Борис Лазаревский - Жизнь

Борис Александрович Лазаревский

Жизнь

В час сорок минут ночи, после отхода дачного поезда, маленькая станция затихла. Пришёл с лестницей сторож и потушил, один за другим, горевшие на платформе фонари. Через открытое окно слышался стук телеграфного аппарата, прерывистый и надоедливый. На дачах везде было темно и тихо. Долго ещё светилось только на балконе у присяжного поверенного Рыбальского.

Уже совсем догорели свечи, и замолчал самовар, когда артиллерийский капитан и молоденький военный доктор пожелали хозяевам спокойной ночи.

Выйдя из калитки, оба они пошли по узенькой дорожке, вдоль пруда. Справа высоко подымалась насыпь железнодорожного пути, а слева темнела вода.

— Как бы тут не поскользнуться, а то, чего доброго, и искупаться можно, — сказал доктор, осторожно переступая своими тонкими ногами.

— А вы идите за мной, — я здесь каждую кочку знаю, — ответил капитан.

Белели кителя, и мягко позванивали шпоры. До самого леса шли молча. Крякнула где-то утка, и потом слышно было, как она затрепетала крыльями по воде. Когда вошли в лес, сильно запахло сосною и стало холоднее. Тени деревьев не падали на широкую, уходившую вперёд светлым треугольником просеку. Звёзды вверху стали как будто ярче. В темноте доктору захотелось говорить, и его сердило, что капитан, которому уже дремалось, участил шаги. До полигона, где был артиллерийский лагерь, оставалось ещё версты четыре. Тенорок доктора раздавался особенно отчётливо.

— Вот говорят, что нужно съесть с человеком пуд соли, и тогда только его узнаешь. В сущности же это вздор. Я это вот по какому поводу говорю. Сегодня я был у Рыбальских всего только третий раз, а между тем, мне кажется, будто я с ним и его женой знаком давным-давно, и я чувствую, почти знаю наверное, что они — умные, добрые и на редкость счастливые люди и супруги. Нужно только быть наблюдательным.

— Да, хорошие люди, — я с ними уже семь лет знаком, — буркнул капитан.

— Они женаты уже семь лет?

— Ну, конечно, — трое детей…

— Как она, однако, хорошо сохранилась, сама ещё совсем девочка. Вот что значит нормальная жизнь. Вы заметили, как она смотрит на него своими голубыми, лучистыми глазами, когда он говорит. Точно в первый раз жизни его слушает, и видно, что при этом каждую его фразу обдумывает и находит в ней одно умное и хорошее. Знаете ли, хочется жить на свете и верится в лучшее будущее человечества, когда посидишь вечерок у таких супругов.

— Да, он — неглупый человек. Я читал недавно его статью о переутомлении чиновников министерства юстиции и о результатах этого переутомления. Хорошая статья. Правдивая…

— По-моему счастье в супружестве вполне достижимо, — снова зазвенел тенорок доктора, — нужно только быть образованным человеком, иметь материальное обеспечение и не коверкать своего физического я разными наркотиками, алкоголем и ненормальными отношениями с любимой женщиной.

— Малого захотел…

— Во всяком случае не невозможного.

— Ладно…

Капитан, у которого с женою постоянно были нелады, зашагал ещё быстрее. Доктор представлял себе мысленно мужа и жену Рыбальских и думал, что такие же самые отношения будут и у него с Лизой Мельниковой, когда она, через год, станет его женою.

«И средств у нас хватит, и друг друга понимать всегда будем, главное, только взаимная искренность, — тогда и нервная система надолго сохранится, и вообще здоровье; а такие люди, раз они интеллигенты, не могут не быть полезными и для окружающих».

Он знал её и любил ещё со второго курса, и никогда не мог отдать себе отчёта в том, что именно его так неудержимо тянет к Лизе. Высокая блондинка, с едва заметными веснушками на розовом личике, с чувственно приподнятой верхней губой и малоразвитым бюстом, она всегда задумчиво глядела своими немного томными, голубыми глазами.

Лиза не окончила гимназии и читала мало, — что попадётся под руку. По вечерам ей нравилось, сидя за роялем, наигрывать аккордами аккомпанемент к Некрасовским «Коробейникам». От её платков, вещей и открытых писем с картинками, которые она собирала, всегда шёл лёгкий запах духов «Violette de Parme» [1].

Если в доме кто-нибудь был нездоров, она готова была просиживать целые ночи у постели больного. Если видела, что за обедом или за ужином кому-нибудь может не хватить котлеты, то божилась, что сыта и съесть сейчас хоть что-нибудь ей просто-таки противно. Иногда улыбаясь Лиза говорила: «Моё сердце никогда и никому не будет принадлежать». Доктор удивился и обрадовался до сумасшествия, когда, после выпуска из академии, она согласилась стать его женою.

