Дмитрий Быков - Последнее время

1988–1995 гг.

Черная Речка

Этот проспект, как любая быль,Теперь вызывает боль.Здесь жил когда-то Миша Король,Уехавший в Израиль.

Мой милый! В эпоху вселенских дракВ отечественной тюрьмеОсталось мало высоких благ,Не выпачканных в дерьме.

На крыше гостиницы, чей фасадРазвернут к мерзлой Неве,Из букв, составляющих «Ленинград»,Горят последние две.

И новый татарин вострит топорВ преддверье новых Каял,И даже смешно, что Гостиный ДворСтоит себе как стоял.

В Москве пурга, в Петербурге тьма,В Прибалтике произволИ если я не схожу с ума,То, значит, уже сошел.

Я жил нелепо, суетно, зло.Я вечно был не у дел.Если мне когда и везло,То меньше, чем я хотел.

Если мне, на беду мою,Выпадет умереть —Я обнаружу даже в раюМесто, где погореть.

Частные выходы — блеф, запой —Я не беру в расчет.Жизнь моя медленною, слепой,Черной речкой течет.

Твердая почва надежных правдНе по мою стопу.Я, как некий аэронавт,Выброшен в пустоту.

Покуда не исказил покойЧерт моего лица,—Боюсь, уже ни с одной рекойНе слиться мне до конца.

Какое на небе ни горитСолнце или салют,—Меня, похоже, не растворитНи один абсолют.

Можно снять с меня первый слой,Можно содрать шестой.Под первым слоем я буду злой,А под шестым — пустой.

Я бы, пожалуй, и сам не прочьСлиться, сыграть слугу,Я бы и рад без тебя не мочь,Но, кажется, не могу.

Теперь, когда, скорее всего,Господь уже не пошлетРыжеволосое существо,Заглядывающее в рот

Мне, читающему стихи,Которые напишу,И отпускающее грехи,Прежде чем согрешу,

Хотя я буду верен как пес,Лопни мои глаза;Курносое столь, сколь я горбонос,И гибкое, как лоза;

Когда уже ясно, что век живи,В любую дудку свисти —Запас невостребованной любвиБудет во мне расти,

Сначала нежить, а после жечь,Пока не выбродит весьВ перекись нежности — нежить, желчь,Похоть, кислую спесь;

Теперь, когда я не жду щедрот,И будь я стократ речист —Если мне кто и заглянет в рот,То разве только дантист;

Когда затея исправить свет,Начавши с одной шестой,И даже идея оставить следКажется мне пустой,

Когда я со сцены, ценя уют,Переместился в зал,А все, чего мне здесь не дают,—Я бы и сам не взял,

Когда прибита былая прыть,Как пыль плетями дождя,—Вопрос заключается в том, чтоб жить,Из этого исходя.

Из колодцев ушла вода,И помутнел кристалл,И счастье кончилось, когдаЯ ждать его перестал.

Я сделал несколько добрых дел,Не стоивших мне труда,И преждевременно догорел,Как и моя звезда.

Теперь меня легко укротить,Вычислить, втиснуть в ряд,И если мне дадут докоптитьНебо — я буду рад.

Мне остается, забыв мольбы,Гнев, отчаянье, страсть,В Черное море общей судьбыЧерною речкой впасть.

Мы оставаться обреченыЗдесь, у этой черты,Без доказательств чужой виныИ собственной правоты.

Наш век за нами недоглядел,Вертя свое колесо.Мы принимаем любой удел.Мы заслужили все.

Любезный друг! Если кто поэт,То вот ему весь расклад:Он пишет времени на просвет,Отечеству на прогляд.

И если вовремя он почит,То будет ему почет,А рукопись, данную на почит,Отечество просечет.

Но если укажет наоборотРасположенье звезд,То все, что он пишет ночь напролет,Он пишет коту под хвост.

1991 год

Песнь песней

«Он любил красногубых, насмешливых хеттеянок… желтокожих египтянок, неутомимых в любви и безумных в ревности… дев Бактрии… расточительных мавританок… гладкокожих аммонитянок… женщин с Севера, язык которых был непонятен… Кроме того, любил царь многих дочерей Иудеи и Израиля»

Что было после? Был калейдоскоп,Иллюзион, растянутый на годы,Когда по сотне троп, прости за троп,Он убегал от собственной свободы —Так, чтоб ее не слишком ущемить.А впрочем, поплывешь в любые сети,Чтоб только в одиночку не дымить,С похмелья просыпаясь на рассвете.

