Владислав Дорофеев - Вечерник

Самонадеянный священник определил мой взгляд, как развратный; он не понял моего интереса; священник оказался почти тщедушен, если бы не его священнический сан, он бы не удержался.

Священник лишь отчасти прав, он недостаточно образован – ему никто не рассказал о том, что нежность и пошлость две крайности одного чувства.

Но ведь он священник – он обязан быть в центре.

Бедняга.

А ведь кроме нежности я ничего иного не испытал; разве что еще восхищение и восторг перед первозданной красотой тела, линии которого столь живописны, тонки и нежны, что почти ирреальны.

Поле подсолнухов желтых, с круглыми одинаковыми головами, одной высоты и размера, у дороги.

Дети увидели подсолнухи и побежали в мыслях, дальше и дальше, раздвигая и ныряя, облачаясь и сбрасывая, покоряясь и исповедуя, влекомые движением сердца, а не мысли, чувством прекрасного, чувством соразмерности.

В мыслях подсолнухи никогда не кончаются, всегда по полю подсолнухов справа от дороги, всегда дети бегут, неустанно раздвигая подсолнухи желтые.

Может быть надо остановить мысль.

Мысль можно.

Красоту нет.

Произошедшая красота бесконечна.

Перед тем как мне уснуть, я вспомню поле подсолнухов, и побегу за детьми, догоню; и дальше мы побежим вместе, расталкивая мясистые толстые стебли подсолнухов.

Вместе.

Дальше.

Навсегда.

Я стою на коленях перед мощами Серафима Саровского/Сергия Радонежского/Сергия и Германа Валаамских/Саввы Сторожевского/Зосимы, Савватия и Германа Соловецких/Святителя Пантелеймона/Иоанна Крестителя/Апостола Луки/Апостола Марка/Апостола Матфея/Иоанна Богослова/Николая Чудотворца/ Андрея Боголюбского/Александра Невского/Амвросия Оптинского/Иоанна Кронштадского, и перед прядью волос Иисуса Христа, и его плащаницей, и копьем сотника, и перед поясом Марии Богородицы, и перед Крестом Распятия, и дубом Мамрийским, под которым сидели Трое.

И я обливаюсь слезами любви и восхищения.

Искренние слезы льются, как из двух источников, по щекам, в рот, по скулам и подбородку – живые, чистые слезы раскаяния и восторга, благодарности и трепета.

Теперь навсегда слезы запечатлены в сердце.

Вновь и вновь я обливаюсь слезами в мыслях, и припадаю на грудь Бога, и прошу о милости и любви.

В осеннем кружим мы лесу.

Дорога между елок завела нас далеко от камушка Серафима.

Мы заехали в тьму-таракань.

Лишь шелест комаров нарушает лесную благодать.

Тепло.

Бродим мы по кромке ночи, бродим в страхе и одни.

Все покойно и порочно.

Демон крутит нас внутри.

Бездна в поле и в лесу, бездна в сердце и в стогу, на поляне впереди, между елок позади.

Страшно очень, между прочим.

Страшно так, что слова нет.

Страшно сверху, страшно снизу, страшно всюду, где нас ждут.

Чу!

Монашеское кладбище в тяжелой чаще: елки и кресты, могилы и цветы.

Нам туда.

Поедем ходко, чтоб успеть нам до зари.

Едем-едем; на пути, видим, бабушка грустит – села старая на пень, и болтает дребедень; слово за слово, и вот – бабка скачет как фагот, между елок, по траве, по дороге – вся в говне; то не бабка, а лесной, гадкий дух, по сути злой.

Едем дальше, наконец, видим камушка хребет, – край чего-то неземного, память батюшки лесного; он колол тот камень словом, он молился здесь весною, он – могучий Серафим и саровский гражданин.

Скрип в лесу раздался свыше, иглы хвойные звенят и о чем-то голосят.

В круг застенчивой молитвы вышел батюшка из битвы: глаз – как раненная птица, горло – как расстроенный рояль, в сердце память и печаль, в голове дорога к раю, дух – как Волга вертикален, сам приземист – как пенек, на корягу он похож.

Вот он сел, заговорил, помолился и застыл; кликнул он медведя, сокола и волка – всем сказал он по словечку, и умчался в чащу леса.

С тех пор Серафимов проговор нависает, как топор.

