Николай Гумилев - Глоток зеленого шартреза

1913

Какая странная негаВ ранних сумерках утра,В таянье вешнего снега,Во всем, что гибнет и мудро.

Золотоглазой ночьюМы вместе читали Данта,Сереброкудрой зимоюНам снились розы Леванта.

Утром вставай, тоскуя,Грусти и радуйся скупо,Весной проси поцелуяУ женщины милой и глупой.

Цветы, что я рвал ребенкомВ зеленом драконьем болоте,Живые на стебле тонком,О, где вы теперь цветете!

Ведь есть же мир лучезарней,Что недоступен обидамКраснощеких афинских парней,Хохотавших над Эврипидом.

Я не прожил, я протомилсяПоловину жизни земной,И, Господь, вот Ты мне явилсяНевозможной такой мечтой.

Вижу свет на горе ФавореИ безумно тоскую я,Что взлюбил и сушу и море,Весь дремучий сон бытия;

Что моя молодая силаНе смирилась перед Твоей,Что так больно сердце томилаКрасота Твоих дочерей.

Но любовь разве цветик алый,Чтобы ей лишь мгновенье жить,Но любовь разве пламень малый,Что ее легко погасить?

С этой тихой и грустной думойКак-нибудь я жизнь дотяну,А о будущей Ты подумай,Я и так погубил одну.

Больные верят в розы майские,И нежны сказки нищеты,Заснув в тюрьме, виденья райскиеНаверняка увидишь ты.Но нет тревожней и заброшенней –Печали посреди шелков,И я принцессе на горошинеВсю кровь мою отдать готов.

«Хочешь, горбун, поменятьсяСвоею судьбой с моей,Хочешь шутить и смеяться,Быть вольной птицей морей?»Он подозрительным взглядомСмерил меня всего:«Уходи, не стой со мной рядом,Не хочу от тебя ничего!»

У муки столько струн на лютне,У счастья нету ни одной,Взлетевший в небо бесприютней,Чем опустившийся на дно.И Заклинающий проказу,Сказавший деве – талифа!..…Ему дороже нищий ЛазарьВеликолепного волхва.

Ведь я не грешник, о Боже,Не святотатец, не вор,И я верю, верю, за что жеТебя не видит мой взор?Ах, я не живу в пустыне,Я молод, весел, пою,И Ты, я знаю, отринешьБедную душу мою!

В мой самый лучший, светлый день,В тот день Христова Воскресенья,Мне вдруг примнилось искупленье,Какого я искал везде.Мне вдруг почудилось, что, нем,Изранен, наг, лежу я в чаще,И стал я плакать надо всемСлезами радости кипящей.

Ни шороха полночных далей,Ни песен, что певала мать,Мы никогда не понималиТого, что стоило понять.И, символ горнего величья,Как некий благостный завет,Высокое косноязычьеТебе даруется, поэт.

Сквозь дождем забрызганные стеклаМир мне кажется рябым;Я гляжу: ничто в нем не поблеклоИ не сделалось чужим.

Только зелень стала чуть зловещей,Словно пролит купорос,Но зато рисуется в ней резчеКруглый куст кровавых роз.

Капли в лужах плещутся размернейИ бормочут свой псалом,Как монашенки в часы вечерни,Торопливым голоском.

Слава, слава небу в тучах черных!То – река весною, гдеВместо рыб стволы деревьев горныхВ мутной мечутся воде.

В гиблых омутах волшебных мельницРжанье бешеных коней,И душе, несчастнейшей из пленниц,Так и легче и вольней.

Как этот ветер грузен, не крылат!С надтреснутою дыней схож закат,

И хочется подталкивать слегкаКатящиеся вяло облака.

В такие медленные вечераКоней карьером гонят кучера,

Сильней веслом рвут воду рыбаки,Ожесточенней рубят лесники

Огромные, кудрявые дубы…А те, кому доверены судьбы

Вселенского движения и в комВсех ритмов бывших и небывших дом,

Слагают окрыленные стихи,Расковывая косный сон стихий.

