Александр Кушнер - Античные мотивы (сборник)
«Надгробие. Пирующий этруск…»
Надгробие. Пирующий этруск.Под локтем две тяжелые подушки,Две плоские, как если бы моллюскИз плотных створок выполз для просушкиИ с чашею вина застыл в руке,Задумавшись над жизнью, полуголый…Что видит он, печальный, вдалеке:Дом, детство, затененный дворик школы?
Иль смотрит он в грядущее, но тамНе видит нас, внимательных – еще бы! —Доступно человеческим глазамЛишь прошлое, и всё же, крутолобый,Он чувствует, что смотрят на негоИз будущего, и, отставив чашу,Как звездный свет, соседа своегоНе слушая, вбирает жалость нашу.
1985Аполлон в траве
В траве лежи. Чем гуще травы,Тем незаметней белый торс,Тем дальнобойный взгляд державыБеспомощней; тем меньше славы,Чем больше бабочек и ос.
Тем слово жарче и чудесней,Чем тише произнесено.Чем меньше стать мечтает песней,Тем ближе к музыке оно;Тем горячей, чем бесполезней.
Чем реже мрачно напоказ,Тем безупречней, тем печальней,Не поощряя громких фразО той давильне, наковальне,Где задыхалось столько раз.
Любовь трагична, жизнь страшна.Тем ярче белый на зеленом.Не знаю, в чем моя вина.Тем крепче дружба с Аполлоном,Чем безотрадней времена.
Тем больше места для души,Чем меньше мыслей об удаче.Пронзи меня, вооружиПчелиной радостью горячей!Как крупный град, в траве лежи.
1989«Две маленьких толпы, две свиты можно встретить…»
Две маленьких толпы, две свиты можно встретить,В тумане различить, за дымкой разглядеть,Пусть стерты на две трети,Задымлены, увы… Спасибо и за треть!
Отбиты кое-где рука, одежды складка,И трещина прошла, и свиток поврежден,И все-таки томит веселая догадка,Счастливый снится сон.
В одной толпе – строги и сдержанны движенья,И струнный инструмент поет, как золотойЛуч, боже мой, хоть раз кто слышал это пенье,Тот преданно строке внимает стиховой.
В другой толпе – не лавр, а плющ и виноградныйТопорщится листок,Там флейта и свирель, и смех, и длится жадныйТам прямо на ходу большой, как жизнь, глоток.
Ты знаешь, за какой из них, не рассуждая,Пошел я, но – клянусь! – свидетель был не разТому, как две толпы сходились, золотаяДрожала пыль у глаз.
И знаю, за какой из них пошел ты, бедныйПриятель давних дней, растаял вдалеке,Пленительный, бесследныйПроделав шумный путь в помятом пиджаке…
1989«Дорогой Александр! Здесь, откуда пишу тебе, нет…»
Дорогой Александр! Здесь, откуда пишу тебе, нетНи сирен – ах, сирены с безумными их голосами! —Ни циклопов, – приветОт меня им, сидящим в своих кабинетах, с глазамиВсё в порядке у них, и над каждым – дежурный портрет.
Нет разбойников, нимф,Это всё – на земле, как ни грустно, квартиры и гроты;Что касается рифм,То, как видишь, освоил я детские эти заботыНа чужом языке, вспоминая прилив и отлив.
Шелестенье волны,Выносящей к ногам в крутобедрой бутылке запискуИз любимой страны…Здесь, откуда пишу тебе, море к закатному дискуЛьнет, но диск не заходит, томят незакатные сны.
Дорогой Александр,Почему тебя выбрал, сейчас объясню; много ближе,Скажешь, буйный ко мне Архилох, семиструнный Терпандр,Но и пальме сосна снится в снежной красе своей рыжей,А не дрок, олеандр.
А еще потомуВыбор пал на тебя, нелюдим, что, живя домоседом,Огибал острова, чуть ли не в залетейскую тьмуЗаходил, всё сказал, что хотел, не солгал никому —И остался неведом.
В благосклонной тени. Но когда ты умрешь, разберутВсё, что сказано: так придвигают к глазам изумруд,Огонек бриллианта.Скольких чудищ обвел вокруг пальца, статей их, причудНе боясь: ты обманута, литературная банда!
Вы обмануты, стадом гуляющие женихи.И предательский лотосНе надкушен, с тобой – твоя родина, беды, грехи.Человек умирает – зато выживают стихи.Здравствуй, ласковый ум и мужская, упрямая кротость!
Помогал тебе Бог или смуглые боги, как мне,Выходя, как из ниши, из ямы воздушной во сне,Обнимала прохлада,Навевая любовь к заметенной снегами стране…Обнимаю тебя. Одиссей. Отвечать мне не надо.
1989«Мы останавливали с тобой…»
Я список кораблей прочел до середины…
О. МандельштамМы останавливали с тобойКаретоподобный кэбИ мчались по Лондону, хвост трубой,Здравствуй, здравствуй, чужой вертеп!