«Не ходи порой ночной в чащу леса на постой, травы красные не рви, тени пришлые не жги, не женись весенним днем, дуй на воду и в кусты, утром-вечером не лги, тело девичье крести, день последний впереди, очень сильно не грусти, Святым Духом дорожи».

Огонь в груди горит – как глаз рассвета.

Лебеди души моей, запряженные цугом, тащат карету памяти.

Телу души моей, ах, телу души моей многое неподвластно – впереди и позади, сверху, снизу и кругом, цугом, разом и крестом, в детстве, старости и летом, осенью, зимой, с рассветом, всюду, разом и везде, в желтой огненной листве.

Под небесное кажденье свыше – оглашенных позовут, посвященных назовут, всех на свете призовут.

Внешне всё остается недвижным.

Внешне всё продолжает оставаться недвижным.

Внешне всё продолжает быть недвижным.

Внешне всё недвижно.

2000

Е.

Нас драма осени сопроводит,вздымая к небу руки тишины,я призываю листопад на нас —и бесконечный взгляд открытых глаз,в которых трепетание души,и совесть моя стынет и зудит.

Поклон, еще один, и занавесзакрылся до утра, и люди вмиграстаяли, как свечи, навсегда,и ты уходишь ночью в города,мне оставляя свой последний крик,в котором обреченный мой ответ.

Бульварная весна пришла вчера,в клею ночном деревья и глаза,я руки простираю над рекой,дышу водой и слышу я водой,я обрываю лилии со дна,и звезды вырезаю из огня.

Я вынимаю солнца из глазниц,дышу я жабрами твоей души,луны паникадило в вышинекачается в глубинах тишины,достану список страсти из груди,и выпущу на волю, будто птиц.

Прости меня, мы не умрем вполне,мы встретимся опять в одной стране,там серафим нам чашу поднесет,и нас уставших и без сил спасет,потом мы проиграем на войне —в ней нет живых и мертвых нет уже.

Шелковые тени сотвореньяпадают и падают на нас во мгле,тонкий оттиск одухотвореньянастигает нас в тревожном ясном сне,в поисках безумного твореньяткань рассудка постигаем мы во тьме.

Трепет дня почувствуем осенний,хлебом пахнет, кожей, солью, молоком,выпьем чаю с трогательной ленью,и поговорим о чем-нибудь большом,мы устали от пустых сомнений.Слава Богу! Все кончается постом.

Листья пали – небо остается,у меня теперь простые торжества:дождь стучит в окно, а мне сдается —ангел просится ко мне на голоса,он войдет и тихо назовется,и повеет миро с правого виска.

2001

Т.

Истекает с облака ночного,тени птицами взлетают впереди,у тебя в груди теснятся снова —страх и вера, и желание уйти.

Шевелятся в сердце дети срама —трудно очень встать под тяжестью любви,слезы истекают – будто драмукто играет на твоём страстном пути.

Тело побеждает, отдается,кровью истекает смятая душа,память и мечта не продается —отряхни с себя чужие города.

Постигаешь вечные начала,и уже ты видишь – как в далеком дне:грешников на небесах венчают,лики праведных сжигают на костре.

Ветер обретаешь в колыбели,в комнате твоей все свечи зажжены,хочется порой, чтоб пожалели,чтобы были все мы тихо спасены.

Тонкой кажется основа бытия,трогательной, иногда унылой,и печаль твоя отчаянно проста,и безмолвна под гримасой грима.

Эти руки холодеют навсегда,а слова последние упруги,жуткая твоя осенняя тоскахолодом сжигает всё в округе.

Спят дети мои тихо, безмятежно,твердеет творог белый на столе,и нежности в груди моей безбрежной,быть может столько же, как во Христе.

Я припадаю к нимбу золотомуи благодарно плачу в забытье,пойду один я по ночному дому,оставив капли крови на копье.

Я не боюсь молитвенной расправы,я сам – как буквы на кресте,не избежать миссионерской славытому, кто небо чувствует в себе.

Стою и плачу перед аналоем,едва лампады тлеют в темноте,поют монахи – будто перед боемтрубят горнисты резко на заре.

Твердеет кровь, когда готовлюсь к смерти,летают мысли, словно облака,и кажется, по мне вздыхают черти,и говорят мне разные слова.

Я посолю себя, чтоб стать бессмертным,жизнь скалывается – как скорлупа,глоток и вздох, и сон уже последний,пора – зовут святые голоса.

