общественный салон:Иные – в убежденьях схожи,Тот – попросту в нее влюблен,Иной – с конспиративным делом…И всем нужна она была,Все приходили к ней, – и смелоОна участие бралаВо всех вопросах без изъятья,Как и в опасных предприятьях… —К ней также из семьи моейВсех трех возили дочерей.
Средь пожилых людей и чинных,Среди зеленых и невинных —В салоне Вревской был, как свой,Один ученый молодой.Непринужденный гость, привычный —Он был со многими на «ты».Его отмечены чертыПечатью не совсем обычной.Раз (он гостиной проходил)Его заметил Достоевский.«Кто сей красавец? – он спросилНегромко, наклонившись к Вревской: —Похож на Байрона.» – СловцоКрылатое все подхватили.И все на новое лицоСвое вниманье обратили.На сей раз милостив был свет,Обыкновенно – столь упрямый.«Красив, умен», – твердили дамы,Мужчины морщились: «поэт»…Но, если морщатся мужчины,Должно быть, зависть их берет,А чувств прекрасной половиныНикто, сам черт, не разберет…И дамы были в восхищеньи:«Он – Байрон, значит – демон…» – Что ж?Он впрямь был с гордым лордом схожЛица надменным выраженьемИ чем-то, что хочу назватьТяжелым пламенем печали…(Вообще, в нем странность замечали —И всем хотелось замечать.)Пожалуй, не было, к несчастью,В нем только воли этой… ОнОдной какой-то тайной страстью,Должно быть, с лордом был сравнен:Потомок поздний поколений,В которых жил мятежный пылНечеловеческих стремлений, —На Байрона он походил,Как брат болезненный на братаЗдорового порой похож:Тот самый отсвет красноватый,И выраженье власти то ж,И то же порыванье к бездне.Но – тайно околдован духУсталым холодом болезни,И пламень действенный потух,И воли бешеной усильяОтягчены сознаньем.ТакВращает хищник мутный зрак,Больные расправляя крылья.
«Как интересен, как умен», —За общим хором повторяетМеньша́я дочь. И уступаетОтец. И в дом к ним приглашенНаш новоявленный Байро́н.И приглашенье принимает.
В семействе принят, как родной,Красивый юноша. ВначалеВ старинном доме над НевойЕго, как гостя, привечали,Но скоро стариков привлекЕго дворянский склад старинный,Обычай вежливый и чинный:Хотя свободен и широкБыл новый лорд в своих воззреньях,Но вежливость он соблюдалИ дамам ручки целовалОн без малейшего презренья.Его блестящему умуПротиворечия прощали,Противоречий этих тьмуПо доброте не замечали,Их затмевал таланта блеск,В глазах какое-то горенье…(Ты слышишь сбитых крыльев треск? —То хищник напрягает зренье…)С людьми его еще тогдаУлыбка юности роднила,Еще в те ранние годаИграть легко и можно было…Он тьмы своей не ведал сам…
Он в доме запросто обедалИ часто всех по вечерамЖивой и пламенной беседойПленял. (Хоть он юристом был,Но поэтическим примеромНе брезговал: Констан дружилВ нем с Пушкиным, и Штейн – с Флобером.)Свобода, право, идеал —Все было для него не шуткой,Ему лишь было втайне жутко:Он, утверждая, отрицалИ утверждал он, отрицая.(Все б – в крайностях бродить уму —А середина золотаяВсе не давалася ему!),Он ненавистное – любовьюИскал порою окружить,Как будто труп хотел налитьЖивой, играющею кровью…«Талант», – твердили все вокруг, —Но, не гордясь (не уступая),Он странно омрачался вдруг…Душа больная, но младая,Страшась себя (она права),Искала утешенья: чуждыЕй становились все слова…(О, пыль словесная! Что нуждыВ тебе? – Утешишь ты едва ль,Едва ли разрешишь ты муки!) —И на покорную рояльВластительно ложились руки,Срывая звуки, как цветы,Безумно, дерзостно и смело,Как женских тряпок лоскутыС готового отдаться тела…Прядь упадала на чело…Он сотрясался в тайной дрожи…(Все, все – как в час, когда на ложеДвоих желание сплело…)И там – за бурей музыкальной —Вдруг возникал (как и тогда)Какой-то образ – грустный, дальный,Непостижимый никогда…И крылья белые в лазури,И неземная тишина…Но эта тихая струнаТонула в музыкальной буре…Что ж стало? – Все, что быть должно:Рукопожатья, разговоры,Потупленные долу взоры…Грядущее отделеноЕдва приметною чертоюОт настоящего… Он сталСвоим в семье. Он красотоюМеньшую дочь очаровал,И царство (царством не владея)Он обещал ей. И емуОна поверила, бледнея…И дом ее родной в тюрьмуОн превратил (хотя нималоС тюрьмой не сходствовал сей дом…).