Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы
Армянский и грузинский циклы с наибольшей остротой свидетельствуют о тех переменах, которые произошли в поэзии Антокольского. Чувство истории, неизменно его отличавшее, органически связано в них с чувством современности. Эта связь отныне будет сопутствовать Антокольскому.
Главное в «Больших расстояниях» — полные динамики, весомые и зримые, написанные с истинным подъемом стихи об Армении и Грузии, а также лирические стихотворения («Зоя», «Приближается время осенних пиров», «Тост»).
Я «молнии» слал в эту мглу дождевую, —Мне сдачу давали с квитанцией вместе.Ты снилась мне каждую ночь. И живу яПридуманной жизнью, придуманной вестью…
(«Зоя»)Некоторые из этих стихотворений прочно вошли в лирику Антокольского и стоят в ряду его лучших достижений.
Среди грузинских стихов особое место занимают портреты — Тициана Табидзе, Нико Пиросманишвили, Тамары Абакелия.
Одно из самых значительных стихотворений грузинского цикла — «Ночь в селении Казбек». Поводом для него послужило истинное трагическое происшествие. В горах разбился почтовый самолет. С трудом разыскав тела погибших, летчики и альпинисты справляли поминки по своим товарищам. Это было летом 1935 года. Ю. Герман, Я. Горев, В. Саянов, Е. Шварц, А. Штейн и автор этих строк встретились в селении Казбек с П. Антокольским, З. Бажановой, В. Гольцевым и сопровождавшим их Т. Табидзе. Все мы участвовали в поминках. В стихотворении Антокольского есть такие строки:
Шли тучи. Звезд не было. Ночь растянулась. Но в сфереОгня керосиновых ламп продолжалась ещеТрагедия. И, как защитник на смятом бруствере,Встал кто-то из летчиков, заговорил горячо.
Летчик недаром встает, «как защитник на смятом бруствере». Катастрофа в горах представляется поэту эпизодом на поле боя. Он видит, как горы идут за гробом погибших и поют «Вы жертвою пали в борьбе…».
Через два года после «Больших расстояний» Антокольский выступил с книгой «Пушкинский год».
В 1937 году наша страна отмечала столетие со дня гибели Пушкина.
Антокольский обратился к пушкинской теме не впервые. «Третья книга» заканчивалась стихотворением «Пушкин», а «Нева» — стихотворение, посвященное наводнению 1924 года, — во многом была продиктована историческими и литературными реминисценциями: «И словно на тысячах лиц Посмертные маски империи…», «И в куцей шинели, без имени, Безумец, как в пушкинской ночи…»
Стихотворение «Пушкин» входило в «Третьей книге» в раздел, целиком посвященный размышлениям о поэтическом труде («Поэт», «Ремесло»), Объединяя стихотворение «Пушкин» с этими стихами, Антокольский как бы подчеркивал, что пушкинское творчество для него — личное внутреннее достояние, постоянный предмет сокровенных размышлений о тайнах поэзии, неотъемлемая часть жизни каждого поэта. Уже тогда мысли о Пушкине были для Антокольского необходимой составной частью его мыслей о труде поэта вообще, поэтического мировоззрения в целом.
Через десять с лишним лет в «Пушкинском годе» появились «Дорога», «Работа» и «1837–1937» (впоследствии Антокольский назвал это стихотворение «Столетие»; в Собрание сочинений оно вошло под названием «Бессмертие»), Это — золотой фонд пушкинианы. Антокольского. Трагический и вместе с тем полный любви к жизни образ поэта дается на фоне грозных событий века. Оставшись наедине со свечой и гусиными перьями, Пушкин думает о приникшем к тюремной решетке Рылееве и мечтает найти в няниных сказках, в книгах, в пурге, в глубинах равелина, где томятся обреченные борцы за свободу, единственно нужное, гневное, разящее слово:
И такая наступит тогда тишина,Что за тысячи верст и в течение векаДальше пушек и дальше набата слышнаЕле слышная, тайная мысль человека.
(«Работа»)Еще через двадцать лет, в книге «Мастерская», мы прочли «Балладу о чудном мгновении» — одно из лучших стихотворений Антокольского.
С собственными стихами о Пушкине в «Пушкинском годе» соседствовали переводы — из классика азербайджанской поэзии Мирзы Фатали Ахундова («На смерть Пушкина») и из современного армянского поэта Наири Зарьяна («Пушкину»). К тому времени Антокольский уже много сделал для укрепления дружеских связей между национальными литературами нашей страны. По-своему он запечатлел это в «Послании друзьям»: «С Новым годом, Бажан, Чиковани, Зарьян и Вургун! Наша песня пройдет по республикам прежним и новым…»
Возвращаясь осенью 1934 года из Армении, Антокольский вез с собой цикл стихов об Армении и переводы поэм Ованеса Туманяна и Егише Чаренца. В Грузии он переводил Шота Руставели, Симона Чиковани, Тициана Табидзе, Карло Каладзе, в Азербайджане — Пизами Ганджеви, Мирзу Фатали Ахундова, Самеда Вургуна.