Я перед вами снова как ребенок,я оживаю снова и люблю,рождение отмечу я поклоном,и слезы благодарности пролью.

2001

И.

Глаза скрывают чей-то безнадежный взгляд,петлю накину,время растворю словами,и в прошлое войду,как блохи в шкуру проползут;театр полон,занавес опущен,и дирижер взмахнул лекалом,накрыла от лампады тень весь этот смежный мир,в нем люди превращаются в костры,сердца взрываются от боли,оркестр жив пока,и музыканты плачут и смеются;вуаль накинула она,и подошла ко мне,и отвернулась,я буду плакать,только не молчи,я вырву все пустоты из тебя,я растворюсь в тебе,и все отдам тебе,одной тебе, —тогда она запела, —как роса,стекая вниз,неслышно стонет,я вдруг постиг изгиб руки ее,припухлой,легкой,и шеи тонкой наготу;а холод дна меня обуревает,вздымают воины мечи,и вертолеты боевые,как слоны,бегут по небу в направлении меня,мне страшно,и меня трясет,мне хочется укрыться от войны,я не могу понять,зачем они слетаются и воют,зачем хотят меня убить,ведь я родился на исходе ночи умным и таким живым,меня любила мама,и ждала меня,пока я просыпался,кормила грудью на ветру,и обнимала под луной,и тихо целовала;еще там был в саду ручей журчащий,и птицы пили из него,страна лежала вдоль ручья,на перекатах строя города и храмы,неудержимо направляясь к свету,молитвой упираясь в твердь,я следовал за ней,напоминая срезанную розу на закате дня,я протыкал лицо шипами солнечных лучей,от крови обагренных,я как река,разорванная льдами,стремился на восток,сужались берега,огни мерцали,как короны чужеземных королей,собравшихся к столу по случаю победы надо мной,я полностью погиб,и ничего во мне не оставалось,хотел я умереть тогда,ведь можно было мне,мой день настал,я не прощаюсь никогда,я никого уже не поцелую,ведь я упал на снег —и в снег я превратился,вошел я в дождь —и капли тела моего с людьми смешались,от ветра возгласов моих шумят леса,и горы сотряслись,никто не верит мне,не потому что не хотят,понять не могутвсе мои мечты простые,как и живот моей беременной жены;и вот тогда я зажигаюсь —я будто семисвечник в алтаре горю,слова из горла поползли,как муравьи лесные,я нежен,как сова в ночи,я осторожен,будто камнепад,я – тварь,я – божий сын,я никогда уже не умираю навсегда,я – возглас самых скрытых сил,я – обретение земли,обрящут все меня,и может быть уже не позабудут,хрустит осенний лес,и падает,и пахнет в небесах,иду я меж фигур,аляповатый и еще слепой,пока не тверд мой шаг,но мыслью я вонзаюсь в горизонт,и праведен мой жест,и все желания мои вас очаруют,такая тишина в душе настала у меня тогда,и вот я слышу ангелов полет,и смрадных демонов земное притяженье,быть может у меня весна в душе,и осень в голове,зима на сердце тает-тает,а плоть июньская смердит,теперь когда свободен я от всяких устремлений,теперь когда я больше не живу —ты тихо сотвори меня,и я к тебе приду,и никогда друг друга мы не потеряем,вот разве что последний сделаю я взрослый шаг,и руки опущу,глаза открою,посмотрю,прощу,и все тебе я расскажу,а ты слова мои не позабудь,и не вини себя,но плачь и уходи.

2002

Тонкие сатиры в забытьипамять покалечат подаяньем,подпирают ноги костыли,ухожу я в сумерки сознанья.

Вечером, однажды в январе,«…Брань» открою старца Никодима,помолюсь с ребенком в тишине,и пойму, что жизнь неопалима.

Мысленные сказки на стеклепузырятся холодом и кровью,стынет чай зеленый на столев крошках со вчерашнего застолья.

Пирогами пахнет Рождество,жду я чуда с самой колыбели,голое родилось Божествопрямо на Иосифа колени.

Трогательно тянет ветерком,спит жена безмолвная в постели,вечность замерзает за окном,новый век скрипит на карусели.

Боль моя под крышкой не сидит,и душа в затворе будто птица,так она однажды закричит,что я выплесну ее в страницы.

Мне уныние так не к лицу,грифелем я Бога нарисую,к золоту прильну и серебру,до небес дотронусь, и усну я.