Здесь следует печальный ряд химер,Томительных и беглых зарисовок.Пунктир. Любил он женщин, например,Из околотусовочных тусовок,Всегда готовых их сопровождать,Хотя и выдыхавшихся на старте;Умевших монотонно рассуждатьО Борхесе, о Бергмане, о Сартре,Вокзал писавших через ща и ю,Податливых, пьяневших с полбокалаШампанского или глотка Камю.Одна из них всю ночь под ним икала.Другая не сходила со стезиПорока, но играла в недотрогиИ сочиняла мрачные стихиОб искусе, об истине, о Боге,Пускала непременную слезуВ касавшейся высокого беседеИ так визжала в койке, что внизуПредполагали худшее соседи.Любил он бритых наголо хиппоз,В недавнем прошлом — образцовых дочек,Которые из всех возможных позПредпочитают позу одиночек,Отвергнувших семейственный уют,Поднявшихся над быдлом и над бытом…По счастью, иногда они дают,Тому, кто кормит, а не только бритым.Они покорно, вяло шли в кровать,Нестираные стаскивая платья,Не брезгуя порою воровать —Без комплексов, затем что люди братья;Любил провинциалок. О распад!Как страшно подвергаться их атаке,Когда они, однажды переспав,

Заводят речи о фиктивном браке,О подлости московской и мужской,О женском невезении фатальном —И говорят о родине с тоской,Хотя их рвет на родину фонтаном!Он также привечал в своем домуПростушек, распираемых любовьюБезвыходной, ко всем и ко всему,Зажатых, робких, склонных к многословью,Кивавших страстно на любую чушь,Не знающих, когда смеяться к месту…(Впоследствии из этих бедных душОн думал приискать себе невесту,Но спохватился, комплексом виныИзмаявшись в ближайшие полгода:Вина виной, с другой же стороны,При этом ущемилась бы свобода.)Любил красоток, чья тупая спесьНемедля затмевала обаянье,И женщин-вамп — комическую смесьИз наглости и самолюбованья,Цветаевок — вся речь через тире,Ахматовок — как бы внутри с аршином…

Но страшно просыпаться на заре,Когда наполнен привкусом паршивымХлебнувший лишка пересохший рот.(Как просится сюда «хлебнувший лиха»!)Любой надежде вышел окорот.Все пряталки, все утешенья — липа.Как в этот миг мучительно яснаОтдельность наша вечная от мира,Как бухает не знающая сна,С рождения заложенная мина!Как мы одни, когда вполне трезвы!Грызешь подушку с самого рассвета,Пока истошным голосом МосквыНе заорет приемник у соседаИ подтвердит, что мир еще не пуст.Не всех еще осталось звуков в доме,Что раскладушки скрип и пальцев хруст.Куда и убегать отсюда, кромеКак в бедную иллюзию родства!Неважно, та она или другая:Дыхание другого существа,Сопение его и содроганья,Та лживая, расчетливая дрожь,И болтовня, и будущие дети —Спасение от мысли, что умрешь,Что слаб и жалок, что один на свете…Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь!Из тела, как из ношеной рубахи,Прорваться разом, собственную суть —Надежды и затравленные страхи —На скомканную вылить простыню,Всей жалкой человеческой природойПрижавшись к задохнувшемуся ню.Пусть меж тобою и твоей свободойЛежит она, тоски твоей алтарь,Болтунья, дура, девочка, блядина,Ничтожество, мучительница, тварь,Хотя на миг, а все же плоть едина!Сбеги в нее, пока ползет рассветПо комнате и городу пустому.По совести, любви тут близко нет.Любовь тут ни при чем, но это к слову.