Многие годы Антокольский занимался и переводами из французских поэтов. В одной из своих последних книг он писал, что его тяготение к французской истории и культуре было сильным и до поездки в Париж, а после нее особенно возросло: «Пошли и стихи парижского цикла, и переводы Гюго, Барбье и Беранже, и сравнительно легкое овладение языком — уже на всю жизнь»[27].
Переводы Антокольского из французской поэзии издавались не раз. Кроме «Гражданской поэзии Франции» (1955), назову книги «От Беранже до Элюара» (1966), «Медная лира» (1970). В 1976 году вышла книга «Два века поэзии Франции», где собраны стихотворения двадцати французских поэтов, от Руже де Лиля, родившегося 1760 году, до Шарля Добжннски, родившегося в 1929-м. Книга охватывает как гражданскую, так и любовно-лирическую поэзию Франции, начиная с Шарля Бодлера и кончая Жаном Кокто.
В кратком вступлении к «Двум векам поэзии Франции» Антокольский сжато, но с полной определенностью формулирует творческие принципы, которые лежат в основе его работы переводчика. Перевод требует верности в передаче оригинала, но верность — это далеко не точность. Точна фотография. Верен портрет, сделанный художником. В другом месте Антокольский рассказывает, что Врубель, работая над портретом Брюсова, «внезапно и резко отхватил часть лобной кости, скосил височную часть лица». Брюсов был недоволен, но портрет «разительно выиграл в сходстве»[28].
Антокольский назвал свою новую книгу «Пушкинский год», но это название не исчерпывает ее содержания. Да и 1937 год, как помнят люди старшего поколения, был не только пушкинским.
Через тридцать с лишним лет Антокольский написал:
Будет строк этих продолженьеБегло, коротко и общо:Как мое под уклон скольженьеНезаметно тебе еще…
Как с мороза, назло невзгодам,Ковыляя ночью домой,Назову я Пушкинским годомНезабытый — тридцать седьмой…
(«Зоя Бажанова»)«Пушкинский год» лишен той гармонической цельности, которая ощущалась в «Больших расстояниях». Антокольский не был бы самим собой, если бы всем существом не ощущал времени, не предчувствовал грозной опасности, неотвратимо надвигающейся из-за рубежа. «Мы вглядываемся, — писал он, — на севере, на юге, На западе черно. Черно, как никогда». Вошедший в книгу раздел «Стихи из дневника» — первый насквозь публицистический цикл Антокольского — от начала до конца проникнут тревогой. Ее нельзя назвать иначе, как предвоенной. Менее сильным оказался раздел «Октябрьские стихи», где поэт не достигал привычной для него образной силы, а иногда и попросту переходил на язык газетной публицистики.
«Пушкинский год» завершается поэмой «Кощей». Эпиграфы из Пушкина и русских народных сказок Афанасьева как бы предвещают традиционно фольклорную трактовку этого персонажа, но Антокольский придает своему Кощею черты русского капиталиста, героя эпохи первоначального накопления, бегущего от революции, но не теряющего надежды когда-нибудь вернуться с победой. Образ героя не лишен сказочности — он проходит через века, сохраняя и умножая присущую ему сверхчеловеческую страсть к золоту. Но исторический план (1812 год, 1905-й, 1914-й наконец, Октябрь 1917-го) дан в реалистическом духе. Образ Кощея запечатлевает цепкую живучесть старого мира с его неистребимой и всепоглощающей жаждой наживы.
В конце тридцатых годов Антокольский как поэт работал менее интенсивно. Но незадолго до Великой Отечественной войны его поэзия вновь начала набирать привычную высоту. Он написал поэму «Два портрета», в которой эмигрировавший в Россию якобинец дарит крепостному художнику драгоценную реликвию — рисунок мертвой головы Робеспьера. Истинный герой поэмы в конечном счете именно Робеспьер. Романтическая встреча русского художника и французского революционера, полная трагизма судьба обоих — одного в собственной стране, другого в горьком изгнании, — звучный, повышенно эмоциональный стих — все это невольно заставляет вспомнить о «французских» поэмах, но предстает в ином обличье, показывает более трезвое и зрелое отношение к историческим событиям и лицам.