В Генуе, в палаццо дожейЕсть старинные картины,На которых странно схожиС лебедями бригантины.

Возле них, сойдясь гурьбою,Моряки и арматорыВсе ведут между собоюВековые разговоры.

С блеском глаз, с усмешкой важной,Как живые, неживые…От залива ветер влажныйСпутал бороды седые.

Миг один, и будет чудо;Вот один из них, смелея,Спросит: «Вы, синьор, откуда,Из Ливорно иль Пирея?

Если будете в Брабанте,Там мой брат торгует летом,Отвезите бочку кьянтиОт меня ему с приветом».

Голубая беседкаПосредине реки,Как плетеная клетка,Где живут мотыльки.

И из этой беседкиЯ смотрю на зарю,Как качаются ветки,Иногда я смотрю;

Как качаются ветки,Как скользят челноки,Огибая беседкиПосредине реки.

У меня же в темницеКуст фарфоровых роз,Металлической птицыБлещет золотом хвост.

И, не веря в приманки,Я пишу на шелкуБезмятежные танкиПро любовь и тоску.

Мой жених все влюбленней;Пусть он лыс и устал,Он недавно в КантонеВсе экзамены сдал.

Апостол Петр, бери свои ключи,Достойный рая в дверь его стучит.

Коллоквиум с отцами церкви тамПокажет, что я в догматах был прям.

Георгий пусть поведает о том,Как в дни войны сражался я с врагом.

Святой Антоний может подтвердить,Что плоти я никак не мог смирить.

Но и святой Цецилии устаПрошепчут, что душа моя чиста.

Мне часто снились райские сады,Среди ветвей румяные плоды,

Лучи и ангельские голоса,Внемировой природы чудеса.

И знаешь ты, что утренние сныКак предзнаменованья нам даны.

Апостол Петр, ведь если я уйдуОтвергнутым, что делать мне в аду?

Моя любовь растопит адский лед,И адский огонь слеза моя зальет.

Перед тобою темный серафимПоявится ходатаем моим.

Не медли более, бери ключи,Достойный рая в дверь его стучит.

О. Н. Высотской

В ночном кафе мы молча пили кьянти,Когда вошел, спросивши шерри-бренди,Высокий и седеющий эффенди,Враг злейший христиан на всем Леванте.

И я ему заметил: «Перестаньте,Мой друг, презрительного корчить дэндиВ тот час, когда, быть может, по легендеВ зеленый сумрак входит Дамаянти».

Но он, ногою топнув, крикнул: «Бабы!Вы знаете ль, что черный камень КабыПоддельным признан был на той неделе?»

Потом вздохнул, задумавшись глубоко,И прошептал с печалью: «Мыши съелиТри волоска из бороды Пророка».

Нет воды вкуснее, чем в Романье,Нет прекрасней женщин, чем в Болонье,В лунной мгле разносятся признанья,От цветов струится благовонье.

Лишь фонарь идущего вельможиНа мгновенье выхватит из мракаМежду кружев розоватость кожи,Длинный ус, что крутит забияка.

И его скорей проносят мимо,А любовь глядит и торжествует.О, как пахнут волосы любимой,Как дрожит она, когда целует.

Но вино чем слаще, тем хмельнее,Дама чем красивей, тем лукавей,Вот уже уходят ротозеиВ тишине мечтать о высшей славе.

И они придут, придут до светаС мудрой думой о ЮстинианеК темной двери университета,Векового логовища знаний.

Старый доктор сгорблен в красной тоге,Он законов ищет в беззаконьи,Но и он порой волочит ногиПо веселым улицам Болоньи.

Тэффи

На скале, у самого края,Где река Елизабет, протекая,Скалит камни, как зубы, был замок.

На его зубцы и бойницыПрилетали тощие птицы,Глухо каркали, предвещая.

А внизу, у самого склона,Залегала берлога драконаШестиногого, с рыжей шерстью.

Сам хозяин был черен, как в дегте,У него были длинные когти,Гибкий хвост под плащом он прятал.