Так тоскливо ночью одномупокидать свое родное тело,к звездам сквозь тугую высотупродираться бесконечно первым.

Параллельно ветру поднимусь,одолею страх и наважденье,все еще кого-нибудь боюсь,совершая страшное решенье.

До престола дотянусь рукой,смысл пространства постигаю верой,и людей оставлю за собой,измеряя бесконечной мерой.

Не было мороза никогдав Вифлееме красно-каменистом,не хрустела на снегу звездав декабре хрустально-голосистом.

И не билась на куски вода,от которой стынет утром горло,в снег не превращались города,чтобы таять от огня покорно.

В Палестине странная зима —иудеи вымараны белым,и от слез замерзшая стена —видится огромным хрупким мелом.

Тени в шляпах ходят и поют,и кивают головами, будто птицы,пейсы рыжие из них растуттолько на открытые страницы.

Вместе с ними плачу о любвии стенаю над пробитым Богом,выдираю сердце из груди —отдаюсь Христу перед порогом.

Свет гремит на перекрестках тьмы,вспышки правды истинно красивы —как нечеловеческие сны, —только безграничны и игривы.

У меня спекаются глаза,и болит душа, как на распятье,вижу в дочери своей врага,я закрою от нее объятья.

На моем столе короткий шум,в центре куст с горы Хорива,время выворачивает ум,сучья память детская ревнива.

В городе Козлове тишина —люди все мертвы и просто стёрты,здесь матриархальная война —ею правят шерстяные сёстры.

Здесь Державин «Бога» написал,и гуляет в чаще волк тамбовский,на замерзший тот пустой вокзалприезжал я, как весной Дубровский.

Это фараонова страна —где земля вспухает от раздоров,где не знают Пасху и поста,умерщвляют здесь без лишних споров.

Пожирают дети матерей —ничего для них не свято,листопад, как стая голубей,глушит стона русского раскаты.

2003

жене

В полях серебрится мороз голубой,Поземка доносит к нам отзвуки рая,Летящего ангела поздней поройЯ встретил, детей на салазках катая,

И вместе пошли мы гулять под луной,И вместе смотрели на звезды в эфире,Влекомые хваткой отцовской рукой,Все дочери были прологом к картине,

На гору взбирались мы с ним по тропе,И огненный странник в последнем движенье,Уже исчезая над мерзлой землей,Способность оставил к небесным прозреньям,

С тех пор вспоминая минуты огня,Я в лицах детей обрету покаянье,Всмотревшись в родные девичьи глаза,В них ангела вижу свои изваянья.

2003

крестным детям

Свет лампы падает на дно стакана,Взлетаю я и трогаю лицо рукой,Срываю кожи я сухой пергамент,Лицо другое вижу, как кошмарный сон,Недолго думал перед изваяньем,Короткий ход, движение одной руки,Срываю вновь лица пергамент белый,И вижу я креста небесные черты,На нем слова, написанные дланью,Нет более сомнений на моем пути,Недалеко прошел я по дороге,Господь не дальше мысленной моей черты,Я размываю очертанья тела,Я слышу пенье птиц, как будто изнутри,Постиг теперь я, что такое вера,Под колокольный звон у городской черты,Границы дня перемешались с ночью,Во сне ребенок пахнет теплым молоком,Проснувшись плачет, писая в горшочек,И никого не видит он перед собой,Ведь утром свет ложится ровным слоем,На дно стакана, на пол, в ухо и в глаза,Могу я свет отправить местной почтой,Я в бандероль вложу два сорванных лица,Исписанных два свитка прошлой ночью,Которые нашел, раскрыв себя до дна,Теперь во всех я вижу лишь порочность,И всё теперь мне кажется вполне чужим,Я утром помню всё, что было ночью,А днем забуду все, что стало мне родным,И днем меня опять обступят тени,Они живут в пути, совсем как мертвецы,Их странные, ничтожные сомненья,В мозгу моем вселяются, как злые псы,Я вновь вздымаю свои веки к небу,Хочу я уберечься от пустой войны,Но лысые, больные поколенья,Во мне копаются, как злые кабаны,Взрывают землю страждущего сердца,Копытцами топочут по худой груди,Жуют моё лицо, мой щит последний,Хотят в дыру сознания со мной уйти,Не вижу никаких других решений,Мне с ними трудно без молитвы совладать,Я обопрусь на посох придорожный,По облакам пойду лицо свое спасать,По книгам я пройдусь и по дорогам,Я посажу леса и реки разолью,Совсем без сил, глаза свои закрою,У Господа любви к себе я испрошу;Но разве Он меня не пожалеет,Но неужели Он меня не подберет,Ведь я совсем один и днем, и ночью,Свет мысли постигаю за стеклом мечты,Я до сих пор живу, как беспорточный,Передо мной квадрат закрытого окна,В нем вижу неба черную тревогу,И звезд страдающих ночную красоту,Хочу постичь я неопределенность,В себе почувствовать креста углы,В нем растворить лица определенность,К Тебе, о, Господи, мне быть вознесену.

