Ефим Ховив - Городской романс
Два последних больших отчетных концерта воспитанников программы «Новые имена» были как бы отчетом родному городу. Первый — в зале оперного театра, второй — в зале органной музыки, с восторженной встречей участников со зрителями, которым не хватило мест в зале. Где бы они сегодня ни учились, в каких бы престижных конкурсах ни добивались побед и наград, они всегда хранят любовь и благодарность к своему родному городу, связаны с ним своей творческой биографией и судьбой.
А «Синяя птица» словно продолжает свой полет в нашем городе. Побывайте сегодня на районных смотрах детской художественной самодеятельности — сколько появилось новых «звездочек», новых одаренных мальчиков и девочек, имена которых станут известны завтра.
Мне вспоминаются прекрасные слова из пьесы Метерлинка, с которыми я, ведущая того теперь уже давнего концерта «Синяя птица», обратилась к залу: «Мы вас очень просим: если кто-нибудь из вас ее найдет, то пусть принесет нам — она нужна нам для того, чтобы стать счастливыми в будущем!»
Маруся Макашина
Городские зарисовки студентки ЧГПУ
Константин Рубинский
Чужая собака
РассказТо лето на даче было особенно холодным.
К нам повадился один мальчик с нижней улицы. Он жил у бабушки Степаниды в старом домике у озера, как раз напротив мостков. У него было длинное лицо, сероватая кожа, рот с обидчиво поджатыми губами. Ходил он всегда в одной и той же футболке линялого серого оттенка; я еще думал, что их у него несколько таких, одинаковых: должен же человек майки менять, после бани, например? Хотя был он старше меня года на три, ростом мы были одинаковые. А отличали его от всей окрестной ребятни смирный нрав и услужливость.
Забежит, рысьим таким манером, вперед, калитку отворит и ждет, когда все пройдут. После тихонько, плавно прикроет и засов добросовестно завязит — все, как следует. Осмотрительный такой, рачитель.
Одна черта в нем только удивляла: любил пугать. То за сосну в сумерках спрячется, затаится, выскочит вдруг с криком. То историю какую-нибудь смертоубийственную заладит. А то еще, напросившись с нами на Золотые Пески, взбудоражит взрослых: поднырнет и спрячется за ялик — их там всегда с десяток моталось на приколе — вроде утонул…
Да, забыл еще о глазах его сказать — серые они у него были. Но не такие, как у тебя — твои мягкие, прозрачные. Его глаза не отражали ни лодок, ни облаков, хотя и остро глядели: кромешно, безвыходно серые глаза.
Пацан в сером цвете. Так я его называл.
Скучно с ним было. Но я подолгу торчал возле него из-за маленькой, жалкой, чудесной собаки, которой он повелевал.
У собаки были нежные желтенькие брови и короткие ножки. В городе почти что таких называют т а к с а. Она была черная, как жук, и всегда улыбалась. Только почему-то очень боялась теннисных ракеток и веника. Мама как-то сказала, задумавшись: «Бьют его часто, Черныша…»
Черныш прибегал к нам обычно рано, по росе, скулил, царапался под дверью и за окном. Окошки наши — мы снимали комнату у хозяев — были маленькие, чуть не от земли: трава росла — крапива и левкой — прямо в комнату. Солнце еще не выйдет из-за соседского забора, туман плавает клочками в ямках от лука, а Черныш уже молит мокрыми чистыми глазками: «Выйди, милый!» — и стекло лапами скребет.
— Выйди, Белый! Вый-ди, Бе-лый!
Я — в сандалии, в окно и за ворота.
А пацан в сером цвете уже тут как тут.
— Опять Черныша приманиваешь?
— Нет, он сам, он только сегодня…
— Знаю все. Испортишь мне собаку. А ну, пошли, тварь, на цепь посажу!
Я еще не говорил, что тихим был Серый только на людях. С такими, как я, — «молодой еще!» — приговаривал он, руки в боки — чего ради ему было церемониться? Да и кто был я? Стриженный «на лыску» второклашка, обладатель гастрита и нескольких детских тайн…
Но Черныш полюбил меня, и опять, и снова убегал к нашему дому. Тогда мы, чтобы избавить его от жестокости Серого, стали баррикадировать калитку и двери. Но он все равно находил лазейку в заборе. Мы выискивали, ползая в крапиве и малине, его лаз и заколачивали дощечками. А наутро Черныш был, как и вчера, под нашим окном.
