Перси Шелли - Возмущение Ислама

Песнь вторая

Улыбки светозарные ребенка,Взгляд женщин, грудь, вскормившая меня,Немолчный звук ручьев, поющих звонко,Зеленый свет изменчивого дня,Глядящего сквозь виноград сплетенный,Свет раковин морских среди песка,Цветы лесные, луч лампады сонной,Среди стропил идущий с потолка, —Вот, в утро жизни, звуки и виденья,Питавшие мое воображенье.

Они во мне сложились в нежный свет,Там, в Арголиде ласковой, у моря;Как знак от тех, которых больше нет,Я помню их; но вскоре, с ними споря,Другие к ним на смену подошли,Мир прошлого, те мысли и деянья,Что временем быть стерты не могли,И темные старинные преданья,Откуда, суеверьям дав росток,В умы течет отравленный поток.

Я слушал, как и все, легенду жизниИ плакал с огорчением над ней.Среди кого я был в моей отчизне?Историки ее постыдных дней,Рассказчики надежд и опасенья.Рабы и слуги Гнета грубых сил,Что в летопись тоски и униженьяСтраницу ежедневно заносил.Рабы того, кто гнал их, ненавидел, —Такие тени в юности я видел.

В моей стране, как дикая чума,Власть деспотов свирепая царила.В конюшни обратилися дома,Для вольных мыслей каждый дом — могила.Убивши стыд в разнузданных сердцах,С тираном раб в Беспутстве состязался,Смешались вожделение и страх,И дружеский союз образовался:Так две змеи, в пыли сплетясь, глядятИ путникам уготовляют яд.

Земля, приют наш светлый, волны, горы,Воздушные виденья, что висятВ лазури, для Земли плетя узоры,Ничей не зачаровывали взгляд,Никто не видел тучек, порожденьяМорей и Солнца, нежно не следилВоздушных красок мягкое сплетенье;В сердцах у всех был душный мрак могил;Лучи стремят блистательные стрелы,Но видят их лишь те, что духом смелы.

Приют счастливых духов, мир живой.Для всех моих был мрачною тюрьмою;Хоть жалких крох — искал несчастный рой,Терзаемый бедой своей слепою,Но лишь темнее находил тюрьму,Еще другие цепи, тяжелее;Провал зиял и рос, идя во тьму,Пред взором жадной пропастью чернея,А сзади Страх и Время, вперебой,Несли корабль с кричащею толпой.

И создали Беда и ПреступленьеИз океанских выбросков свой дом,Жилье тревожной мысли; привиденьяТуда, сюда, на берегу морском.Блуждают; и они, теней пугаясь,Шептать молитвы стали; те мольбыИз уст в уста вошли и, повторяясь,Вещали: жизнь — тюрьма! Мы все — рабы!И этот мир, прекрасный и безбрежный,Пустыней стал, ничтожной, безнадежной!

В цепях томились все: тиран и раб,Душа и тело, жертва и мучитель,Был каждый пред единой Властью слаб,Над каждым был незримый притеснитель;Свою свободу дьяволу отдав,Кровавые моления слагая,Для демонских насмешек и забавОни бросались в прах, изнемогая,И паутиной в капищах кругомПлелся обман, рождаемый умом.

В узоры жизни я пытливым взоромПроник и в сердце опыт записал;Но из усмешек тех, кто жил позором.Из бледности того, кто голод знал,Из той тоски, которая терзаетЛишившуюся детской ласки мать,Из сердца, что в борьбе горит и тает,Собрал я много пищи, чтоб питатьТолпу неукротимую, живую, —Мои мечты, их силу роковую.

Среди руин давно отшедших дней,Внимая, как шумит и стонет море,Бродил я; первый слабый свет лучейЛуны всходящей жил в немом просторе,Где между туч одна пленяла взорНа Севере, воздушная планета,Едва светя на выси темных гор, —И, сумерками бледными одета,Как бы росла толпа колонн, могил,И ветер, мчась, в них вечный стон будил.

Кто создал их, неведомо мне было,Что делали они, не ведал я,Но раса тех, в ком чувствовалась сила,Кто был не грубым в сказке бытия,В жилищах, в саркофагах оставляетКрасноречивый, полный тайн, язык,И кто пытлив, его он понимает;В лучах луны и я в него проник,Меж тем как Небо над безгласной безднойЯвляло мне как бы толковник звездный.

Таким был человек, и должен вновьТаким быть, — о, мудрей, сильней, нежнее,Чем те, что, в сердце чувствуя любовь,Тот храм воздвигли, мощь свою лелея!Я чувствовал, как водопад вековСтремил мои текучие мечтанья,И сердце билось, — мнилось, зов ветровРождался в свете лунного сиянья,И дух мой, в блеске истины святой,Летел вперед с надеждой молодой.