2003

время в Петербурге – как устрицадождь здесь – бесконечная категориячайки горизонт щиплют с наших ладонейволны доходят до подбородка мертвыхнебо драпировано андреевским стягомпахнет навозом медная тень истуканавсе мы повернули направо от всадникасделавшись темой, поводом иной аллегорииразве кто возьмется доказать обратное,дабы распознать превратную силу движения

меряет Петра первородок треугольными шагамив красном пребывает фиолетовый откликпортит вид на Смольный гранитная колоннадакуст сирени у Астории закрывает нападавшихнабережная Дворцовая исхожена сапогамипарусник спускает паруса в тихой гаваниЛетний сад работницы моют по спиралимысли взлетают в небо и никуда не уходятгород – как пособие по русской анатомиивымараны наши лица кровью героев падших

близко к Достоевскому лежит тот самый КлодтМусоргский оказывается под звездой иудеяДельвиг превратился в фигуру для диссертацийноет в глазном яблоке заноза АдмиралтействаПетербургская Ксения молится о Тарасе ШевченкоПушкина уставшее сердце покоится на территориигород поражен проказой букварной историисмысл сознания искажен разводными мостамиРаухфус – это не человек – ждёт на Лиговском восемьскручиваемся у входа и превращаемся в тишину

краем блюдца северного плоского небосводасолнце прорывается сквозь рябь сползших туч,высвечивая угол Римского-Корсакова и Большой Подъяческой,выхватывая нас в полном составе из темнотыконсул на балконе читает газету на голландскомнабережная Английская под ним геометрически чистаждет своего часа, рассвета, которого не бываетвпрочем, как заката, разве что на переломе летасловно пять лучей распластаемся над проспектомпланы имперские воплощая, в камне-металле стынем

цокают земными переходами лошади, как прохожиестарой заплачу десять рублей за переросткаалые стеклянные стены украшают собой подземельедетских намерений книгу всегда отыщу внизумыши продают мышей в исходящем метро-миреангелы торопятся путями из невидимых линийвыйти на поверхность почти невредимымив Царское село никто не едет давно, никогдаправая поверхность головы ноет, черепа сколотылевый глаз ребёнка желтеет от соприкосновения

пусто в казематах, рядом полусвятые останкитраур на природу надвинулся нелепой случайностьюзнамени России правильнее быть чёрно-краснымв жилах закипает страсть понемногу у многихтраченные молью дома превращаются в декорациилестницы высокие мотивы навевают блокадучёрствый снег ночами вижу за окном одниммысленное дерево стоит во глубине дворавысохшие ветки почернели, кора облезлаголая натура ждет облегчения своего конца

тучи параллельно плывут тяжелой рекойвмиг нас всосала пустота пустоты или объемасядем над водой, и возопим подобно сиренамвидимый для нас перекресток, вновь стал невидимс грохотом на стук раздвигаются створки стенноги над землей дрожат под перестук колесных паррапсодия-призрак звучит в центре Сенной площадивсюду нас пускают бесплатно с ребенком четвертымедва нам не хватило до шестикрылого серафиматогда бы Нева все внутренности затопила

хватит нам любви, чтобы познать страх смертизлобствует посланник, напрасно стремился сюда,где эзотерическая красота не растворит нас никогдагрудь золотокрылого дышит устало, ныне успелк мостовой пройдем дугой: вновь откинут сенатбьёт медная рында Рейна последние часы жизниРунеберг не оплачет абрис тени, впечатанной в асфальтфлюгер Петропавловский рвется, как перфорациятолько одному Богу позволительно вернутьсянам всем остаются нелепые с виду новации

