Овидий - Наука любви (сборник)
Мирра
Страшное буду я петь. Прочь, дочери, прочь удалитесьВы все, отцы! А коль песни мои вам сладостны будут,Песням не верьте моим, о, не верьте ужасному делу!Если ж поверите вы, то поверьте и каре за дело.Ежель свершенье его допустила, однако, природа, —За исмарийский народ и за нашу я счастлив округу,Счастлив, что эта земля далеко от краев, породившихСтоль отвратительный грех. О, пусть амомом богаты,Пусть и корицу, и нард, и из дерева каплющий ладан,Пусть на Панхайской земле и другие родятся растенья,Пусть же и мирру растят! Им дорого стала новинка!Даже Эрот объявил, что стрелой не его пронзена ты,Мирра; свои он огни от греха твоего отвращает.Адской лучиной была ты овеяна, ядом ехидны,Ты из трех фурий одна: преступленье – отца ненавидеть,Все же такая любовь – преступленье крупней. ОтовсюдуЗнатные ищут тебя домогатели. Юность ВостокаВся о постели твоей соревнуется. Так избери же,Мирра, себе одного, но, увы, все в одном сочетались.Все понимает сама, от любви отвращается гнуснойМирра, – «Где мысли мои? Что надо мне? – молвит, – о боги!Ты, Благочестье, и ты, о право священное крови,Грех запретите, – молю, – преступлению станьте препоной,Коль преступленье в том есть. Но, по правде сказать, БлагочестьеЭтой любви не хулит. Без всякого выбора звериСходятся между собой; не зазорно бывает ослицеТылом отца приподнять; жеребцу его дочь отдается,Коз покрывает козел, от него же рожденных, и птицыПлод зачинают от тех, чьим семенем зачаты сами.Счастливы те, кто запретов не знал! Дурные законыСам себе дал человек, и то, что природа прощает,Зависть людская клеймит. Говорят, что такие, однако,Есть племена, где с отцом сопрягается дочь, или с сыномМать, и почтенье у них лишь растет от любви их взаимной.Горе мое, что не там привелось мне родиться! Вредят мнеЗдешних обычаи мест! Но зачем возвращаюсь к тому же?Прочь, запрещенные, прочь, надежды! Любви он достоин, —Только дочерней любви! Так, значит, когда бы великийНе был отцом мне Кинир, то лечь я могла бы с Киниром!Ныне ж он мой, оттого и не мой. Мне сама его близостьСтала проклятием. Будь я чужой, счастливей была бы!Лучше далеко уйду и родные покину пределы,Лишь бы греха избежать. Но соблазн полюбившую держит:Вижу Кинира я здесь, прикасаюсь к нему, говорю с ним,Для поцелуя тянусь, – о, пусть не дано остального!Смеешь на что-то еще уповать, нечестивая дева?Или не чувствуешь ты, что права и названья смешала?Или любовью отца и соперницей матери станешь?Сыну ли старшей сестрой? Назовешься ли матерью брата?Ты не боишься Сестер, чьи головы в змеях ужасных,Что, беспощадный огонь к очам и устам приближая,Грешные видят сердца? Ты, еще непорочная телом,В душу греха не прими, законы могучей природыНе помышляй загрязнить недозволенным ею союзом.
