Миражи искусства - Антон Юртовой
Постоянно присутствуя на заседаниях бюро обкома, я слышал и суровые критические отповеди секретарям-шалопаям, и вычитки из постановлений о наказаниях. Ни одного грубого разгонного разбирательства я не помню. Соблюдался вежливый и достаточно доказательный стиль. Это предусматривалось изначально, как средство повышенного дополнительного влияния на критикуемого, на весь ход того или иного процесса. Стиль прочно удерживался в кабинетном общении. Там говорили тихо, размеренно, тщательно подбирая слова и выражения, не торопясь. Уложить это в понятии было нелегко. Внутренняя партийная жизнь утекала к общему жизненному потоку вроде как по особому руслу, не выходя за свои края, в ней, казалось, начисто отсутствовал динамизм.
Попадавшие в разбирательские передряги в большинстве отличались какой-то бычьей стойкостью перед возможными и действительными санкциями. До вызова «на ковёр», находясь ещё в коридорах, они имели вид перепуганный до обморока, жалкий и хилый, ждали, снова и снова перелистывая отчётные и запасные бумаги; представ затем перед иерархами, краснели, исходили потом, дрожали телом и голосом. Но вот разборка завершена, санкция впаяна, а, глядишь, растерзанности, обречённости ни на ком нет. Довольствовались тем, что избиение не перешло в изгнание. А те, кто наказывал, будто сразу о разобранных забывали, так как подпирали рассмотрения многочисленных новых дел.
Как редкое исключение, помню атмосферу фатального разбирательства персоны Епишкина, первого по Кочкуровскому району, устроившего настоящую слёзную истерику. Назначение он получил из Темникова, в бытность Кулакова числился у него вторым. На новом месте не потянул; хозяйственные и прочие дела катились вниз. Вердикт не мог быть щадящим. Уже снятый с должности, давясь от слёз, партиец омерзительно выпрашивал возможности остаться на посту, выкрикивал уверения и клятвы, что исправит ситуацию. Зал заседания бюро обкома он покинул словно тяжело больной, шатаясь, рыдая, весь мокрый от слёз. Так вёл бы себя слабак, приговорённый к расстрелу ни за что. Позорная сцена. В ней высветилось очень много драматичного из того, что удавалось упрятывать в себе другим, с бычьим терпением к собственной боли.
Было бы неверно, выделяя обстоятельства обыденной внутренней партийной жизни, говорить только о партийцах. Острия подкаблучного служения касались любого клерка исполнительных органов, любого комсомольского или профсоюзного функционера, а уж руководителей-хозяйственников – тем более.
Их коробил даже небольшой спрос, исходивший сверху. Для них судьбоносное значение приобретал моральный аспект передвижения по служебной лестнице в том нехитром его смысле, когда передвижение могло восприниматься при оценке их деловой пригодности и в целом, и – в элементарных пересудах. Здесь появлялись очень весомые причины дрожать и теряться.
Ещё, надеюсь, у многих, кто постарше, на памяти попытка суицида Силютиным, заместителем председателя Совета министров автономной республики. Красавец-мужчина, ведавший сферой распределения товаров и услуг, блистал в шикарной кожаной куртке, выглядел безупречно свежим, активным, почти весёлым. Пост ему достался легко, он был выходцем из первых секретарей районного уровня, отличался приятной общительностью, ни к кому не выказывал высокомерия, при этом ловко используя методику оскорбляющего кастового дистанцирования «по умолчанию». И вдруг что-то зашуршало в номенклатурной нише не к его пользе.
Заговорили о понижении в должности. Тут и наступил конец наружному благодушию. Прогремел выстрел в висок, где пуля застряла в кости и ещё на годы уберегла трусишку от самого худшего, а одновременно выставила его на общественный и административный позор. К чести этого отторжённого, удар судьбы он принял стойко, много лет после продолжал работать в системе торгового предпринимательства, не замыкался в себе, не дурил себя алкоголем. Что тут служило стержнем, вряд ли кому удалось бы объяснить по-простому. Может, то самое, бычье?..
Обстановка страха потерять пост, а с ним и должностные привилегии требовала полной отдачи и даже сверх того. Не доверяя никому, первые брали на себя как можно больше, решали практически всё. Начинали рабочий день от пяти утра, служебной суетой занимались до позднего вечера, отказывались от выходных. К такому распорядку привыкали и подчинённые. Львиная доля энергии уходила на уяснение верховных директив. Постановления вышестоящих инстанций вычитывались безотлагательно, и тут же раскручивалась работа по их шаблонному бездумному исполнению. Потребность в инициативе состояла только в том, чтобы исполнитель как можно раньше и бойчее заявил о готовности поддержать установки. В оборот запускались цифры неких очередных будущих достижений. Потом они использовались в отчётах, и нередко получалось так, что при полном отсутствии динамики или при потере хозяйственных темпов «достижения» всё же «были». Из года в год «раньше» начинали посевную, большими становились удои коровьих стад, привесы мясного скота и проч. Соответственно «рос» жизненный уровень.
Никто из исполнявших не давал себе труда одёрнуть себя, остановиться в сомнительном старании, выразить несогласие. Об этом, кажется, даже не могли думать. Тупели интеллектом, так что впрок не шли ни обязательная мало-мальская образованность, ни ознакомление с новинками художественного творчества, с текущей и прошлой культурой. Теряя здесь, как и во всём, чувство реальности, они лишали себя понимания смысла действий и устремлений человека, так сказать, массового, называемого простым. В сочетании с неподотчётностью перед обществом это подталкивало касту к усовершенствованию паразитизма, к неумеренному самовосхвалению, ко вседозволенности, к унижению зависимых, к насилию над их волей.
Журналисты, среди которых суждено было вырастать многим талантливым литераторам, думаю, помнят, как бесцеремонно рассматривался их каторжный подцензурный труд того периода. Им был вменён своеобразный оброк в виде отработки за получаемый оклад. Выражалось это в обязанностях находить и готовить к печати или для эфира материалы нештатных авторов. Такая работа не оплачивалась исполнителю, и в объёме она занимала до сорока процентов от месячной нормы. Нештатные же поощрялись гонораром, а то и премиями. Заведённый порядок развращал всё до основания. Кому было интересно напрягаться за других? Каста отщипывала тут немалый куш. Литсотрудник написал статью за кого-то, а тот, поглаживая брюшко, расписывается в ведомости о получении «положенного». Секретарям и соответствующим им по рангу ведомость и деньги приносились в их кабинеты.
Ущемлёнными оказывались словесники всех эшелонов. От чужих лиц задарма писались не только статьи, но и книги. В случае с Брежневым, на которого пыхтел Аграновский, было, кажется, то редкое исключение, когда за труд подневольный что-то да получал. В отличие от партийцев и функционеров дозастойной поры новая их волна совершенно не была расположена и не умела писать тексты самостоятельно. Всё чаще лезли они и в авторы-прилипалы – при создании разного рода сборников, монографий. Сказать, что это выглядело возмутительным, значит, не сказать ничего.
Во всей истории отечественной журналистики, подконтрольной партии, не найдётся,
