Антология - Поэзия Латинской Америки
Хосе Клементе Ороско «Окоп».
Роспись в национальной подготовительной школе в Мехико.
1922–1927 гг.
КАРЛОС ПЕЛЬИСЕР[193]
Перевод Б. Дубина
Желания
Зачем ты мне руки, тропик,наполнил красками дня?Камня коснуться — станетчашей, полной огня.Дальних краев затишье в час, когда ляжет мгла,я взбудоражу эхом радужного стекла.Дай хоть на миг инуюдолю — не зной и крик!Дай поменять широтысердца — хотя б на миг,с сумерками смешаться в осиротелом доме,замереть на балконе, что обветшал и тих,спрятаться с головою в складках накидки тонкой,нежной рукой коснуться долгих волос твоих,пеной взлететь над мысом кроткого отреченьяи воплотить раздумье только в тончайший штрих.О хоть на миг разжалуйиз вестовых огня!Зачем ты мне руки, тропик,наполнил красками дня!
Боливару
Не оставляй народ свой, благослови и помилуй! —волей твоей в пустыне зазеленеет лавр.Тот, кто затмил вовеки славу земную, можетсоединить столетья, милость нам ниспослав.
Силу свою вдохни в нас и воскреси денницучто занималась в Андах, край озаряя наш.Взвей свой клинок лучистый над беспросветной тучейи милосердным миром наше чело помажь.
Если твой след заветный спутают ложь и злобанас уводя от солнца с торных твоих путей, —скульптор отчизны нашей, ныне восстав из гроба,
собственною рукою в память векам отлейсердце твоих республик, ждущих сегодня, чтобыснова явилось миру чудо любви твоей.
ХОСЕ ГОРОСТИСА[194]
Перевод В. Васильева
Песни в лодках
Кто мне купит апельсин?
Кто мне купит в утешеньесочный, яркий, как кармин,в утешенье кто мне купитв форме сердца апельсин?
Жжет мне раны соль морская,в сердце боль.Соль морская в моих жилах,на губах морская соль.
Кто свои позволит губыцеловать?Белый колос поцелуя,не могу тебя сорвать.
Кто моей напьется кровидопьяна?Я не ведаю, застылаиль еще течет она.
Если спросу нет на сердце, —горе мне! —значит, сердце затерялось,словно тучка в вышине.
Затерялось, словно лодкапосреди морских пучин.Кто мне купит в утешеньеяркий сочный апельсин?
Радуется море
Я ходил дорогами тернистымиза банановыми листьями.Радуется море.
Я ходил, куда манилповелитель всех ветрил.Радуется море.
Ведь луна (а ей пятнадцать лет всего-то) —серебро, кармин и позолота.Радуется море.
Ведь луна над морем, радости полна,ароматом тубероз напоена.Радуется море.
Семь бутонов распустились у дорогии моей невесте кланяются в ноги.Радуется море.
Семь бутонов, а дыхание одно,голубиною сверкает белизной.Радуется море.
Жизнь, сорву я эти белые бутоны,что возлюбленной моей кладут поклоны.Радуется море.
Жизнь, любовь моя чиста и молода,очернить ее не дам я никогда.Радуется море.
САЛЬВАДОР НОВО[195]
Перевод В. Столбова
История
«Пусть умрут гачупины[196]!»Отец у меня гачупин.И учитель глядит в мою сторону злыми глазами.Нынче он говорит о войне,о жестоких и подлых испанцах,они убивали индейцев.Наш учитель, он тоже индеец.И мальчишки кричат:«Пусть умрут!Пусть умрут гачупины!»Но я не кричу.Мне противно.Пусть умрут гачупины!»Но я не кричу.Мне противно.Какие они дураки!Да, история так говорит.Но при чем тут отецили я?
Эпифания
В воскресениеЭпифания не вернулась домой.Я слыхал, говорили соседки,что какой-то чужой мужчинаувел с собой Эпифанию.И когда я спросил у служанок:а куда он ее увел,мне сказали — в какую-то комнату.Но никто не мог мне ответить,где она, эта комната.Мне она представлялась пустой и холодной;сырая земля вместо пола;окон нет, только двери на улицу.Никого в ней не мог я увидеть,хотя много думал о ней.Однажды вечеромЭпифания вернулась домой.Я бежал за нею по садуи просил рассказать мне,кто был он, тот мужчина,и что он ей сделал,и почему пустой была комната,как коробка, оставшаяся без подарка.Эпифания смеялась и убегала,а потом распахнула калиткуи впустила улицу в сад.
Любовь
Любить — это значит — когда ты со мной,Робко молчать и ни вздохом не выдать себя,А когда ты уйдешь, вспоминать твой голос,И в ладонях хранить теплоту твоих рук.
Любить — это значит — тебя ожидать,Будто ты неизбежно придешь, как закат,Ни раньше, ни позже. И мы будем одни,В мире игрушек и сказок,На высохшей за день земле.
Любить — это значит — когда тебя нет,Слышать в дыхании ветра запах твоих волосИ глаз не сводить со звезды, на которую ты ушла,Когда ворота ночи захлопнулись за тобой.