кладбище Смоленское каналом разрезано на частислева блаженная в красной юбке и зеленой кофтечёрные слова веры на голубом фоне – завет правдыбуквы нарицательны и обращены к сердцууровнем земли не исчерпываются захоронения живыхвряд-ли известно, где упокоился Иоанн Кронштадтскийнаше посещение отмечено интронизацией патриархав храме Казанском на могиле фельдмаршала Кутузовасверкающие отцы во главе с митрополитом Вениаминоммногая воспели лета монаху недостойному Алексию

петербургские белые ночи не для пения панихидвремя нам отпущено для духовного покаяниястрашно умирать без душевного раскаянияпрежде никогда земля и небо во мне не сближалисьвзгляд приобретает в одну секунду вечностьслабительный воздух города пью, будто придурошныйвечером, гуляя у столпа, встречу царицу из дворцавремя открывает здесь все, и ворота жизнис чистого листа поведу рассказ о беспамятствепрежде запишу канон перекрестка по памяти

2003

Привел к Босфору Скобелев войска,штыки блестят, как будто из стекла,под солнцем неба русские словасквозь стены прорастают, как трава;София так возжаждала креста,что, кажется, уже гудят колокола,и рассыпается, как из песка,склоненная турецкая луна,вдруг из стены в пространство алтаряепископ выступает не спеша,сжимает антиминс одна рука,вторая с чашей для причастия;здесь Евхаристия прекращенабыла, когда соборные враталомали мусульмане, вереща,ведь Византия Богу не милас тех пор, как уния заключена;уже кровь истекает из ребра,хлеб претворяется во плоть Христа,из просфор вынимается душа,не токмо чаша, полная вина,молитва к Господу вознесена;так литургия верных для Отцапод гул орудий вновь совершена;в Константинополе из никудаморя перетекают под себя,Османская империя мертва,Стамбул ей имя – или пустота.

2004

Серебряный храню губами вкус креста,а на макушке упокоится кипa,и в войковскую синагогу утром раннимвойду один я, тихо под покровом тайны,передо мной седой раввин расположится,и хитро подмигнув, ко мне он накренится,расскажет он о том, что мы – ослы – ленивы,и как мы с Богом беззастенчиво спесивы,за ним звезда Давида золотом горит,за мною пепел поколений говорит,и выйдя вновь из позабытой колыбели,мы над собою, словно ангелы, запели,и вот открою я подаренный сидур,бараний заорет от счастья мой тандур,молитва в кровь войдет, как в левый глаз ресница,и там останется, как желтая синица,на крайнем стуле осторожно посижу,в глаза евреям, улыбаясь, погляжу,и помощи Святого Духа испрошу,и может быть Его совета не пойму,я в темноте на землю грешную сойду,с семьей в суккy благословенную войду,и, стоя, три благословения прочту,вина ночного выпью, руки оболью,и в мед я сладостную халу окуну,и прикоснусь губами, и глаза сомкну,и кисти белые талита обрету,и в ночь я христианскую с семьей уйду.

2004

Воспринимаю Тору, как рисунок,начертанный на этом берегу,вступаю в воду я, совсем ребенок,молюсь от страха, плачу и плыву.

Когда я сердцем трезвым голодаю,воды я пью холодной из реки,я маленькие волны враз глотаю,большие понемногу, как грехи.

Я начинаю чувствовать дорогу,я буквы вынимаю из воды,я их располагаю очень строго,наоборот, как камни из стены.

Слова вздымаются крутым порогом,я руки расставляю и лечу,хочу, вздымаюсь, высоко и много,и от любви я бешеной кричу.

И постепенно исчезает тело,я забываю запах и тоску,душа становится надменно белой,и свет безмерный тянется к виску.

Квадрат окна я вспоминаю в зале,хочу я к вечности припасть в ночи,но темнота напоминает жало,оно вонзается, и ты кричишь.

Я ничего уже не различаю,и слов я никаких не говорю,одно наверняка я понимаю,до неба я, наверно, долечу.

Но вот я будто в дикой карусели,слипаются все лица на пути,желания, как звезды, отлетели,луна и солнце, люди – позади.

Хромаю отвлеченно, как Иаков,как Исаак, я слепну на ходу,как Авраам, я обручаюсь бракомс сестрою Саррой на своем веку.

Вручат скрижали мне, как Моисею,как Аарон в священниках гряду,как Иисус Навuн я ночь развею,царя, как Самуил я умащу.

И, как Давид, врагов не пожалею,и Храм я, как конструктор, соберу,медведица придет, как к Елисею,как Соломон, я мудрость испрошу.