Думаешь, хочет и он? Воспротивится! Он благочестен,Помнит закон. О, когда б им то же безумье владело!»Молвила так. А Кинир, посреди женихов именитых,В недоумении, как поступить, обращается к Мирре,По именам их назвав, – чтоб себе жениха указала.Мирра сначала молчит, от отцова лица не отводитВзора, горит, и глаза обливаются влагою теплой.Но полагает Кинир, – то девичий стыд; запрещаетПлакать, и щеки ее осушает и в губы целует.Рада она поцелуям его. На вопрос же, – которыйБыл бы любезен ей муж, – «На тебя, – отвечала, – похожий!»Он же не понял ее и за речь похваляет: «И впредь тыСтоль же почтительной будь!» И при слове «почтительной» дева,С мерзостным пылом в душе, головою смущенно поникла.Ночи средина была. Разрешил и тела и заботыСон. Но Кинирова дочь огнем неуемным пылаетИ не смыкает очей в безысходном безумье желанья.Вновь то отчается вдруг, то готова пытаться; ей стыдно,Но и желанья кипят; не поймет, что ей делать, так мощныйНизко подрубленный ствол, последнего ждущий удара,Пасть уж готов, неизвестно куда, но грозит отовсюду.Так же и Мирры душа от ударов колеблется разныхЗыбко туда и сюда, устойчива лишь на мгновенье.Страсти исход и покой в одном ей мерещится – в смерти.Смерть ей любезна. Встает и решает стянуть себе петлейГорло и, пояс уже привязав к перекладине, молвив, —«Милый, прощай, о Кинир! И знай: ты смерти виновник!» —Приспособляет тесьму к своему побелевшему горлу.Ропот ее, – говорят, – долетел до кормилицы верной,Что по ночам охраняла порог ее спальни. ВскочилаСтарая, дверь отперла и, увидев орудие смертиПодготовляемой, вдруг завопила; себя ударяетВ грудь, раздирает ее и, питомицы вызволив шею,Рвет тесьму на куски. Тут только слезам отдается;Мирру она обняла и потом лишь о петле спросила.Девушка молча стоит, недвижно потупилась в землю.
Горько жалеет она, что попытка нарушена смерти.Молит старуха, своей сединой заклинает; раскрылаНыне пустые сосцы, колыбелью и первою пищейМолит довериться ей и поведать ей горе; девицаСтонет молящей в ответ. Но кормилица вызнать решила, —Тайну сулит сохранить и не только – взывает: «Откройся,Помощь дозволь оказать, – моя не беспомощна старость.Если безумье в тебе, – исцелят заклинанье и травы;Если испорчена ты, обрядом очистим волшебным;Если же гнев от богов, – умиряется жертвами гнев их.Что же полезней еще предложу? И участь и дом твойСчастливы, все хорошо; мать здравствует, жив и родитель!»Лишь услыхав об отце, испустила глубокие вздохиМирра. Кормилица все ж и теперь греха никакогоНе заподозрила, но о какой-то любви догадалась.Крепко решив разузнать, что б ни было, – молит поведатьВсе, на старую грудь привлекает льющую слезыДеву, сжимает в руках своих немощных, так говоря ей:«Вижу я: ты влюблена; но – откинь опасенья! – полезнойБуду пособницей я в том деле. Отец не узнаетТайны!» Но злобно она отскочила от старой, припалаК ложу лицом, – «Уйди, я прошу, над стыдом моим горькимСжалься, – сказала, – уйди, – настойчивей молвила, – илиСпрашивать брось, отчего я больна: лишь грех ты узнаешь».В ужасе та, от годов и от страха дрожащие рукиК ней простирает с мольбой, питомице падает в ноги.То ей пытается льстить, то пугает на случай, коль тайныТа не откроет, грозит ей уликой тесьмы и попыткиКончить с собой; коль откроет любовь, обещает ей помощь.Голову та подняла, и внезапные залили слезыСтарой кормилицы грудь; и, не раз порываясь признаться,Речь пресекает она; застыдившись, лицо закрываетПлатьем и молвит, – «О, как моя мать осчастливлена мужем!»Смолкла и стон издала. Кормилица похолодела,Чувствует – ужас проник до костей в ее члены. Поднявшись,Волосы встали торчком на ее голове поседелой.Много добавила слов, чтобы та – если сможет – изверглаЗлую любовь. Хоть совет и хорош, повторяет девица,Что не отступит, умрет, коль ей не достанется милый!Та же в ответ ей, – «Живи, овладеешь своим…» – не решиласьМолвить «отцом» и молчит; обещанья же клятвой скрепляет.Праздник Цереры как раз благочестные славили жены,Тот, ежегодный, когда, все окутаны белым, к богинеСвязки колосьев несут, своего урожая початки.Девять в то время ночей почитают запретной Венеру,Не допускают мужчин. Кенхреида, покинув супруга,Вместе с толпою ушла посетить тайнодейства святые.Благо законной жены на супружеском не было ложе,Пьяным Кинира застав, на беду, расторопная нянька,Имя другое назвав, неподдельную страсть описалаДевы, красу расхвалила ее; спросил он про возраст.«С Миррой, – сказала, – одних она лет». И когда приказал онДеву ввести, возвратилась домой. «Ликуй, – восклицает, —Доченька! Мы победили!» Но та ощущает неполнойЭту победу свою. Сокрушается грудь от предчувствий.