…Что было после? Был калейдоскоп,Иллюзион. Паноптикум скорее.Сначала — лирик, полупьяный снобИз странной касты «русские евреи»,Всегда жилец чужих квартир и дач,Где он неблагодарно пробавлялся.Был программист — угрюмый бородач,Знаток алгола, рыцарь преферанса,Компьютер заменял ему людей.Задроченным нудистом был четвертый.Пришел умелец жизни — чудодей,Творивший чудеса одной отверткой,И дело пело у него в руках,За что бы он ни брался. Что до тела,Он действовал на совесть и на страх —Напористо и просто, но умело.Он клеил кафель, полки водружал,Ее жилище стало чище, суше…Он был бы всем хорош, но обожалЧинить не только краны, но и души.Она была достаточно мудра,Чтоб вскоре пренебречь его сноровкойЖелать другим активного добраИ лезть в чужие жизни с монтировкой.Потом — немытый тип из КСП,Воспитанный «Атлантами» и «Снегом».Она привыкла было, но в МосквеСлучался он, как правило, пробегомВ Малаховку с каких-нибудь Курил.Обычно он, набычившись сутуло,Всю ночь о смысле жизни говорил,При этом часто падая со стула.Когда же залетела — был таков:Она не выбирала сердобольных.Мелькнула пара робких дураков —По имиджу художников подпольных,По сути же бездельников. ПотомЯвился тощий мальчик с видом строгимОн думал о себе как о крутом,При этом был достаточно пологимИ торговал ликерами в ларьке.Подвальный гений, пьяница и нытик,Неделю с нею был накоротке;Его сменил запущенный политик,Борец и проч., в начале славных делЧасами тусовавшийся на Пушке.Он мало знал и многого хотел,Но звездный час нашел в недавнем путче:Воздвиг на Краснопресненской завал —Решетки, прутья, каменная глыба…Потом митинговал, голосовал,В постели же воздерживался, ибоВесь пар ушел в гудок. Одной ногойОн вечно был на площади, как главныйМеж равными. Потом пришел другой —Он был до изумленья православный.Со смаком говоривший «грех» и «срам»,—Всех православных странная примета,—Он часто посещал ближайший храмИ сильно уважал себя за это.Умея контра отличать от проВо времена всеобщего распада,Он даже делал изредка добро,Поскольку понимал, что это надо,А нам не все равно ли — от ума,Прельщенного загробного приманкой,От страха ли, от сердца ли… СамаОна была не меньшей христианкой,Поскольку всех ей было жаль равно:Политика, который был неистов,Крутого, продававшего говно,Артистов, программистов, онанистов,И кришнаита, евшего прасад,И западника, и славянофила,И всех, кому другие не простятУродств и блажи, — всех она простила.(Любви желает даже кришнаит,Зане, согласно старой шутке сальной,Вопрос о смысле жизни не стоит,Когда стоит ответ универсальный.)Полковника (восторженный оскал),Лимитчика (назойливое «Слухай!»),—И мальчика, который переспалС ней первой — и назвал за это шлюхой,Да кто бы возражал ему, щенку!Он сам поймет, когда уйдет оттуда,Что мы, мерзавцы, прячем нищетуИ примем жалость лишь под маской блуда —Не то бы нас унизила она.Мы нищие, но не чужды азарта.Жалей меня, но так, чтобы сполнаСебе я победителем казался!

Любой пересекал ее порогИ, отогревшись, шел к другому дому.Через нее как будто шел потокГорячей, жадной жалости к любому:Стремленье греть, стремленье утешать,Жалеть, желать, ни в чем не прекословить,Прощать, за нерешительных — решать,Решительных — терпеть и всем — готовить.Беречь, кормить, крепиться, укреплять,Ночами наклоняться к изголовью,Выхаживать… Но это все опятьИмеет мало общего с любовью.

Что было после? Был иллюзион,Калейдоскоп, паноптикум, постфактум.Все кончилось, когда она и онРасстались, пораженные. И как тамНи рыпайся — все призраки, все тень.Все прежнее забудется из мести.Все главное случилось перед тем —Когда еще герои были вместе.И темный страх остаться одному,И прятки с одиночеством, и блядки,И эта жажда привечать в домуЛюбого, у кого не все в порядке,—Совсем другая опера. Не то.Под плоть замаскированные кости.Меж тем любовь у них случилась до,А наш рассказ открылся словом «после».Теперь остался беглый пересказ,Хоть пафоса и он не исключает.Мир без любви похож на мир без нас —С той разницей, что меньше докучает.В нем нет системы, смысла. Он разбит,Разомкнут. И глотаешь, задыхаясь,Распавшийся, разъехавшийся быт,Ничем не упорядоченный хаос.Соблазн истолкований! Бедный стихСбивается с положенного круга.Что толковать историю двоих,Кому никто не заменил друг друга!Но время учит говорить ясней,Отчетливей. Учитывая это,Иной читатель волен видеть в нейМетафору России и поэта.Замкнем поэму этаким кольцом,В его окружность бережно упрятавПортрет эпохи, список суррогатов,Протянутый между двумя «потом».

Я научился плавать и свистеть,Смотреть на небо и молиться Богу,И ничего на свете не хотеть,Как только продвигаться понемногуПо этому кольцу, в одном рядуС героями, не названными внятно,Запоминая все, что на виду,И что во мне — и в каждом, вероятно:Машинку, стол, ментоловый «Ковбой»,Чужих имен глухую перекличкуИ главное, что унесу с собой:К пространству безвоздушному привычку.

1993 год