Я, как Эсфирь, пожертвую любовью,как Илия, живым я вознесусь,потом, как Ездра, Храм второй построю,на части, как Исайя, распадусь.

И Бога испугаюсь, как заразы,я, как Иона, Слово не пойму,когда меня кит выплюнет, как пазлы,я в Ниневию, как пророк войду.

Я на излете мысли обмирая,в Великое Собрание войду,проголосую за рецепты рая,и жажду свою в Мишне опишу.

ТаНах святой составлю на постое,и книги эти в Библию внесу,и лишь тогда познаю я иное,когда я с Богом в диалог вступлю.

Я расскажу о том, как я ничтожен,как я от святости всегда бегу,мне страх перед людьми всего дороже,себя я, к сожаленью, берегу.

Томлюсь, тревожусь я, не постигаю,ломаются все мускулы лица,наверняка я ничего не знаю,я требую защиты у Отца.

Но почему меня Бог не заметит,но почему меня не защитит;меня прощением сегодня встретит,и звуком правды здесь благословит.

Я умоляю обо всем и сразу,прошу я сердце освятить в груди,и душу мою склеить, будто вазу,разбитую движением руки.

И вот себя я выверну наружу,все тверди внутренние распущу,покаюсь я до дрожи, и как стужу,внутрь темени и сердца запущу.

От Бога мне ведь надо очень мало,прошу меня Его лишь пожалеть,помазаться, благословиться мало,меня от ада надо устеречь.

Я время, как колодец понимаю,к нему иду, как караван в степи,я у воды от жажды умираю,испытываю счастье от тоски.

Натужившись, я взламываю совесть,я выжигаю, как огнем грехи,мир человеческий я превращаю в пролежнь,я мысли комкаю, как из фольги.

Невидимо я бухнусь на колени,разворошу все чувства, как листву,внутрь самых внутренних своих борений,я запущу раскаянья слезу.

Когда я ни на что уж не надеюсь,взывая к милосердному Отцу,я так перед собой в себе откроюсь,что вмиг пространства выпью на духу.

Откроются все органы и чувства,все усложняется во мне, как свет,останется лишь вера безыскусна,тверда, естественна, как Божий жест.

2004

В степи могила под крестом,майор в ней с восковым лицом,лежит, как труп, к кресту лицом,над ним встык смертной осевой,солдаты встали в ряд дугой,и по команде – «Пли!» – глухой,рванули пули по однойпо траектории тугой,и будто раненой рукой,кадит священник по прямой,он, погоняя ветер злой,встав к алтарю крестцом,меня он выдернул крестом,найдя наедине с отцом.

В степи могила под крестом,двуликий образ брат с сестройпридумали, совпав лицом,встав между небом и землей,и накренившись под углом,прощаясь со своим отцом,пропахли лилией и сном,собравши пальцы кулаком,проникли вслед за петухом,устроив под землей погром,покончив со своей бедой,с подвязанной бинтом рукой,и посыпая след листвой,взошли по лестнице крутой.

В степи могила под крестом,над нею в небе голубом,кружится ястреб молодой,в нем поволокой золотой,в глазах окрашенных судьбой,пылает истина огнем,он убивает дичь копьем,он стережет могилу днем,а ночью – черной над страной —хорoнится он под крестом,когтями рвет он под углом,и расступается – в тупой —земля людей в истоме злой,а черви занялuсь виском.

В степи могила под крестом,и хладный ужас пoдо лбом,зажатый рот теперь немой,не крутит шея головой,и взгляд закрытых глаз слепойзарыт буквальною землей,и труп теперь совсем глухой,и кровь в нем не течет рекой,в приволжском климате сухомплоть снимется одним чулком,истлеет китель голубой,и лакированным концомдожди сойдутся над лицом,а кости развернет дугой.

В степи могила под крестом,его помянут за столом,почти апостольски – молчком,зрачки закрутятся волчком,заплещет водка за стеклом,и люди сядут над рекой,и под зеленою волной,отыщется отец родной,душа его стремится в дом,где тихо он уснул, как сом,обычным пятничным постом,к концу он был совсем худой,но в смерти стал он молодой,и откровенно не седой.

В степи могила под крестом,я снова здесь почти герой,я плачу под степной луной,и прислоняясь чистым лбомк холму надгробному с сестрой,вылизываю языкомгрехи, забытые отцом,и выпиваю, словно бром,молитву праведно тайком,её читаю ночью-днем,мешая сладкий сон с вином,и мысли ясные стеной —от смерти защитят родной,под грохот листьев золотой.