Только почему-то избегал он нашего угощения. Иногда, правда, словно из чистой вежливости, брал что-нибудь из рук — и тотчас подставлял под ладонь свои теплые мягкие уши. А завидев кастрюли да миски, бросал насиженное местечко на крыльце или в подорожнике и, как-то застенчиво пятясь, старался улизнуть. Я-то знал, что там ему достаются только закусанные сохлые корки, размоченные в квасе. Да и то сказать: Борька, поросенок, курочки-рябы в несметном количестве, целый взвод гусей, две кошки с пестрыми котятами всех возрастов, да еще один пес-любимчик Митрофан. Разве крокодила только не хватало. Вот я и подбирался к нашему скромному гостю с угощеньями. Да зря. Не брал даже рафинада. Деликатно так помахивает хвостом, будто молвит: «Ну, что ты, зачем это? Знаешь ведь, из одной дружбы хожу, будет уж тебе…»
Ох, а какой, бывало, грозный лай — у него был мощный бас при самом кротком телосложении — будил нас среди ночи! Это Черныш, разрываясь между двумя улицами, нес сторожевую службу. В его сердце была не только ласка, в нем жили дерзость и отвага. Сопровождая нас, порою против нашей воли, в лесничество, бросался он на встречные машины с яростным лаем. Долго гнался однажды за хвостом грохочущего товарняка, покуда не отогнал его на приличное расстояние. А что касается мышей и крыс, оставлявших визитные карточки на хозяйских столах, то в нашу комнату они не смели сунуться: даже дух Черныша нагонял на них ужас. Дух Черныша, ходившего в гости через окно.
Вот как он спасал, вот как платил за дружескую руку на своей блестяще-черной, как лаковая японская шкатулка в нашей городской жизни, голове.
И вот какую шутку сыграло с нами то лето. Или жизнь, как пишут в книгах. Серый не виноват. Серый в этой истории был просто нулем.
Мне подарили «Электронику», азартную щенячью игру для жаждущих обрести пущую уверенность в себе. Наигравшись до отвала, я и придумал эту сделку. Заискивая, предложил Серому поменяться: я ему «Электронику», от которой его рот начинал шепелявить, он мне — Черныша. Серый внес уточнение. Он предложил меняться на время: на полчаса, на двадцать минут… Собака лично ему не принадлежала, и я понял его. Так и пошло. Только раздается «Белый!» или свист, я выхватываю из ржавой духовки, где хранил ее вместе с рогаткой, коробочку с чудодейственной игрой и мчусь за калитку. Мне вручается поводок с Чернышом — и наступает счастье…
Почему-то холодно очень было в то лето. Вроде и солнце меж облаков по небу ходило, и дрозды верещали, обклевывая незрелые рябины, и календарь на августе остановился — а холодно все время.
…Сдирая с Черныша ремешок, заваливаюсь вместе с ним в розовую кучу теплых опилок. Внимание, время!
— Ты! — хрипло осаживает нас игрок. — А ну, глянь сюда! Не видишь — стоит? Она у тебя не работает. — Физиономия Серого напоминает сизую тучу, переполненную липким противным снегом. Сейчас моя радость потонет в беспросветно-сером ненастье. — Ты ее сломал. Нарочно! Зажмотился, что я стал играть! Давай сюда собаку! Честность на честность. Все равно бабка сказала, толку от него не будет, раз по дворам ошиваться пошел. У, гад, изурочу!
— Серый! — орал я вслед. — Подожди, послушай меня, Серый!
Это я так думал, что ору; на самом-то деле я стоял на коленях в опилках, сжимая в потных ладонях жесткий кожаный поводок. Понимал: там, внутри у этого игрального светоча сели батарейки. Бежать за ним? Бесполезно. Еще больнее зажмет в локтях Черныша, да и на меня фокусов у него всегда хватит.
Кто-то из наших отнес Степаниде поводок. Все жалели Черныша, запертого а сарае, плачущего. Добренькая «баушка Стеша» давно на него косилась: Серый чернил в ее глазах собаку даже в ту пору, когда на джентльменских условиях стал сдавать мне Черныша внаем. Это я узнал позже.
Узнал уже после того, как вышел в то утро на крыльцо. Был конец августа, и холод на дворе стоял такой, что от меня пошел пар, а роса на шершавых, почти черных листьях смородины походила скорее на изморозь.
Первый раз за все лето не ударил в мои колени повизгивающий гуттаперчевый снарядик. Я подумал, что Серый крепко привязал его или даже посадил на цепь от бывшего Полкана.
«Я поеду в город, — решил я, — поменяю батарейки; вернусь, отдам Серому игру и заберу Черныша к себе. «Электроника» стоит дорого, Серый сдохнет от радости».
С корзиной картошки меня отправили в город. А следующей электричкой неожиданно приехала мама. У нее были очень бледные губы. Увидев ее, я почувствовал, как во мне копошатся мураши — их десятки, сотни! — и вгрызаются в мои внутренности. «У них ведь челюсти такие же кусачие, как у краба», — ни с того ни с сего пришло мне на ум.
