Давид Самойлов - Избранное

Я знаю нескольких актеров в роли Гамлета. Высоц­кий в этой роли мне кажется наиболее убедительным. Он несомненно занимает видное место в галерее русских исполнителей Гамлета.

Высоцкий играл Гамлета без гамлетизма, веками на­росшего вокруг этого образа, который, возможно, стал означать нечто иное, чем было задумано Шекспиром. Знаменитые монологи Высоцкий произносил без всяко­го нажима, не как философские сентенции, а как поиски реальных жизненных решений.

С той же трактовкой играли достойные партнеры Высоцкого — А. Демидова, В. Смехов. Основой спектак­ля был поступок, а не рефлексия. Все творчество Высоц­кого — поступок, а не рефлексия. К этому он готовил себя на сцене, там он почувствовал действительность «обратной связи» в художественном воображении. Я уверен, что реакция зрителей, ощущение их живого восприятия, их «заказ» был одним из необходимых сти­мулов в его работе.

Мне не пришлось присутствовать на выступлениях Высоцкого перед широкой аудиторией. В те годы попу­лярность артиста не была столь широкой, как в послед­нее десятилетие его жизни.

Но мы регулярно встречались в небольшой друже­ской компании в праздники и в дни рождения. Там гвоз­дем вечера всегда было пение Высоцкого. Он сочинял много, пел щедро. Ранние стилизации отходили на вто­рой план. Друзья поддерживали уверенность арти­ста в общественной необходимости его творчества. В серьезных разговорах о явлениях и событиях жизни он вырабатывал позицию и черпал темы для своих песен. Уже не «были московского двора» питали его вдохновение, а серьезные взгляды на устройство мира.

Он умел слушать и брать то, что ему нужно. Расши­рялся диапазон культурных традиций русской поэзии и песни, которые он впитывал.

Художник тот, кто умеет впитывать разное и преоб­ражать в свое. Таким был Владимир Высоцкий.

Противники упрекают его в нарушении традиций, некоторые сторонники рассматривают как феномен социальной жизни. Мало еще разработана корневая си­стема творчества Высоцкого.

Думаю, что одна — и не последняя — причина по­пулярности художника в том, что он воплотил и соеди­нил множество традиций, близких народному созна­нию,— Некрасова, жестокий романс, фабричную песню, балладный стих советской поэзии 20-х годов, солдат­скую песню времен Великой Отечественной войны и мно­гое другое. В этом еще предстоит разобраться зна­токам стиха и песни.

Высоцкого интересовал не только конечный резуль­тат его песен и собственный успех. Ему важно было соизмериться с современной поэзией, узнать о собственном поэтическом качестве. Именно для этого собрались од­нажды у Слуцкого он, Межиров и я.

Владимир не пел, а читал свои тексты. Он заметно волновался. Мы высказывали мнение о прочитанном и решали, годится ли это в печать. Было отобрано больше десятка стихотворений. Борис Слуцкий отнес их в «День поэзии». Если память не изменяет, напечатано было всего лишь одно. Это, кажется, первая и последняя прижизненная его публикация.

До начала 70-х годов мы встречались с Высоцким в театре и в том же кругу знакомых. Однажды летом он приезжал ко мне на дачу в подмосковную Опалиху с поэтом Игорем Кохановским. На сей раз без ги­тары.

Известность его песен быстро росла. Он расходился по стране в магнитофонных записях. Помню, как рано утром приехал ко мне с магнитофоном Межиров и мы целый день слушали песни Высоцкого. Межиров тогда восторженно относился к ним.

С 1976 года я Володю не видел.

Неожиданно летним днем пришло известие о его смерти. Мне сообщил об этом Юлий Ким, отдыхавший в Пярну. Он сразу же ринулся в Москву провожать Высоцкого в последний путь...

1980

Попытка воспоминаний

Мне трудно писать воспоминания о Сергее Наровча­тове, потому, что объем нашей почти полустолетней дружбы почти совпадает с объемом нашей творческой жизни. Наша дружба, не испорченная ни одним внеш­ним конфликтом, была не лишена своего внутреннего драматизма, что естественно при различии наших характеров и путей. Этот драматизм прочитывается в гра­фике наших схождений и расхождений, мягких и естест­венных. Мы сближались тогда, когда Наровчатову бывало плохо. Не считая, впрочем, юношеских лет, когда нам обоим было хорошо.

—    Мне тебя физически не хватает,— сказал мне Сер­гей при последней нашей встрече.

Я мог бы ответить ему тем же. Нехватка друг друга была, может быть, определяющим фактором наших от­ношений в последние четверть века. И, возможно, факто­ром плодотворным.

