Владимир Высоцкий - Владимир Высоцкий

Я в ее лице целую в губы —

Общество «Франс – Юньон Совьетик»!

Между 1968 и 1970

Бродят

по свету люди

разные,

Грезят

они о чуде —

Будет

или не будет…

Стук —

и в этот вечер

Вдруг

тебя замечу, —

Вот и чудо!

Скачет

по не́бу всадник-

облако,

Плачет

дождем и градом —

Значит,

на землю надо.

Здесь

чудес немало

Есть —

звезда упала, —

Вот и чудо!

Знаешь,

я с чудесами —

запросто:

Хочешь,

моргни глазами —

Тотчас

под небесами!

Я

заклятье знаю —

Ну,

скажи: «Желаю», —

Вот и чудо!

1960-е

В плен – приказ – не сдаваться, – они не сдаются

Хоть им никому не иметь орденов.

Только черные вороны стаею вьются

Над трупами наших бойцов.

Бог войны – по цепям на своей колеснице, —

И, в землю уткнувшись, солдаты лежат.

Появились откуда-то белые птицы

Над трупами наших солдат.

После смерти для всех свои птицы найдутся —

Так и белые птицы для наших бойцов,

Ну а вороны – словно над падалью – вьются

Над черной колонной врагов.

1960-е

В тайгу

На санях на развалюхах,

В соболях или в треухах —

И богатый, и солидный, и убогий —

Бегут

В неизведанные чащи, —

Кто-то реже, кто-то чаще, —

В волчьи логова, в медвежие берлоги.

Стоят,

Как усталые боксеры,

Вековые гренадеры

В два обхвата, в три обхвата и поболе.

И я

Воздух ем, жую, глотаю, —

Да я только здесь бываю

За решеткой из деревьев – но на воле!

1970

Нараспашку – при любой погоде,

Босиком хожу по лужам и росе…

Даже конь мой иноходью ходит,

Это значит – и́наче, чем все.

Я иду в строю всегда не в ногу,

Столько раз уже обруган старшиной!

Шаг я прибавляю понемногу —

И весь строй сбивается на мой.

Мой кумир – на рынке зазывалы:

Каждый хвалит только свой товар вразвес.

Из меня не выйдет запевалы —

Я пою с мелодией вразрез.

Знаю, мне когда-то будет лихо;

Мне б заранее могильную плиту,

На табличке: «Говорите тихо!»

Я второго слова не прочту.

Из двух зол – из темноты и света —

Люди часто выбирают темноту.

Мне с любимой наплевать на это —

Мы гуляем только на свету!

1970

По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне,

Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без

Кто за делом большим, кто за крупной добычей —

в погони

Отправляемся мы <судьбам наперекор>,

всем советам вразрез.

И наши щеки жгут пощечинами ветры,

Горбы на спины нам наваливает снег…

<Но впереди – рубли длиною в километры

И крупные дела величиною в век>.

За окном и за нашими душами света не стало,

И вне наших касаний повсюду исчезло тепло

На земле дуют ветры, за окнами похолодало,

Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло.

И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры

И жены от обид не поднимают век!

Но впереди – рубли длиною в километры

И крупные дела величиною в век.

Как чужую гримасу надел и чужую одежду,

Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез?

До и после, в течение, вместо, во время и между —

Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам

вразрез.

Мне щеки обожгли пощечины и ветры,

Я взламываю лед, плыву в пролив Певек!

Ах, где же вы, рубли длиною в километры?..

Всё вместо них дела величиною в век.

1972

ЕНГИБАРОВУ – ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты —

Грустные минуты, тут и там, —

Грим, парик, другие атрибуты

Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами

Незаметно, тихо, налегке

Появлялся клоун между нами.

В иногда дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —

Жаждет смеха он, тряхнув мошной,

И кричит: «Да разве это клоун!

Если клоун – должен быть смешной!»

Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:

«Вышел на арену – так смеши!» —

Он у нас тем временем печали

Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье – век двадцатый:

Цирк у нас, конечно, мировой, —

Клоун, правда, слишком мрачноватый —

Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,

Вдруг при свете, нагло, в две руки

Крал тоску из внутренних карманов

Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,

Хлопали, ладони раздробя.

Он смешного ничего не делал, —

Горе наше брал он на себя.

Только – балагуря, тараторя —

Все грустнее становился мим:

Потому что груз чужого горя

По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —

Шут сгибался в световом кольце, —

Делались всё горше пантомимы,

И морщины – глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды

Он горстями выгребал из нас —

Будто обезболивал нам роды, —

А себе – защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,

Весело по нашим временам:

Ах, как нас приятно обокрали —

Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,

Уходил он, думая свое.

Рыжий воцарился на арене,

Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений

За кулисы – вот нам и смешно.

Вдруг – весь рой украденных мгновений

В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.

Барабана дробь – и тишина…

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего – и сломана спина.

Зрители – и люди между ними —

Думали: вот пьяница упал…

Шут в своей последней пантомиме

Заигрался – и переиграл.

Он застыл – не где-то, не за морем —

Возле нас, как бы прилег, устав, —

Первый клоун захлебнулся горем,

Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неутомимо,

Но успев склониться перед ним.

Этот трюк – уже не пантомима:

Смерть была – царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,