Но чуждо, пусто, дико сталоВсе, прежде милое, кругом —Под этим странным обаяньемСулящих новое речей,Под этим демонским мерцаньемСверлящих пламенем очей…Он – жизнь, он – счастье, он – стихия,Она нашла героя в нем, —И вся семья, и все родныеПретят, мешают ей во всем,И все ее волненье множит…Она не ведает сама,Что уж кокетничать не может.Она – почти сошла с ума…А он? —Он медлит; сам не знает,Зачем он медлит, для чего?И ведь нимало не прельщаетАрмейский демонизм его…Нет, мой герой довольно тонокИ прозорлив, чтобы не знать,Как бедный мучится ребенок,Что счастие ребенку дать —Теперь – в его единой власти…Нет, нет… но замерли в грудиДоселе пламенные страсти,И кто-то шепчет: погоди…То – ум холодный, ум жестокийВступил в нежданные права…То – муку жизни одинокойПредугадала голова…«Нет, он не любит, он играет, —Твердит она, судьбу кляня: —За что терзает и пугаетОн, беззащитную, меня…Он объясненья не торопит,Как будто сам чего-то ждет…»(Смотри: так хищник силы копит:Сейчас – больным крылом взмахнет,На луг опустится бесшумноИ будет пить живую кровьУже от ужаса – безумной,Дрожащей жертвы…) – Вот – любовьТого вампирственного века,Который превратил в калекДостойных званья человека!
Будь трижды проклят, жалкий век!Другой жених на этом местеДавно отряс бы прах от ног,Но мой герой был слишком честенИ обмануть ее не мог:Он не гордился нравом странным,И было знать ему дано,Что демоном и Дон-ЖуаномВ тот век вести себя – смешно…Он много знал – себе на горе,Слывя недаром «чудаком»В том дружном человечьем хоре,Который часто мы зовем(Промеж себя) – бараньим стадом…Но – «глас народа – Божий глас»,И это чаще помнить надо,Хотя бы, например, сейчас:Когда б он был глупей немного(Его ль, однако, в том вина?), —Быть может, лучшую дорогуСебе избрать могла она,И, может быть, с такою нежнойДворянской девушкой связавСвой рок холодный и мятежный, —Герой мой был совсем не прав…
Но все пошло неотвратимоСвоим путем. Уж лист, шурша,Крутился. И неудержимоУ дома старилась душа.Переговоры о БалканахУж дипломаты повели,Войска пришли и спать легли,Нева закуталась в туманах,И штатские пошли дела,И штатские пошли вопросы:Аресты, обыски, доносыИ покушенья – без числа…И книжной крысой настоящейМой Байрон стал средь этой мглы;Он диссертацией блестящейСтяжал отменные хвалыИ принял кафедру в Варшаве…Готовясь лекции читать,Запутанный в гражданском праве,С душой, начавшей уставать, —Он скромно предложил ей руку,Связал ее с своей судьбойИ в даль увез ее с собой,Уже питая в сердце скуку, —Чтобы жена с ним до звездыДелила книжные труды…Прошло два года. Грянул взрывС Екатеринина канала,Россию облаком покрыв.Все издалека предвещало,Что час свершится роковой.Что выпадет такая карта…И этот века час дневной —Последний – назван первым марта.В семье – печаль. Упразднена,Как будто, часть ее большая:Всех веселила дочь меньшая,Но из семьи ушла она,А жить – и путанно, и трудно:То – над Россией дым стоит…Отец, седея, в дым глядит…Тоска! От дочки вести скудны…Вдруг – возвращается она…Что с ней? Как стан прозрачный тонок!Худа, измучена, бледна…И на руках – лежит ребенок.
Конец первой главы. 1911–1916, 4 июня.