О, слишком долго, в сумраке могилы,Сыны могучих предков, спали вы!У Правды, у Надежды мощны силы,Проснитесь, встаньте, гордые, как львы!И троны притеснителей пред вами,Услышавши стремительный ваш бег,Падут во прах, и свежими ветрамиТот жалкий прах рассеется навек,И Идол, убеждавший вас к бессилью,Развеется неуловимой пылью!

Так быть должно — я встану, поднимуДремотную толпу, — вулканом сернымГоня снега веков, пронзая тьму.Она огнем зажжется беспримерным:Так быть должно, в том разума закон,Так будет! — и во тьме землетрясеньяКто ж может твердым быть, как не Лаон?Кто вражеское сдержит нападенье?В пустыне гордой Вольности, во мгле,Он мраморная башня на скале!

Раз ночью, летом, радость той надеждыЛелеял я, среди седых руин,И звездные светло дрожали вежды:С тех пор всегда, в толпе или один,В виденье иль во сне, в сиянье светаИ в темноте ночной, всегда, везде,Мне радостно горит надежда эта,Подобная блистательной звезде,Где б ни был я, она идет со мною,В глухих горах и над морской волною.

Моя душа нашла в себе слова,Чтобы связать с собою нежным светомВсех тех, в ком жизнь воистину жива,Кто обменяться мог со мной приветом;И как пылает утренний туман,Дождавшись с солнцем столь желанной встречи,Так в час, когда мой дух был осиян,Мои горели мысли в свете речи:И все, к кому струил я блеск ума,Светлели, и в сердцах редела тьма.

И часто думал я, что вижу брата,У многих увлажнялся светлый взор.Когда душа других, огнем объята,В свои мечты вплетала мой узор,Я чувствовал, что речь мою он слышит,Вот тот, и тот, и вот еще другой,Я слышал, грудь взволнованная дышит,И все мы дети матери одной;И точно, — так нам будни представлялись,Мы к скорби от блаженства просыпались.

Да, часто, между тем как вечер гас,Близ тех руин, седевших над волнами,Лаон и друг его, в прозрачный час,Менялися высокими словами,А между тем, свистя, шумя вокруг,В пещеры бились бешеные волны;Увы, неверным был тот лживый друг,И ум его, людских обманов полный,Мог ложными сияньями гореть,Мог брату плесть предательскую сеть.

И я такой постигнут был тоскою,Что, если б не великий помысл мой,Я ринулся бы к вечному покою,Я слился бы с недумающей тьмой;Без ласковой улыбки, без привета,Быть одному среди людских пустынь.Как тягостна для сердца пытка эта;Но я не позабыл своих святынь,Стараясь разогнать туман печали,Те облака, что мудрость заслоняли.

С бессмертными умами, что узорСиянья оставляют за собою,Моя душа вступила в разговор;И, усладясь беседою такою,Я выковал оружье мощных слов,Чтоб защищать высокие усилья,Броней они для ярких стали снов,Мечты раскрыли искристые крылья,Но юный вестник истины, Лаон,Был не один той правдой осенен.

Сестру любил я, с светлыми глазами,Подобными огню полярных звезд;И ни к кому под всеми НебесамиМоя мечта не бросила бы мост;Я шел куда-нибудь, но взоры этиМеня всегда к себе назад влекли;И вот когда все было в целом светеТак холодно, — когда друзья ушли,Забыв о всех, о, Цитна, лишь с тобоюСливался я улыбкой и тоскою.

Чем ты была в далекие те дни?Ребенком, неземным, совсем невинным;Хоть в помыслах уже зажглись огни,И с этим миром, диким и пустынным,Во внутренний уж ты вступила бой,И иногда лучистый блеск алмазаВ твоих глазах туманился слезой,От грезы, от печальных слов рассказаИли от слов, чья страсть и чей приветВ их глубине зажгли свой беглый свет.

Она была как нежное виденьеНа этой утомительной Земле,В себе самой тая все побужденья, —Как облачко, что утром, в светлой мгле,Блуждает без следа по бездне синейИ, возрастая в нежной красоте,Усладою возникнет над пустыней;Свою мечту стремя к моей мечте,По зыби жизни, в час отдохновенья,Шла эта тень бессмертного виденья.

Она была мне как моя же тень,Другое я, но лучше и нежнее;Она зажгла непогасимый деньСреди крутых обрывов, где, чернея,Все темное, людское, в цепь сплелось,Где я один во тьме был, — и, покудаЛишиться всех друзей мне не пришлось,Еще не знал я, что такое чудоВзамену той утраты мне дано,Что сердцу с сердцем слиться суждено.