ЭФРАИН УЭРТА[197]
Проспект Хуареса
Перевод Ю. Петрова
Ты все теряешь: дни, любовь к отчизне,страсть к женщине любимой, сон и силы,и волю к жизни, и права на нежность,и, обезумев, ты идешь, а рядом —желанья, мир, огни — и ничего-тоне знаешь ты — ведь сказано однажды,что людям ничего не должно знать.
Глухая поступь голода — как ругань,как ранящие чуткий слух ударыволны порока мутной, как холодныйблеск мраморных надгробий, и как ветокскорбь обнаженная, как дрожь готовойзамерзнуть и оледенеть воды.
Есть в воздухе река — хрусталь и пламя,есть море голосов и вопль дикарства,есть ранящие мысли и предметы,есть краткий шум рассвета, и предсмертныйкрик ночи этой вот, и новой ночи,и всех ночей вселенной, увлаженныхиспариною горьких, скорбных ртов.
Идешь ты, как по роще кипарисов,по острым, удлиненным теням страха,впритык к подножью смерти. И не знаешьты ни о чем — ведь сказано однажды,что ничего никто не должен знатьи говорить — ведь все, что скажут, — этомольба, прощанье, лозунг и приказ.
Не замечай сочувственного взгляда,по дебрям осторожно пробирайся,ты — не хозяин неба над тобою,ты по-пспански говоришь — и видишьугрозу голубых и чуждых глаз.
Ты — карлик рядом с родом великанов,сраженный страхом дня, и скорбью ночи,и фальшью душ — и только падший ангелпоэзии, раскрыв, раскинув крылья,тебя сумеет, может быть, спасти.
Идешь навстречу мукам, чтоб пронзилитебя шипами родины погибшей,чтоб задушили гомоном отелей,где все гниет в вонючем море виски.
Идешь в ничто, забытый целым миром,и ты не видишь мрамор Хуаресаи лавры, опозоренные смехоммошенников различного калибра;преследуют тебя, идут по следуазалии из штата Алабама,магнолии с горячей Миссисипи,спешат политиканы-пеликаныи розы из садов Луизианы,ромашки, незабудки и фиалкииз Тéхаса, Миссури, Иллинойса…И миллионы Библий, что похожина миллионы мертвых голубей…
Ты смотришь на деревья и мечтаешьо непорочности вещей любимых,о чистой доброте старинных улицс их смехом древним, с молнией, упавшейна кожу, позлащенную любовьюсмеющегося, ласкового солнца…Друзей ты видишь, а друзья похожина тень друзей, на тень герани, розы,на лавра тень, бескровную, как траур.
Что за страна, в которой жить пришлось нам?Где волшебство спокойствия, где чудотой тишины, где все любви подвластно?Нас столько миллионов — неужелинам по-английски надо говорить?Сам спросишь — сам ответа избегаешь,как тело — раскаленного гвоздя…Ведь все горит как будто, все пылает,а между тем, все — прах, все — куча пепла:в походке девушек, гармонии лишенной,надушенного тлена клокотанье,плач по судьбе на юношеских лицахи вялая игра с недальней смертьюв померкнувших глазах у пожилых.
Все будто бы пылает, словно крепость,огнем и кровью взятая. И сердцепейзажем этим пахнет. Пахнет воздухиссохшими телами мертвых мыслей.Поэты пахнут мрамором и бронзой.И медленно все это догорает,как на большом кладбищенском костре.
Все словно умирает постепенно.Все — пыль, сто раз истертая ногами.Отчизна — пыль, хотя она должна бытьживою плотью… Нет ее! Из сердцаее изъяли, вырвали, а сердцеопустошенное — под каблуком.
Бежать, бежать от буйволов свирепых,все растоптавших, от всесильной злобытельца златого, карлика-тирана,республики, все взявшей, все купившей, —озера, электричество и банки;бессмысленно уже взывать к Линкольнуи незачем глядеть на Хуареса —топор врага обоих обезглавил,нет уваженья ни к какому миру,нет уваженья ни к какой любви.
Нет уваженья к воздуху, которыммы дышим все, ни к женщине любимой,ни даже к сочиненному тобоюстихотворенью… Это оттого, чтонет милосердья к родине, в которойтечет страдальцев праведная кровь.
Да, братья, все, все кажется погибшим,покуда в нашем Мехико — простите,в Мехико-Сити! — дикари надменношагают по проспекту Хуареса:туристы — знатоки киноискусства,вздыхатели об «унесенных ветром»,и гангстеры-убийцы, и «Мисс Тéхас»,миллионерши-психопатки (сотниразводов за плечами!) — все поганяти топчут красоту и пожирают«Молитву Гетесберга», и страницыУитмена, и чаплинские фильмы,и паспорт Поля Робсона, а послетебя бросают тут же, на асфальте,с разорванным английской речью слухом,с открыткою Чапультепéка, смятойв ненужный и беспомощный комок…
АЛИ ЧУМАСЕРО[198]
