Эдуард Асадов - Дума о Севастополе (сборник)
– Ну, Шура, спасибо. Вроде бы жив.
Шура деловито застегивала сумку:
– Ладно, спасибо потом. А жить будешь до ста лет, не меньше. Вон ребята ваши бегут. Сейчас организуем носилки и доставим в расположение в лучшем виде.
За этот бой, за находчивость и решимость, Шура получила медаль «За отвагу»…
Она стремительно вошла в дом, чуть задохнувшись от быстрой ходьбы. Еще с порога спросила:
– Здравствуй, ты почему это сидишь в темноте? Ага, снял маскировку и дышишь прохладой? Ну что ж, прекрасно, не стоит зажигать огня. Так даже лучше, легче говорить по душам.
Села рядом. Под луной серебристо сверкнула ее новенькая медаль. Долго молчали, глядя в густеющую синеву за окном. Притянув ее за плечо, я тихо спросил:
– Ну, признавайся честно, соскучилась?
Она не отстранилась и ничего не ответила. Смотрела, как я закуриваю, и, заметив, что собираюсь выбросить горелую спичку за окно, вынула ее из моей руки и, положив в блюдце, опять села рядом.
– Аккуратность нужна даже на войне. – И снова, помолчав, задумчиво сказала: – Вот ты спросил, соскучилась ли я о тебе? Да нет, ничего-то таким словом не объяснишь. Соскучилась, не соскучилась… Скоро наступление, сам понимаешь, какие будут бои… Вот я проснулась вчера и подумала: не время сейчас, чтобы тосковать, любить, мучиться. Ну, а если это пришло? Я никогда прежде не любила. Меня фактически даже не целовал никто. Никаких романов я не ищу, не хочу, ты это видел сам, а вот сейчас поняла, и совершенно твердо и ясно, что я люблю, и мне не стыдно первой говорить об этом. Любишь ты меня или нет, все равно это уже ничего не изменит. Вот в книгах часто пишут про первую любовь, а я это вроде бы и понимаю и в то же время не могу понять. Если говорят – первая любовь, значит, бывает вторая и третья? Не знаю, я не мудрец, возможно, бывает и так, но для меня это исключено. Не будет у меня ни второй, ни третьей… Ты только пойми меня верно, я не хочу тебя связать или обязать, постой, не перебивай… Вот ты подарил мне вчера стихотворение, я не великий знаток в стихах, но строки, написанные сердцем, чувствую хорошо. Ты очень светлые сказал мне слова, и, что бы ни случилось, они будут со мной всюду. Да, сейчас абсолютно не время для всяких поцелуев и встреч, война есть война, да и счастье – беззащитная штука и на войне постоянно зависит от любого осколка и пули. Дома, в училище, в институте можно ждать и год, и два, и три, а тут каждую секунду может оборваться все…
Она взяла мою руку и вдруг заплакала:
– Ты прости, я, наверно, глупая, но у меня все время такое предчувствие, что вместе нам победу встретить не суждено. Нет, я не за жизнь боюсь, ты знаешь, я не труслива, а вот за это счастье, такое хрупкое…
Я погладил ее волосы и сказал:
– Ничего, пропасть мы с тобой не должны. Я еще подарю тебе книгу стихов, а ты меня будешь лечить от насморков.
Она смахнула слезинки и засмеялась:
– Ты все шутишь? Впрочем, это хорошо. Дай бог, чтоб так оно и было. – Она посмотрела вдаль каким-то мечтательным, странным взглядом, придвинулась ближе и попросила: – Обними меня крепко-крепко, вот так!..
Затем встала, тихо захлопнула окно, опустила маскировку и зажгла светильник из снарядной гильзы, стоявший на столе. Положила мне руки на плечи:
– Мне только двадцать, а кажется, что прожила гораздо больше, наверно, потому, что война. И все время опасность: и на дорогах, и в поле, и даже с неба. И ты не ведаешь, что будет с тобой через неделю, завтра, сейчас… Не знаю, уверен ли ты в своей любви, но о себе я знаю твердо, что люблю тебя так, как никто еще на свете никого не любил и любить не будет. И это до конца моих дней. А еще я знаю, что сейчас мы рядом с тобой, что я твоя и останусь тут у тебя до утра.
Она задула коптилку и прошептала:
– Господи, как же я тебя люблю!..
Налетел ветер, зашумел в ветвях деревьев, закружил прошлогоднюю листву, прошуршал на амбаре соломой и умчал в поле рассказать ракитам подслушанный разговор…
Ну вот и все или почти все о Шуре – тоненькой девушке с лейтенантскими погонами на плечах и горячим искренним сердцем. И я думаю, что все, не исключая и самого строгого скептика, согласятся со мной в том, что большое и настоящее всегда останется настоящим и большим в любых, даже самых экстремальных условиях.
К великому сожалению, горькие предчувствия Шуры сбылись, и через два, всего через два месяца война разлучила нас навсегда.