2004

отцу

Качается сознания рисунокпродольно хаотической прямой,и ночью мысли разные спросонокнеотвратимо бродят под луной.

Я сапоги снимаю и кальсоны,медали оставляю на посту,мне боевые выдадут патроны,и в тыл забросят к своему отцу.

Смерть бултыхается в пустом стакане,мне выбьет дочка зубы поутру,когда я встану на большом кургане,где дождь меня отхлещет по лицу.

В Сибири на снегу не околею,теперь и от портвейна не умру,с торца сосиску я не одолею,и никого домой не приведу.

Я упаду, как раненый Гагарин,и заползу в могилу, как в нору,а степь меня обнимет, точно барин,мой лоб мне поцелует на ветру.

Мне кажется, что пахнет можжевельник,но это труп мой пахнет на полу,сегодня пятница, а в понедельникиз близких выжму чистую слезу.

На кладбище мне воздадут поклоны,и крест поставят будто бы Христу,а в облаках, как будто бы с балкона,Господь взирает на мою судьбу.

Пока я ничего не понимаю,но о гниющем теле не грущу,дорогу к небу я не постигаю,мелодии любимые свищy.

Над Волгой слышу рокот поднебесья,мне жилистые крылья ни к чему,взлечу я над рекою, будто песня,и ангела за плечи обниму.

Мне краснокожий серафим явится,летая над архангелом, как моль,и прежде чем мне навсегда влюбиться,я был помножен на него, как ноль.

Мне не видать небесного приюта,и я себя уже не отмолю,теперь не только верю, точно знаю,что херувимы водятся в раю.

Я в голубом и белом распадаюсь,конём я красным стану на скаку,вольюсь над степью птицей в чью-то стаю,и от любви я тонко закричу.

Я точку отыщу на пьедестале,вскочу, как в детстве, в бричку на скаку,как летчик Громов, стану я нахален,и в первый класс с волками вновь войду.

Но под землей откроются бордели,мне в них гулять придется одному,я вспомню все забытые постели,где я свой член прикручивал к болту.

Вот я попал в причудливое место,молитва здесь, как скрежет по стеклу,здесь душу мою мнут, как будто тестомнёт мать, катая быстро по столу.

Сын выточит подобие затвора,на перевес с каноном в ад сойдет,молитвы рев раздастся из притвора,и дьяволу печенку прошибет.

Из слова нарождаюсь, как ребенок,и молоко причастия я пью,из савана мне мать скроит пеленок,я, может быть, отца вновь обрету.

2004–2005

Сидела женщина в метрос ребенком на коленях,склонила голову свою,желая пробужденья.

В подземном сумраке ночном,без внутренних борений,ребенок спал, как под окном,на даче, в воскресенье.

Тревожит свет его лицо,но просыпаться рано,а сны, как крупная роса,искрятся на экране.

Гремят за стенкой поездаи люди, как репейник,или дождливая река,вцепляются во время.

Уходят люди пополам,и в поисках лишенийвосходят молча на курган,без лишних размышлений.

Теперь уже ночь на дворе,внизу всегда постыло,передвижения в толпебессмысленно унылы.

Стою один я в пустоте,и в сонме наваждениймать с сыном на холсте —реальнее видений.

Сидят они передо мной,сценически красиво,их, окружая тишиной,хранит Господь ревниво.

И трепетая на ходу,и искренне терзаясь,вхожу в вагон я на ветру,пришествия пугаясь.

2005

Святителю Тихону,патриарху Московскому и всея Руси

Качаются в Донском к обедне небеса,под колокольный звон грядут из грома,как тени чудотворных птиц из Рождества,молитвой напоенные, как ромом,монахи в клобуках из черного стекла,рукотворя дверь призрачного дома,читают с аналоя Книгу Бытия,деепричастиям в ней нет основы,в ней сердце рвется, словно ветер в паруса,еретиков срезая, как липомы.

От одиночества тебе откроюсь,от напряжения туманятся глаза,густеет кровь от внутреннего зноя,и страсть сдирается с лица, как кожура,кружатся ангелы вокруг нас роем,и надвигается соборная стена,на взлете я подбит в начале боя,и с мясом вырваны из тела ордена,а демоны от счастья сверху воют,ползет по швам патриархальная страна.

Владыко возгла