Цветок прелестный, выросший на камне,Ребенок, живший лишь двенадцать лет,И раньше дорога она была мне,Теперь же в ней замкнулся целый свет;Товарищ мой единственный, со мноюОна охотно шла вперед, туда,Где Океан встречается с Землею,Где в горы бьет вспененная водаИ в глушь густых ветвей, в лесные долы,Где аромат и где ручей веселый.

Так радостно мы шли, рука с рукой,Я счастлив был прикосновеньем нежным,И все места, в стране моей родной,Я обнимал стремлением безбрежным.Все памятники прошлых славных днейЯ озирал сочувствующим взглядом,А Цитна, нежный свет души моей,Была со мною в те мгновенья рядом,И взор ее как будто убеждал,Чтоб я душой тех мест не покидал.

Ни днем ни ночью мы не разлучались,Нас только разлучал короткий сон;И если волны моря чуть качались,И воздух был затишьем напоен,У самых волн, в полуденном покое,Она дремала на моих руках,Над нами было Небо голубое,И мысль ее скользила в разных снах,То в грусти, то в лучах душа купалась.И плакала она и улыбалась.

И иногда, в своем воздушном сне,"Лаон" она шептала, и, вставая, —Как птичка, в час заката, в тишинеВнезапным пеньем воздух наполняя,Летит, — сестра и спутница мояНад морем пела светлый гимн Свободе,Который, полный страсти, создал я, —И, мнилось, все внимало ей в природе;Как нежный дух, в порыве торжестваОна роняла звонкие слова.

И белые ее мерцали рукиСквозь темную волну ее волос.О, как впивал я сердцем эти звуки!То упованье, что во мне зажглосьИ выразилось в песне этой стройной,Казалось мне возвышенным, когдаОна, смолкая, делалась спокойной,И дух ее скользил туда, туда,Уйдя из глаз глубоких в отдаленье,На крыльях моего, ее виденья.

Пред тем как Цитне отдал я его,Рой мыслей в нескончаемой вселеннойЯ создал из стремленья своего,Чтоб дух людской, в глубоком мраке пленный,Освободить от тягостных цепей, —Подвластными я сделал все предметыДля песни героической моей,Простор морской, и Землю, и планеты,Судьбу и жизнь, и все, что в дивный стройСливает мир, встающий пред душой.

И Цитна поняла порыв могучий,Усиливши, взяла его в себя,Как белизна растущей в небе тучиВбирает ветер, гул грозы любя;Все помыслы мои, пред тем как светомИ музыкой зажглись, горели в ней,Ее лицо сияло мне приветом,И бледностью, серьезностью своейОна со мной безгласно говорила,В моем лице за сном моим следила.

В моей душе сильней зажегся пылОт единенья с этой чистотою,В ее уме мой разум мне светил.Не тщетно мы над участью людскоюС ней размышляли, — мудрость возросла:О, Цитна, дух и кроткий и могучий!Без страха боли, смерти или зла,Но нежности исполненная жгучей,Она была как ясный детский сон,Но гений был в ребенке заключен!

То знанье было новым: возраст старый,С легендой несущественных вещей,Ничто — он разогнать не в силах чарыНа жизнь души наброшенных цепей,Душа всегда раскрыть стремится крылья,Но старость ледяная холодна,Исполнена насмешки и бессилья,Невольнической жесткости полна,И человек смеется, раб избитый,Над той могилой, где надежды скрыты.

Нет, не суровым мир принадлежит,Так Цитна в чутком сне мне возвестила,Не сознавая, чт_о_ за власть лежитВ таких словах, какая в этом сила;Пока она в спокойствии спала,Моя душа задумалась тревожно:Над вестниками правды духи злаВладычествуют — как это возможно?И вот, в красноречивом полусне,Она дала ответ желанный мне.

Тот нежный облик, женский ум, невинный,В себя совсем не воспринявший яд,Которым так отравлен мир пустынный,Был мой очаг, лелеявший мой взгляд;Увы, родной Земли другие дети,С природной красотой разлучены,Подвластны Злу, в его попали сети,Позорные его лелеют сны,И служат всем его увеселеньям,И дышат, наконец, легко — презреньем.

Я чувствовал лишь холодно позорТакой беды; но с Цитной я сдружился,И более широким с этих порСочувствием мой разум озарился;Не раз о том скорбели вместе мы,Что половина всей людской пустыни —Орудье вожделений, жертвы тьмы.Невольницы в тюрьме, рабов рабыни:На кладбище убитых юных силГиена-страсть хохочет меж могил.

В ее лице огонь горел, сверкая,При мысли о позорности такой.И я сказал: "О, Цитна дорогая,Я вижу, ты вступаешь с миром в бой;Пока мужчина с женщиной не встретятДомашний мир, свободны и равны,Взор человека света не заметит;Оковы быть разрушены должны, —Тогда придет восторг освобожденья".И вспыхнул взор у ней от восхищенья.

