Василий Жуковский - Стихотворения и баллады
Заслуга Жуковского состоит в том, что он не поддался искушению изобразить лишь внешние атрибуты античности. Он не прибег к декоративности описаний, а положил начало традиции, преследующей постижение строя мыслей, чувств, переживаний. Те же принципы характерны и для «русских», и для «средневековых» баллад. Например, характер Светланы – героини одноименной баллады – слагается под влиянием народной нравственности. Светлану окружает простонародный быт, действие баллады открывается святочным гаданием. Собравшиеся подружки поют «песенки подблюдны». Жуковский широко вводит в балладу фольклорные элементы, приметы старины, зимний русский пейзаж. Мотив ожидания суженого поддержан национальными обычаями и верованиями. Народный колорит отражает стойкость героини и окрашивает ее романтическую любовь в исконно «русские» тона. Этому способствуют и народно-поэтические образы баллады. Но, конечно, Жуковский, воспроизводя национальный элемент в балладах «Людмила», «Светлана», «Двенадцать спящих дев» и уже широко привлекая русские обычаи, фольклор, еще только угадывал существо народного миросозерцания, и поэтому народность даже лучших баллад Жуковского не была глубокой. Тем не менее поиски Жуковского не пропали даром.
Судьбы героев Жуковского часто зависят от усвоения ими народных этических представлений, например любовной верности. Людмила и Светлана – романтические героини, ожидающие женихов с войны. Но Людмила не поверила в свое счастье и возроптала на свою долю, а Светлана, несмотря на душевные муки, осталась верна своему чувству, и поэт заключил балладу счастливым концом, даровав своей героине земную любовь.
Человек, как бы хочет сказать Жуковский, поступает по своей воле, но за ней стоит нечто большее. В мире добрые силы борются со злыми, и душа становится полем их битвы. Поэтому совсем не безразлично, какой нравственный потенциал заключен в человеке, влекут ли его суетные соблазны или благородные помыслы. Как бы ни была предопределена человеческая судьба, выбор дороги зависит и от самой личности. И чем непосредственнее влечение к доброму, тем оно вернее поможет достойному выбору, тем личность активнее противостоит мелкому, пошлому и косному. Опору же своим возвышенным чувствам человек всегда найдет в нравственном опыте народа. Людмила отчаялась, ожидаючи жениха, и не поверила в свое счастье:
Сердце верить отказалось!
Вопреки доводам и уговорам матери она осталась непреклонной. Продолжая любить суженого, Людмила уже не надеется на взаимное счастье. Но вот появляется тень, призрак возлюбленного, и героиня вся отдается чувству.
Критики упрекали Жуковского за то, что его героиня, несмотря на очевидные роковые предзнаменования, все-таки отваживается скакать на коне в мрачную обитель жениха-мертвеца. Людмиле безразлично, где – в раю или в аду – будет она, лишь бы быть вместе с женихом. Матери она говорит:
«Что, родная, муки ада?Что небесная награда?С милым вместе – всюду рай;С милым розно – райский крайБезотрадная обитель».
То же самое она повторяет и жениху:
«Что до мертвых? что до гроба?Мертвых дом земли утроба».
Героиня Жуковского поступает не в согласии с рассудком, а в соответствии с чувством. У любви свои резоны: она не подчиняется здравому смыслу. Но, отказавшись верить в счастье, возроптав на свою судьбу, она как бы бросила вызов могущественным силам и была наказана ими.
Баллада, основанная на чудесном, чисто фантастическом происшествии, отстаивала как правоту человеческого сердца, так и гуманные этические принципы, сложившиеся в ходе исторической жизни народов. Подлинный гимн человеку и обществу, построенному на благородных и прекрасных нравственных началах, Жуковский пропел в «Элевзинском празднике".
Поэзия Жуковского открыла русскому читателю романтический мир страстей, таинственных преданий, сложность и психологическую глубину личности. Жуковский расширил умственный кругозор русского общества, познакомив его с особенностями художественной культуры других народов. Его переводы и переложения – неотъемлемая часть отечественной литературы. Жуковский внес в поэзию новые темы и мотивы, преодолел сухое, рационалистическое отношение к слову, которое в его поэзии обрело способность к выражению подчас неуловимых движений сердца. Новаторская поэтика Жуковского оказала мощное и благотворное влияние на творчество Пушкина, Баратынского, Языкова, Дельвига, Рылеева, Козлова. Она была подхвачена и развита впоследствии Тютчевым, Лермонтовым, Фетом, Полонским, Блоком.
Жуковский остается дорог и нам, людям другого времени, которым близки и понятны надежды поэта на разум, доброе сердце, непобедимую духовность и на неослабевающее стремление человека к нравственному совершенству.
В. И. Коровин
Стихотворения
Сельское кладбище[1]
Элегия
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;Шумящие стада толпятся над рекой;Усталый селянин медлительной стопоюИдет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.
В туманном сумраке окрестность исчезает…Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,Лишь слышится вдали рогов унылый звон[2].
