Владимир Маяковский - Любит? не любит? Я руки ломаю
1915
Гимн здоровью
Среди тонконогих, жидких кровью,трудом поворачивая шею бычью,на сытый праздник тучному здоровьюлюдей из мяса я зычно кличу!
Чтоб бешеной пляской землю овить,скучную, как банка консервов,давайте весенних бабочек ловитьсетью ненужных нервов!
И по камням острым, как глаза ораторов,красавцы-отцы здоровых томов,потащим мордами умных психиатрови бросим за решетки сумасшедших домов!
А сами сквозь город, иссохший как Онания,с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,голодным самкам накормим желания,поросшие шерстью красавцы-самцы!
1915
Теплое слово кое-каким порокам
Почти гимн
Ты, который трудишься, сапоги ли чистишь,бухгалтер или бухгалтерова помощница,ты, чье лицо от дел и тощищипомятое и зеленое, как трешница.
Портной, например. Чего ты радиэти брюки принес к примерке?У тебя совершенно нету дядей,а если есть, то небогатый, не мрет и не в Америке.
Говорю тебе я, начитанный и умный:ни Пушкин, ни Щепкин, ни Врубельни строчке, ни позе, ни краске надуманнойне верили — а верили в рубль.
Живешь утюжить и ножницами раниться.Уже сединою бороду перевил,а видел ты когда-нибудь, как померанецрастет себе и растет на дереве?
Потеете и трудитесь, трудитесь и потеете,вытелятся и вытянутся какие-то дети,мальчики — бухгалтеры, девочки — помощницы, те и тебудут потеть, как потели эти.
А я вчера, не насилуемый никем,просто,снял в «железку» по шестой рукетри тысячи двести — со ста.
Ничего, если, приложивши палец ко рту,зубоскалят, будто помог тем,что у меня такой-то и такой-то тузмягко помечен ногтем.
Игроческие очи из ночиблестели, как два рубля,я разгружал кого-то, как настойчивый рабочийразгружает трюм корабля.
Слава тому, кто первый нашел,как без труда и хитрости,чистоплотно и хорошокарманы ближнему вывернуть и вытрясти!
И когда говорят мне, что труд, и еще, и ещебудто хрен натирают на заржавленной теркея ласково спрашиваю, взяв за плечо:«А вы прикупаете к пятерке?»
1915
Вот так я сделался собакой
Ну, это совершенно невыносимо!Весь как есть искусан злобой.Злюсь не так, как могли бы вы:как собака лицо луны гололобой —взял быи все обвыл.
Нервы, должно быть…Выйду,погуляю.И на улице не успокоился ни на ком я.Какая-то прокричала про добрый вечер.Надо ответить:она — знакомая.Хочу.Чувствую —не могу по-человечьи.
Что это за безобразие!Сплю я, что ли?Ощупал себя:такой же, как был,лицо такое же, к какому привык.Тронул губу,а у меня из-под губы —клык.
Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.Бросился к дому, шаги удвоив.Бережно огибаю полицейский пост,вдруг оглушительное:«Городовой!Хвост!»
Провел рукой и — остолбенел!Этого-то,всяких клыков почище,я и не заметил в бешеном скаче:у меня из-под пиджакаразвеерился хвостищеи вьется сзади,большой, собачий.
Что теперь?Один заорал, толпу растя.Второму прибавился третий, четвертый.Смяли старушонку.Она, крестясь, что-то кричала про черта.
И когда, ощетинив в лицо усища-веники,толпа навалилась,огромная,злая,я стал на четверенькии залаял:Гав! гав! гав!
1915
Кое-что по поводу дирижера
В ресторане было от электричества рыжоZ.Кресла облиты в дамскую мякоть.Когда обиженный выбежал дирижер,приказал музыкантам плакать.
И сразу тому, который в бородутолстую семгу вкусно нес,труба — изловчившись — в сытую мордуударила горстью медных слез.
Еще не успел он, между икотами,выпихнуть крик в золотую челюсть,его избитые тромбонами и фаготамисмяли и скакали через.
Когда последний не дополз до двери,умер щекою в соусе,приказав музыкантам выть по-зверьи —дирижер обезумел вовсе!
В самые зубы туше опóеннойвтиснул трубу, как медный калач,дул и слушал — раздутым удвоенный,мечется в брюхе плач.
Когда наутро, от злобы не евший,хозяин принес расчет,дирижер на люстре уже посиневшийвисел и синел еще.
1915
Великолепные нелепости
Бросьте!Конечно, это не смерть.Чего ей ради ходить по крепости?Как вам не стыдно веритьнелепости?!Просто именинник устроил карнавал,выдумал для шума стрельбу и тир,а сам, по-жабьи присев на вал,вымаргивается, как из мортир.Ласков хозяина бас,просто — похож на пушечный.И не от газа маска,а ради шутки игрушечной.Смотрите!Небо меритьвыбежала ракета.Разве так красиво смертьбежала б в небе паркета!Ах, не говорите: «Кровь из раны».Это — дико!Просто избранных из бранныходаривали гвоздикой.Как же иначе?Мозг не хочет понятьи не может:у пушечных шейесли не целоваться,то — для чего жеобвиты руки траншей?Никто не убит!Просто — не выстоял.Лег от Сены до Рейна.Оттого что цветет,одуряет желтолистаяна клумбах из убитых гангрена.Не убиты,нет же,нет!Все они встанутпросто —вот так,вернутсяи, улыбаясь, расскажут жене,какой хозяин весельчак и чудак.Скажут: не было ни ядр, ни фугасови, конечно же, не было крепости!Просто именинник выдумал массукаких-то великолепных нелепостей!
1915
Мое к этому отношение
Гимн еще почтее
Май ли уже расцвел над городом,плачет ли, как побитый, хмуренький декабрик,—весь год эта пухлая мордамаячит в дымах фабрик.
Брюшком, обвисшим и гаденьким,лежит на воздушном откосе,и пухлые губы бантикомсложены в 88.
Внизу суетятся рабочие,нищий у тумбы виден,а у этого брюхо и все прочее —лежит себе сыт, как Сытин.
Вкусной слюны разлились волны,во рту громадном плещутся, как в бухте,А полный! Боже, до чего он полный!Сравнить если с ним, то худ и Апухтин.
Кони ли, цокая, по асфальту мчатся,шарканье пешеходов ли подвернется под взгляд ему,а ему все кажется: «Цаца! Цаца!» —кричат ему, и все ему нравится, проклятому.
Растет улыбка, жирна и нагла,рот до ушей разросся,будто у него на роже спектакль-галазатеяла труппа малороссов.
Солнце взойдет, и сейчас же луч егоему щекочет пятки холеные,и луна ничего не находит лучшего.Объявляю всенародно: очень недоволен я.
Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,характер — как из кости слоновой точен,а этому взял бы да и дал по роже:не нравится он мне очень.
1915
Пустяк у Оки
Нежно говорил ей —мы у рекишли камышами:«Слышите: шуршат камыши у Оки.Будто наполнена Ока мышами.А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,звезда, как вы, хорошая, — не звезда, а девушка…А там, где кончается звездочки точка,месяц улыбается и заверчен, какбудто на небе строчкаиз Аверченко…Вы прекрасно картавите.Только жалко Италию…»Она: «Ах, зачем вы давитеи локоть и талию.Вы мне мешаетеу камыша идти…»
1915