Наша дружба была близкой, прочной, но не тесной. Теснота часто мешает. Нехватка друг друга создавала некий простор, расстояние, с которого мы лучше видели друг друга. У нас не было потребности друг друга ис­правлять или улучшать, не было потребности ежедневно делиться подробностями и неурядицами личной жизни. «Нехватка» означала потребность делиться идеями, а не оправданиями или объяснениями. Нашими исповедями были идеи.

Исторические масштабы мыслей и понятий всегда увлекали Сергея. В этих масштабах несущественными были мелкие извилины личных путей. Их можно бы­ло воспринимать со снисходительной иронией, как забавные игры АБСОЛЮТА, то есть исторического закона.

Мышление Наровчатова было настолько масштаб­ным, что порой не вмешалось в стихи и в события его жизни. Он долгие годы пробивался к совмещению этих двух планов в литературном творчестве, понимая, что одного АБСОЛЮТА для литературы недостаточно, пока не отыскал точку совмещения в исторической иронии.

В прозе позднего Наровчатова воплотились все до­стоинства его мышления, нашли применение его обшир­ные знания. Он вступил в новый этап своего творчества, может быть, наиболее важный. Этот этап жестоко прер­вался смертью. Вот когда снова не хватает Наровчатова не только мне, но и всей нашей литературе.

С иронией эпохальной у него было все в порядке. Хуже иногда бывало с самоиронией.

Помню, как он рассердился на Глазкова, сочинив­шего песенку:

От Эльбы до Саратова,От Волги до КурилСережу НаровчатоваНикто не перепил.

— Пришел Глазков, — возмущался Сергей,— и спел мне своим мерзким козлетоном какую-то дурацкую песенку. Вполне бездарную, между прочим...

Однажды он пришел ко мне восторженный и окры­ленный.

— Ты знаешь, я не ожидал, что Фадеев обо мне тако­го высокого мнения. Он написал мне рекомендательное письмо с потрясающими формулировками!

— А куда письмо?

— В больницу.

Я расхохотался. Сергей с некоторым недоумением уставился на меня. Потом заулыбался, заразившись моим смехом, и сказал добродушно:

— Всегда ты что-нибудь схохмишь.

Он ложился тогда на лечение в Институт питания. Я несколько раз навещал его. И он с большим юмором рассказывал о своих соседях и об эпизодах больничной жизни.

К себе Наровчатов относился с большим просто­душием.

У него было характерное произношение: твердое «ш» перед гласными он произносил почти как «ф». Это при­давало особое обаяние его речи, придавало воздушность и сочность его прекрасному говору.

— Послуфай, брат,— часто начинал он разговоры со мной.

В годы нечастых наших встреч он особенно любил предаваться воспоминаниям нашей юности, к которым был нежно привязан. Он детально помнил разговоры, случаи и происшествия ифлийского периода нашей жизни, считал это нашим личным достоянием и не лю­бил, чтобы посторонние мешали ему вспоминать.

Однажды, когда мы вдвоем сидели за столиком в ре­сторане ЦДЛ и Сергей наслаждался пиром памяти, к нам подсел поэт тоже ифлийского происхождения, но следующей генерации и вторгся в речь Наровчатова с какими-то уточнениями и дополнениями.

— Алё! Молчать! — вдруг закричал Наровчатов.

Поэт обиделся. Он решил, что на него накричал сек­ретарь Союза.

Часто улыбался. А вот смеха, хохота его не помню. Скорей посмеивался, пофыркивал, часто при этом приго­варивая. Смеялся не во вне, а как бы внутрь себя, не смешному слову или происшествию, а чему-то своему.

В разговоре то, что не затрагивало его, скользило по поверхности. Всегда поворачивал разговор к тому, что его интересовало.

Любил, когда мысль ветвится, расширяется до бес­предельности, но не перебрасывается на что-то другое. В основе своей был серьезен. Оттого любил разговари­вать с И. Крамовым, который тоже был упорен в мысли.

С Крамовым он дружил на год дольше, чем со мной. Отношения их были в чем-то похожи на наши. Крамов, однако, позволял себе на него сердиться.

Правильностью черт и фигурой Сергей больше похо­дил на отца, выражением лица — на мать. Из-за густых бровей и немногословности отец на первый взгляд казался суровым. На самом деле он был человек мягкий и добрый. Сам Сергей писал о его природной интелли­гентности. Лидия Яковлевна отличалась яркостью характера и живостью в разговоре. Она ревниво, с большим често­любием и твердостью любила сына.