Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Необыкновенно важна итоговая совмещенность ночных размышлений с подробностями повседневного существования, отсюда «соль на кончике ножа» – развоплощенная метафора «соли» как центральной мысли, сути. У Кенжеева аттическая соль превращается в натрий-хлор – нехитрую приправу к (наверняка) очень простому блюду, обычно сопутствующему напитку, от которого остаются бутылки – возможное прибежище для столь же незатейливых цветов (ромашек), упомянутых в предыдущем процитированном стихотворении. Конечно, не стоит упрощать: человек, не спящий ночью, не только поглощает простую снедь, он понимает, что его задача в другом, уверенно утверждает, что Блажен дождавшийся прозрения к утру.
Но в том-то и штука, что в стихах Кенжеева нередко описывается не праздник, но ожидание праздника, «прозрения» чем случайней, тем вернее ложатся в цель где-то за пределами стихотворения, где, конечно, есть и высокие раздумья, и непреодолимые страсти, и боренья. Но как театр начинается с вешалки, так стихотворение Кенжеева начинается (и заканчивается!) на пороге сильного ощущения и рискованного жеста на краю смертной бездны. Читатель вслед за призывом стихотворца бросает быстрый взгляд «туда, туда» – за пределы текста и тут вдруг понимает, что вокруг по-прежнему мирный ночной интерьер с натюрмортом из нехитрых гастрономических импровизаций на столе.
Зачем меня время берет на испуг?Я отроду не был героем.Почистим картошку, селедку и лук,окольную водку откроеми облаку скажем: прости дурака.Пора обучаться, не мучась,паучьей науке смотреть свысокана эту летучую участь.Ведь есть искупленье, в конце-то концов,и прятаться незачем, право,от щебета тощих апрельских скворцов,от полубессмертной, лукавойи явно предательской голубизны,сулившей такие знаменья,такие невосстановимые сны,такое хмельное забвенье!Но все это было Бог знает когда,еще нераздельными былинебесная твердь и земная вода,еще мы свободу любили, –и так доверяли своим временам,еще не имея понятьяо том, что судьба, отведенная нам, –заклание, а не заклятье…
«Паучья наука смотреть свысока» на превратности человеческой жизни, вопреки декларациям, для Бахыта Кенжеева остается чистой теорией, и, вероятно, этому стоит порадоваться, поприветствовать звоном щита одного из очень немногих остающихся в строю (простите за формулу) «чистых лириков», избежавших всех пронесшихся над русской поэзией бурь деперсонализации, концептуализации и «постконцептуалистских» возвратов к исконной точке смысловых революций, когда снова оказалось, что «жизнь и поэзия – одно». Насколько (как уже сказано) внимателен Кенжеев к моментам творчества, прорастания стихов из бытового сора, настолько он глух ко всем авангардным сомнениям в дальнейшем существовании традиционного стиха в его исконных ритмических и тематических координатах. У Кенжеева как будто бы нет собственной поэтики, он словно не замечает слов, говорит через их голову о вещах и сущностях жизни. Все начиналось еще в шестидесятые с очередного в истории русской поэзии требования «прекрасной ясности», прямо сказать, с Александра Сопровского, серьезный разговор о котором до сих пор не состоялся, – впрочем, это совсем другая история. Получилось так, что многие поэты того же круга далеко отошли от тогдашних стремлений, кое-кому кажется, что одинокий Бахыт Кенжеев точно идет не в ногу, не замечая социальных заказов и актуальных стилистических сбоев.
Наиболее просвещенные из коллегуверяют, что я повторяюсь, что япостарел, но не вырос. Влажный вечерний снегбьет в глаза, и перчатки куда-то пропали. Стоитли мельтешить, оправдываться на бегу,преувеличивая свои достоинства во стораз – если что и скажу, то невольно, увы, солгу –без дурного умысла, без корысти, простопо привычке. От правды в холодный потможет бросить любого, затем-то поэт, болезный,и настраивает свой фальцет-эхолот,проверяя рельеф равнодушной бездны…
Ни слова в непростоте, никакого желания произвести впечатление – ну кому это понравится?! Стоять на торной дороге традиции и минимализма приемов – это теперь уже воспринимается как вызов, почище самого крутого авангарда. Конечно, случается однообразие – гладкий стих у Кенжеева иной раз норовит переродиться в мастеровитую гладкопись. Самые большие его удачи – емкие стихотворные афоризмы (вот, например: «бесцельных совпадений нет») – нередко повисают в воздухе, не поддерживаются органикой вызревания и развития счастливо найденной мысли. Особенно это заметно в финалах, которые в десятках случаев ждешь намного раньше, чем они наступают. Хотя лаконичности в стихах Бахыта Кенжеева последних лет явно прибавилось, поэт понимает: «Остается все меньше времени, меньше вре…». Эпоха твиттерных новостей не допускает не только многословия, но и простой неторопливости, однако немногим избранным общий закон не писан, именно поэтому Кенжеев неминуемо продолжает нести свою ночную вахту:
Если и вправду молчание – свет,если смирение – тьма,то и в гордыне особого нетсмысла, ты знаешь сама.‹…›Рюмка щербатая невелика,голос свободен и тих.И представляется – ах, как легкажизнь, словно пушкинский стих.