Было что-то неуловимо общее в наружности её и жены Рыбальского. И теперь доктор представлял себе Лизу необыкновенно ясно, и от любви к ней ему хотелось плакать. В тёмном, уснувшем лесу особенно хорошо думалось и вспоминалось. Мрачное настроение капитана раздражало, и почему-то было жаль этого угрюмого человека.

Издалека раздался нечеловеческий, страшный крик, вдруг оборвался, и эхо его раскатилось по всему лесу. Доктор вздрогнул и приостановился.

— Жеребцы дерутся… — проговорил капитан, не убавляя ходу, — это в первой батарее.

— Почему вы думаете, что в первой?

— Весьма понятно, — она ближе всего к нам.

Когда дошли до лагеря, уже стало светать, и сапоги у капитана и у доктора были от росы мокрые.

Войдя в барак, капитан быстро зажёг свечку в закапанном, из карельской берёзы, подсвечнике, также быстро разделся, одной рукой бросил сапоги к двери и спрятался под одеяло.

Потом он снова поднялся, на цыпочках подошёл к вешалке, снял николаевскую шинель и укрылся ею сверх одеяла.

Доктор поглядел на него и сказал:

— Удивляюсь, — ведь нисколько не холодно…

— Ну, и ладно, если вам не холодно…

Доктор дёрнул плечом, оттопырил нижнюю губу и подошёл к своему сундуку. Он достал оттуда чистые носки, носовой платок и бросил их на постель, а потом ещё долго возился, наконец, вытащил с самого дна шкатулку и достал из неё портрет Лизы.

Зажав карточку в руке так, чтобы её не было видно капитану, он несколько минут глядел на милое лицо, на причёску и на ленты, свешившиеся с блузки, в которой она была снята.

Лиза стояла в спокойной позе, чуть опустив голову. Глаза смотрели немного грустно, и казалось, что она вот-вот запоёт вполголоса начало её любимой арии из «Гальки»:

   «Если б с солнцем рано   Жаворонком взвиться»…

Поглядев на карточку, доктор вздохнул и опять спрятал её.

Капитан сопел и по временам что-то бормотал. Заржала где-то очень близко лошадь.

Белая занавеска на окне стала совсем розовой. Через уголок её пробился золотой луч, и было видно, как перекручивались в нём пылинки.

Среди ровных, жёлтых сосновых стволов уже загорелось солнце. И на фуражке часового, и на стали его обнажённой шашки, и даже на тёмных кожаных чехлах орудий, возле которых он ходил, — заиграли золотисто-огненные пятна.

Лучи того же солнца лились в незакрытые ставнями окна и на даче Рыбальских.

Волосы Нины Александровны, сидевшей на постели уже без кофточки, — казались светло-рыжими. С обёрнутым вокруг ног одеялом и со сложенными на груди голыми руками, она и в самом деле была похожа на девочку. И голубые, заплаканные, широко раскрытые глаза тоже глядели по-детски.

Рыбальский без пиджака, заложив руки в карманы брюк, стоял перед окном. И по тому, как быстро ходили складки его сорочки на спине, видно было, что он тяжело дышал. За окном дымился пруд, и слышны были удары валька. Тяжело охая, выплыл из лесу товарный паровоз, и долго мелькали, постукивая колёсами, красные вагоны.

Рыбальский ничего этого не видел и не слышал, и, с небольшими перерывами, всё говорил и говорил.

— Ваня, довольно уже… Детей разбудишь, и нянька может услышать… — полушёпотом сказала Нина Александровна.

— Вот, вот… Вот именно, тебя больше интересует, услышит или не услышит мои слова прислуга, чем их сущность, и в этом ты опять вся сказалась. Но раз вопрос наболел, его нужно разрешить. Я не могу как страус прятать голову, когда вижу, каждую минуту чувствую, что ты меня не понимаешь, что мы друг другу чужие, что я нравственно одинок как человек, сидящий в каземате… С точки зрения разных там Федосеевых, Долгополовых, Масальских, ты идеальнейшая жена, но с моей точки зрения, ты только моя любовница, и это до слёз обидно. За право обладать твоим телом и целовать твоё красивое лицо я плачу известную сумму денег и больше ничего, где же находится твоя душа, я не знаю и не понимаю… совсем не понимаю…

— Что же тебе от меня нужно? — произнесла одними губами Нина Александровна, и крупная как дождевая капля слеза сползла у неё по щеке до самого уголка губ.

— Нужно, чтобы ты была ближе к моим духовным интересам, которые существуют и вне семьи.