С серьезностью сказала мне она:"Лаон, мне надлежит задача эта,С умов счастливых женщин — злого снаСтряхну я гнет, и, полные привета,Мы, вольные, толпою молодой,Придем к тебе, лучисты будут взгляды.И окружат весь Город ЗолотойСвободные живые мириады".Она меня за шею обнялаИ трепетный во мне ответ нашла.

Я улыбнулся и хранил молчанье."Зачем ты улыбаешься, Лаон? —Сказала Цитна. — Пусть мои мечтаньяНеопытны, и пусть мой дух смущен,И я бледнеть могу, но, не робея,Коль хочешь, на тиранов я пойду.И было бы гораздо мне труднееВ позоре жить, томиться, как в бреду,С местами, сердцу милыми, расстатьсяИ, друг родной, с тобою не видаться.

Как сделалась такою я, Лаон?Ты знаешь, как ребенок может смелоНа мир взглянуть. Ты властью наделен,И на тебя я походить хотела,Чтоб сделаться свободней и добрей;Но там, вдали за темным Океаном,Есть многие как бы с душой моей,Хотя они окованы обманом;Когда они, как я, в твой глянут взор,Они отвергнут смело свой позор.

Иль слов я не найду, полна боязни,И холодны пребудут все вокруг?Однажды, помню, присужденный к казни,Невольник спасся тем, что спел он вдругТу песню, что судья любил когда-то.Так точно все? услышавши меня,Смягчатся; и, в другом увидев брата,Заплачет каждый; полные огня,Сердца забьются в воле непреклонной,Чтоб этот мир восстал — преображенный!

Да, в золотые я дворцы войду,И в хижины, и в душные подвалы,Где женщина живет в больном бреду,И рядом с ней тиран ее усталый;Там музыкой твоих волшебных чарОсвобожу тоскующих я пленных,И будет молод тот, кто был так стар;Твой дух, что тайн исполнен сокровенных.Через меня как солнце будет им,И в знанье скорбь развеется как дым.

Как человек способен быть свободным,Когда с ним рядом женщина-раба?Кто воздухом упьется благородным.Когда вокруг гниющие гроба?Как могут те, чьи спутники суть твари.Восстать на тех, кто их гнетет весь век?В позорном нескончаемом кошмареЖивет, Обманом скован, человек:Своих сестер позорят их же братья,И женщина — насмешка и проклятье.

Да, я еще ребенок, но идтиМне нужно, хоть остаться я желала б.На мой огонь, на жизненном пути.Толпы рабов, забыв стенанья жалоб.Придут из темных тюрем, ощутив.Что с членов их спадает одряхлелость:О да, могуч души моей порыв,Никто мою не поколеблет смелость.На детях правды — светлая печать,Ее увидя, Ложь должна молчать.

Еще помедли. Должный день настанет.Уйдешь ты, я с берега взгляну,Как парус твой из отдаленья глянет.Как ты прорежешь синюю волну;И я скажу: вот я одна отныне.А ты над миром зов свой возгласишь,И миллионы, как пески в пустыне,К тебе придут, ты их соединишь,Ты будешь им как свет освобожденья.Ты будешь их восторг и возрожденье.

Тогда как лес, что между гор, высок,И вот объят пожаром разъяренным.Настолько, что обширнейший потокПодобен был бы каплям полусонным, —Из наших сочетавшихся умовВозникнет искра, зло сожжет всецело;И Цитна, как ненужный гнет оков,Младенчество свое отбросит смело.Направит в мир людей шаги свои,Как птичка мчится прямо в пасть змеи.

"Разлука ждет нас. О, Лаон, могла лиЯ думать, что расстанусь я с тобой!О, брат моей души, такой печалиПочти не принимает разум мой!" —Рыданья мне сказали, как ей больно.Она, дрожа, прижалася ко мне,И я молчал, и плакал я невольно.Вдруг, точно тот, кто был в глубоком сне,Она со мной объятием сомкнуласьИ страстно так, и бурно содрогнулась.

"Мы встретимся — разлуке есть коней.Для нас придет блаженная минута,Не в нежной ласке двух родных сердец, —В пустой Лазури нет для нас приюта, —И не в могиле встретимся мы, — в ней,Я думаю, мы встретим лишь забвенье;Мы встретимся опять в умах людей,Что скажут нам свое благословеньеИ свет наш сохранят в своих сердцах,Когда вот это тело будет прах".

Я говорить не мог, ее волненьеОтхлынуло, смягчилися черты,Вспененный ток прервал свое теченье;При свете звезд сошли мы с высоты,Без слез, без слов домой свой путь свершили,Но оба были бледны, страсть былаВнутри, в душе, как вспышки звездной пыли,Чей свет смягчает облачная мгла;И в расставанье, хоть мечтою слиты,Искали друг от друга мы защиты.

Песнь третья