Лишь дикая сова[3], таясь под древним сводомТой башни, сетует, внимаема луной,На возмутившего полуночным приходомЕе безмолвного владычества покой.
Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,Которые окрест, развесившись, стоят,Здесь праотцы села, в гробах уединенныхНавеки затворясь, сном непробудным спят.
Денницы тихий глас, дня юного дыханье,Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,Ни ранней ласточки на кровле щебетанье —Ничто не вызовет почивших из гробов.
На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,Их в зимни вечера не будет веселить,И дети резвые, встречать их выбегая,Не будут с жадностью лобзаний их ловить.
Как часто их серпы златую ниву жалиИ плуг их побеждал упорные поля!Как часто их секир дубравы трепеталиИ пóтом их лица кропилася земля!
Пускай рабы сует их жребий унижают,Смеяся в слепоте полезным их трудам,Пускай с холодностью презрения внимаютТаящимся во тьме убогого делам;
Hа всех ярится смерть[4] – царя, любимца славы,Всех ищет грозная… и некогда найдет;Всемощныя судьбы незыблемы уставы:И путь величия ко гробу нас ведет!
А вы, наперсники фортуны ослепленны,Напрасно спящих здесь спешите презиратьЗа то, что гро́бы их непышны и забвенны,Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.
Вотще над мертвыми, истлевшими костямиТрофеи зиждутся, надгробия блестят,Вотще глас почестей гремит перед гробами —Угасший пепел наш они не воспалят.
Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалоюИ невозвратную добычу возвратит?Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;Надменный мавзолей лишь персть их бременит.
Ах! может быть, под сей могилою таитсяПрах сердца нежного, умевшего любить,И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,Рожденной быть в венце иль мыслями парить!
Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,Угрюмою судьбой для них был затворен,Их рок обременил убожества цепями,Их гений строгою нуждою умерщвлен.
Как часто редкий перл, волнами сокровенный,В бездонной пропасти сияет красотой;Как часто лилия цветет уединенно,В пустынном воздухе теряя запах свой.
Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный[5],Защитник сограждан, тиранства смелый враг;Иль кровию граждан Кромвель необагренный[6],Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах[7].
Отечество хранить державною рукою,Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,Дары обилия на смертных лить рекою,В слезах признательных дела свои читать —
Того им не дал рок; но вместе преступленьямОн с доблестями их круг тесный положил;Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьямИ быть жестокими к страдальцам запретил;
Таить в душе своей глас совести и чести,Румянец робкия стыдливости терятьИ, раболепствуя, на жертвенниках лестиДары небесных муз гордыне посвящать.
Скрываясь от мирских погибельных смятений,Без страха и надежд, в долине жизни сей,Не зная горести, не зная наслаждений,Они беспечно шли тропинкою своей.
И здесь спокойно спят под сенью гробовою —И скромный памятник, в приюте сосн густых,С непышной надписью и ре́зьбою простою,Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.
Любовь на камне сем их память сохранила,Их ле́та, имена потщившись начертать;Окрест библейскую мораль изобразила,По коей мы должны учиться умирать.
И кто с сей жизнию без горя расставался?Кто прах свой по себе забвенью предавал?Кто в час последний свой сим миром не пленялсяИ взора томного назад не обращал?
Ах! нежная душа, природу покидая,Надеется друзьям оставить пламень свой;И взоры тусклые, навеки угасая,Еще стремятся к ним с последнею слезой;
Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;Наш камень гробовой для них одушевлен;Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,Еще огнем любви для них воспламенен.
А ты, почивших друг, певец уединенный,И твой ударит час, последний, роковой;И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,Чувствительный придет услышать жребий твой.
Быть может, селянин с почтенной сединоюТак будет о тебе пришельцу говорить:«Он часто по утрам встречался здесь со мною,Когда спешил на холм зарю предупредить.
Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,Поднявшей из земли косматый корень свой;Там часто, в горести беспечной, молчаливой,Лежал, задумавшись, над светлою рекой;
Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами, —Когда мы с поля шли и в роще соловейСвистал вечерню песнь, – он томными очамиУныло следовал за тихою зарей.
Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,Он часто уходил в дубраву слезы лить,Как странник, родины, друзей, всего лишенный,Которому ничем души не усладить.
Взошла заря – но он с зарею не являлся,Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;Опять заря взошла – нигде он не встречался;Мой взор его искал – искал – не находил.
Наутро пение мы слышим гробовое…Несчастного несут в могилу положить.Приблизься, прочитай надгробие простое,Чтоб память доброго слезой благословить».
Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,Что слава, счастие, не знал он в мире сем.Но музы от него лица не отвратили,И меланхолии печать была на нем.
Он кроток сердцем был, чувствителен душою —Чувствительным Творец награду положил.Дарил несчастных он – чем только мог – слезою;В награду от Творца он друга получил.
Прохожий, помолись над этою могилой;Он в ней нашел приют от всех земных тревог;Здесь всё оставил он, что в нем греховно было,С надеждою, что жив его Спаситель-Бог.
Май – сентябрь 1802