И сорили такими словами, какОксфорд-стрит и Трафальгар-сквер,Нашей юности, канувшей в снег и мрак,Подавая плохой пример.
Твой английский слаб, мой французский плох.За кого принимал шоферНас? Как если бы вырицкий чертополохНа домашний ступил ковер.
Или розовый сиверский иван-чайВброд лесной перешел ручей.Но сверх счетчика фунт я давал на чай —И шофер говорил: «О’кей!»
Потому что, наверное, сорок летНам внушали средь наших бед,Что бессмертия нет, утешенья нет,А уж Англии, точно, нет.
Но сверкнули мне волны чужих морей,И другой разговор пошел…Не за то ли, что список я кораблей,Мальчик, вслух до конца прочел?
1991«Я не прав, говоря, что стихи важнее…»
Я не прав, говоря, что стихи важнееБиографии, что остается слово,А не образ поэта; пример ОрфеяПосрамляет мою правоту: суровоС ним судьба обошлась – и его обидаДрагоценней, чем если бы две-три строчкиИз него выучивали для видаМаменькины сынки, папенькины дочки.
Ни одной не дошло – и не надо! ВислиСталактиты, как слезы, тоска, прохлада…То есть, если ты хочешь остаться в мысляхИ сердцах, оглянись, выходя из ада,Упади, уронив пистолет дуэльныйВ снег иль сам застрелись – пусть живут хористы.А стихи… о стихах разговор отдельный,Профессиональный и бескорыстный.
1991Троя
Т. Венцлове
– Поверишь ли, вся Троя – с этот скверик, —Сказал приятель, – с детский этот садик,Поэтому когда Ахилл-истерикТри раза обежал ее, затратилНе так уж много сил он, догоняяОбидчика… – Я маленькую ТроюПредставил, как пылится, зарастаяКустарничком, – и я притих, не скрою.
Поверишь ли, вся Троя – с этот дворик,Вся Троя – с эту детскую площадку…Не знаю, что сказал бы нам историк,Но весело мне высказать догадкуО том, что всё великое скорееСоизмеримо с сердцем, чем громадно, —При Гекторе так было, Одиссее,И нынче точно так же, вероятно.
1993«Стихи – архаика. И скоро их не будет…»
Стихи – архаика. И скоро их не будет.Смешно настаивать на том, что АрхилохЕще нас поутру, как птичий хохот, будит,Еще цепляется, как зверь-чертополох.
Прощай, речь мерная! Тебе на смену прозаПришла, и Музы-то у опоздавшей нет,И жар лирический трактуется как позаНа фоне пристальных журналов и газет.
Я пил с прозаиком. Пока мы с ним сидели,Он мне рассказывал. Сюжет – особый складМировоззрения, а стих живет без цели,Летит, как ласточка, свободно, наугад.
И третье, видимо, нельзя тысячелетьеПредставить с ямбами, зачем они ему?Всё так. И мало ли, о чем могу жалеть я?Жалей, не жалуйся, гори, сходя во тьму.
1994«Греческую мифологию…»
А. Штейнбергу
Греческую мифологиюБольше Библии люблю,Детскость, дерзость, демагогию,Верность морю, кораблю.
И стесняться многобожияНи к чему: что есть, то есть.Лес дубовый у подножияПриглашает в гору лезть.
Но и боги сходят запростоВниз по ласковой тропе,Так что можно не карабкаться —Сами спустятся к тебе.
О, какую ношу сладкуюПеренес через ручей!Ветвь пробьется под лопаткою,Плющ прижмется горячей.
И насколько ж ближе внятнаяСтрасть влюбленного стиха,Чем идея неопрятнаяПервородного греха.
1995«В Италии, на вилле, ночью зимней…»
И кипарисной рощей заслонясь…
Ф. ТютчевВ Италии, на вилле, ночью зимней,Бесснежной и нестрашной, на дворецСмотрел я. Бог поэтов, расскажи мне,В чем жизни смысл и счастье, наконец,И бог, а он действительно на крышеСтоял средь статуй, предводитель муз,И всматривался в парк, где жили мышиИ ёж шуршал, – и бог, войдя во вкус,Мне кое-что поведал: счастье – этоНезнание о будущем, при всёмДоверии к нему; не надо света,Еще раз луг во мраке обойдемИ удивимся сумрачному чудуПрогулки здесь, за тридевять земельОт дома, листьев пасмурную грудуПриняв на грудь, как русскую метель.
Всё может быть! Наш путь непредсказуем,Считай своей миланскую листву.Мы и слова, наверное, рифмуем,Чтоб легче было сбыться волшебству,Найти узор – спасенье от недугаТопорных фраз и гибельных идей, —То не твоя, то русских рифм заслуга,Подсказка живших прежде нас теней,Судьба петляет, если не стремитьсяРечь выпрямлять, как проза ей велит,И с нами бог: на юге он, как птица,Живет, вдали от северных обид.
1998«Бродя средь римских мраморных руин…»