Иван Семенович Стрельбицкий
Ачерез несколько дней познакомился я с человеком, который волею судьбы, спустя многие годы, встретился мне снова и стал для меня одним из самых дорогих людей на земле. Вы приготовились услышать какое-нибудь женское имя? Увы, я готов воздать должное каждому любящему сердцу на свете и все-таки вынужден сказать, что вряд ли какая-нибудь женщина в мире любила меня так, как любил этот человек. И рассказ этот так и следует назвать: Иван Семенович Стрельбицкий.
Когда я произношу его имя, в сердце моем тотчас же поднимается горячая волна благодарности, нежности и любви. Мой дорогой, мой светлый Иван Семенович! Сколько бы ни прожил я на земле, вы всегда будете жить в моей памяти и душе.
Апрель 1944 года. После наших гвардейских залпов пехота прорвала укрепления врага, ворвалась в Армянск и, развивая успех, стремительно пошла дальше, все вперед и вперед.
Армянск. Это теперь есть современный Армянск, и раньше был довоенный Армянск, а в те фронтовые дни никакого Армянска не существовало. Высились лишь груды развалин одноэтажных глинобитных домов. А перед ними несколько линий немецких окопов, колючая проволока и трупы, трупы врагов. Трупов этих возле Армянска валялось много. Один немец лежал поперек обочины на холме ногами к шоссе. Кто-то из озорства стащил с него штаны… И хоть смерть не очень располагает к веселью, но тут солдаты всех родов войск, проходя и проезжая мимо, сплевывали, ухмылялись, а то и произносили пару скабрезных фраз.
Укатанное до асфальтового блеска грунтовое шоссе идет вперед и вперед. Враг катится в обратном направлении. Повсюду царит возбуждение. С безоблачного неба, радуясь нашему приходу, от уха до уха улыбается солнце. Но вот – стоп! Наступление приостановилось. Впереди Ишунь. Там закрепился враг. Но надолго ли? Нет, теперь нас уже не остановить!..
В линзах солнце дымное дробится,
Степь – как скатерть с блюдцами озер.
Мы берем Ишуньские позиции.
Впереди, как в сводках говорится,
«Полный стратегический простор».
Ни куста, ни крыши, ни забора,
Широта, простор и благодать.
Только лупят из того «простора»
Так, что от свинцового напора
Головы порою не поднять.
Ну а мы, однако, поднимали.
Как смогли? У господа спроси!
Но таким огнем прогромыхали,
Что земля качнулась на оси!..
Начался штурм Ишуньских позиций с залпа нашей 30-й, теперь уже Перекопской, гвардейской артминометной бригады. Ночевали прямо в степи. Ровиков и землянок не рыли. Знали, что с рассветом уйдем вперед.
Старшина батареи Лубенец откуда-то из своих хозяйственных недр раздобыл и поставил большую брезентовую палатку. Ночь была холодная, и в палатке всего, может быть, градуса на два теплее, чем в степи. В гости к нам из соседнего дивизиона неожиданно пришла Шура. Принесла несколько пачек трофейных галет.
– Угощайтесь, товарищи, грызите, тренируйте зубы. Они вам еще пригодятся.
Галеты и впрямь были такими твердыми, что хоть забивай гвозди. Но что для молодости твердая галета? Чепуха. Хрустели каменными трофеями, шутили:
– Дела у Гитлера, видать, дрянь. При такой жратве он много не навоюет. С пупка сорвет.
Воентехник Гедейко жестом фокусника двумя пальцами вытащил из кармана пачку немецких сигарет.
– А курево, думаете, лучше? – Раскрыл пачку. – Прошу, прошу, пробуйте, не стесняйтесь. Ну, как? Барахло? В том-то и дело, что барахло! Между прочим, там и табака-то никакого нет.
Кто-то возразил:
– Ну уж это ты, пожалуй, загнул. Как это нет табака?
Юра весело подмигнул желтым, как у кота, глазом:
– Ловкость рук и никакого мошенничества! Берут тонкую папиросную бумагу, пропитывают ее специальным никотиновым составом, сушат, нарезают, и все. Кури и не возражай!
Лежавший на спине Борис Синегубкин, дожевывая галету, усмехнулся:
– Ну что ж, курите! А для меня, слава богу, таких проблем уже больше нет. Вот уже второй месяц, как не курю, и не тянет.
– Это ты малость поторопился, – серьезно вздохнул Гедейко. – Вот покурил бы теперь такой дряни, отвык бы сразу, и бросать не надо. Вот у нас ленинградский «Беломор» или «Казбек» фабрики Урицкого, это да! Эх, Ленинград! Как он теперь там, после блокады? Трудно. Ну да ладно, кажется, война теперь пошла на лад.
На рассвете двинулись на огневую. До нее насчитывалось километров шесть. В нашей батарее машин не хватало. Грузовик Акулова забарахлил. Ермоленко обещал наладить его к обеду. Поэтому решили установки перевезти на машинах, а личному составу идти пешком. Я построил и повел своих гвардейцев по шоссе.