Все же ликует она: до того в ней разлажены чувства.Час наступил, когда все замолкает; промежду Трионов,Дышло скосив, Боот поворачивать начал телегу.И к преступленью она подступила. Златая бежалаС неба луна. Облаков чернотой закрываются звезды.Темная ночь – без огней. О Икар, ты лицо закрываешь!Также и ты, Эригона, к отцу пылавшая свято!Трижды споткнулась, – судьба призывала обратно. Три разаФилин могильный давал смертельное знаменье криком.Все же идет. Темнота уменьшает девичью стыдливость.Левою держит рукой кормилицы руку; другаяИщет во мраке пути; порога уж спальни коснулась.Вот открывает и дверь; и внутрь вошла. ПодкосилисьНоги у ней, колена дрожат. От лица отливаетКровь, – румянец бежит, сейчас она чувства лишится.Чем она ближе к беде, тем страх сильней; осуждаетСмелость свою и назад возвратиться неузнанной жаждет.Медлит она, но старуха влечет; к высокому ложуДеву уже подвела и вручает, – «Бери ее! – молвит, —Стала твоею, Кинир!» – и позорно тела сопрягает.Плоть принимает свою на постыдной постели родитель,
Гонит девический стыд, уговорами страх умеряет.Милую, может быть, он называет по возрасту «дочка»,Та же «отец» говорит, – с именами страшнее злодейство!Полной выходит она от отца; безбожное семя —В горькой утробе ее, преступленье зародышем носит.Грех грядущая ночь умножает, его не покончив.И лишь когда наконец пожелал, после стольких соитий,Милую он распознать, и при свете внесенном увиделСразу и грех свой и дочь, разразился он возгласом мукиИ из висящих ножен исторг блистающий меч свой.Мирра спаслась; темнота беспросветная ночи убийствоПредотвратила. И вот, пробродив по широким равнинам,Пальмы арабов она и Панхаи поля покидает.Девять блуждает потом завершающих круг полнолуний.И, утомясь наконец, к земле приклонилась Сабейской.Бремя насилу несла; не зная, о чем ей молиться,Страхом пред смертью полна, тоской удрученная жизни,Так обратилась к богам, умоляя: «О, если признаньямВерите вы, божества, – заслужила печальной я казниИ не ропщу. Но меня – чтоб живой мне живых не позорить,Иль, умерев, мертвецов – из обоих вы царств изгоните!Переменивши меня, откажите мне в жизни и смерти!»Боги признаньям порой внимают: последние просьбыМирры нашли благосклонных богов: ступни у молящейВот покрывает земля; из ногтей расщепившихся кореньСтал искривленный расти, – ствола молодого опора;Сделалась деревом кость; остался лишь мозг в сердцевине.В сок превращается кровь, а руки – в ветви большие,В малые ветви – персты; в кору – затвердевшая кожа.Дерево полный живот меж тем, возрастая, сдавило;Уж охватило и грудь, закрыть уж готовилось шею.Медлить не стала она, и навстречу коре подступившейСъежилась Мирра, присев, и в кору головой погрузилась.Все же, хоть телом она и утратила прежние чувства, —Плачет, и все из ствола источаются теплые капли.Слезы те – слава ее. Корой источенная мирраИмя хранит госпожи, и века про нее не забудут.
Адонис