Что ж, протяни-ка мне руку, сестра –лучше уж так, чем никак,чем засыпать, проплутав до утрав собственных черновиках.
И еще одного важного поветрия (так и хочется сказать «тренда», да грехи не пускают!) сумел избежать Кенжеев – тотальной для поэзии восьмидесятых и девяностых годов иронии. Только, бывало, поймает интонацию стеба:
Вот гуляю один в чистом поле я и настраивает свойфальцет-эхолот, с целью сердце глаголами жечь,и тут же возвращается на свой кремнистый путь:и гнездится в груди меланхолия, и настраивает свойфальцет-эхолот, а по-нашему – черная желчь.
Так и идет у Бахыта Кенжеева дело – от книги к книге, без перепадов интонаций и тембров. Что ж, нескучно на этом свете, господа!
БиблиографияИз стихотворений Ремонта Приборова // Старое литературное обозрение. 2001. № 2 (278).
В чешуйках кремния // Знамя. 2001. № 8.
На букву «ы» // Октябрь. 2002. № 3.
Ихтия // Знамя. 2002. № 5.
Лазурная полынья // Новый мир. 2002. № 5.
Голоса // Арион. 2003. № 2.
Ангел от Иоанна // Знамя. 2003. № 2.
Цикада в горсти // Новый мир. 2003. № 6.
Невидимые. М.: ОГИ, 2004. 208 с.
Три стихотворения // Интерпоэзия. 2004. № 1.
Голоса // Арион. 2004. № 2.
Новые стихи // Октябрь. 2004. № 3.
Гроза над Средней Азией // Знамя. 2004. № 4.
Возбудитель праха // Новый мир. 2004. № 8.
Книга стихотворений. Алматы: Искандер, 2005. 60 с.
Так и бродим родимым краем… // Зарубежные записки. 2005. № 1.
Звук похищенный // Октябрь. 2005. № 4.
Пустынные времена // Новый мир. 2005. № 6.
Глоток кагора в холодном храме // Знамя. 2005. № 8.
Вдали мерцает город Галич. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2006. 56 с.
Стихи мальчика Теодора (Из книги «Вдали мерцает город Галич») // Новый берег. 2006. № 11.
Памирские воды // Знамя. 2007. № 1.
Детский метроном // Новый мир. 2007. № 5.
Выбросить зеркало // Знамя. 2007. № 10.
Четыре стихотворения // Сибирские огни. 2007. № 10.
Стихи // Новый журнал. № 246.
Крепостной остывающих мест: Стихотворения 2006–2008 гг. Владивосток: Альманах «Рубеж», 2008. 80 с. («Линия прибоя»).
Пообещай мне страшный рай… // Знамя. 2008. № 8.
Давай молчать // Новый мир. 2008. № 10.
Дорога в тысячу верст // Сибирские огни. 2008. № 10.
Лишь запах полыни лечит… // Октябрь. 2009. № 5.
Теплее всех времен // Новый мир. 2009. № 6.
Верхний свет // Знамя. 2010. № 1.
Поделочные камни // Новый мир. 2010. № 3.
Колхида // Знамя. 2010. № 9.
Невидимые журавли // Сибирские огни. 2010. № 9.
Посвящение мальчику Теодору // Дружба народов. 2011. № 1.
Варить стекло // Знамя. 2011. № 3.
Не спи, не спи // Новый мир. 2011. № 3.
Крепостной остывающих мест. М.: Время, 2011. 128 с.
Послания. М.: Время, 2011. 640 с.
Глиняные плиты // Знамя. 2012. № 1.
Еще поживем // Новый мир. 2012. № 1.
Три стихотворения // Октябрь. 2012. № 2.
Сообщение. М.: Эксмо, 2012.
Странствия и 87 стихотворений. К.: Laurus, 2013. 176 с.
Ремонт Приборов. Гражданская лирика и другие сочинения. 1969–2013. М.: ОГИ, 2014.
Тимур Кибиров
или
«Нет – увы – никакой я не зайка уже…»
Трудно быть поэтическим кибер-богом! Трудно уметь раз за разом безошибочно попадать в узкий створ ожидаемого восторга современников из последнего советского поколения, на чью нераннюю молодость аккуратно пришлись большие надежды перестроечных лет. Тимур Кибиров все это делает совершенно естественно и изящно, поскольку в его лирике рубежа восьмидесятых-девяностых нет ни одного примысленного, пришедшего со стороны слова. Один ныне известный историк литературы именно так и написал: мол, мы с друзьями двадцать лет назад вдруг поняли – вот поэт нашего поколения! И пошло-поехало – вал рецензий и даже диссертаций, содержание которых сегодня уже довольно просто суммировать. Итак, Кибиров на пике известности и популярности пленил сердца внимательных читателей благодаря парадоксальному раздвоению собственного поэтического образа. С одной стороны, тотальная ирония, концептуалистская отстраненность, веселый демонтаж всех и всяческих масок и канонов. С другой, наоборот, – абсолютная слитность с героем, уход от пересмешничества, романтическая ранимость, даже своеобразный нравственный ригоризм.