Жил он скромно, хотя не медведем,И известно было соседям,Что он просто-напросто дьявол.

Но соседи его были тожеПодозрительной масти и кожи –Ворон, оборотень и гиена.

Собирались они и до светаВыли у реки Елизабета,А потом в домино играли.

И так быстро летело время,Что простое крапивное семяУспевало взойти крапивой.

Это было еще до Адама,В небесах жил не Бог, а Брама,И на все он смотрел сквозь пальцы.

Жить да жить бы им без печали!Но однажды в ночь переспалиВместе оборотень и гиена.

И родился у них ребенок,Не то птица, не то котенок,Он радушно был взят в компанью.

Вот собрались они, как обычно,И, повыв над рекой отлично,Как всегда, за игру засели.

И играли, играли, играли,Как играть приходилось едва лиИм, – до одури, до одышки.

Только выиграл все ребенок:И бездонный пивной бочонок,И поля, и угодья, и замок.

Закричал, раздувшись, как груда:«Уходите вы все отсюда,Я ни с кем не стану делиться!

Только добрую старую мамуПосажу я в ту самую яму,Где была берлога дракона».

Вечером по берегу ЕлизабетаЕхала черная карета,А в карете сидел старый дьявол.

Позади тащились другие,Озабоченные, больные,Глухо кашляя, подвывая.

Кто храбрился, кто ныл, кто сердился…А тогда уж Адам родился,Бог, спаси Адама и Еву!

Как эмаль, сверкает море,И багряные закатыНа готическом соборе,Словно гарпии, крылаты;Но какой античной грязьюПолон город, и не вдругК золотому безобразьюНас приучит буйный юг.

Пахнет рыбой, и лимоном,И духами парижанки,Что под зонтиком зеленымИ несет креветок в банке;А за кучею навозаДва косматых старикаРежут хлеб… Сальватор РозаИх провидел сквозь века.

Здесь не жарко, с моря веютБелобрысые туманы,Все хотят и все не смеютВыйти в полночь на поляны,Где седые, грозовыеСкалы высятся венцом,Где засела малярияС желтым бешеным лицом.

И, как птица с трубкой в клюве,Поднимает острый гребень,Сладко нежится Везувий,Расплескавшись в сонном небе.Бьются облачные кони,Поднимаясь на зенит,Но, как истый лаццарони,Все дымит он и храпит.

Жизнь печальна, жизнь пустынна,И не сжалится никто;Те же вазочки в гостиной,Те же рамки и плато.

Томик пыльный, томик серыйЯ беру, тоску кляня,Но и в книгах кавалерыВлюблены, да не в меня.

А меня совсем иноюОтражают зеркала,Я наяда под луноюВ зыби водного стекла.

В глубине средневековьяЯ принцесса, что, дрожа,Принимает славословьяОт красивого пажа.

Иль на празднике ВерсаляВ час, когда заснет земля,Взоры юношей печаля,Я пленяю короля.

Иль влюблен в мои романсыВесь парижский полусветТак, что мне слагает стансыС львиной гривою поэт.

Выйду замуж, буду дамой,Злой и верною женой,Но мечте моей упрямойНикогда не стать иной.

И зато за мной, усталой,Смерть прискачет на коне,Словно рыцарь, с розой алойНе чешуйчатой броне.

Ушла… Завяли ветки0Сирени голубой,И даже чижик в клеткеЗаплакал надо мной.

Что пользы, глупый чижик,Что пользы нам грустить,Она теперь в Париже,В Берлине, может быть.

Страшнее страшных пугалКрасивым честный путь,И нам в наш тихий уголБеглянки не вернуть.

От Знаменья псаломщикВ цилиндре на боку,Большой, костлявый, тощий,Зайдет попить чайку.

На днях его подругаУшла в веселый дом,И мы теперь друг друга,Наверное, поймем.

Мы ничего не знаем,Ни как, ни почему,Весь мир необитаем,Неясен он уму.

А песню вырвет мука –Так старая она:«Разлука ты, разлука,Чужая сторона!»

В моем бреду одна меня томитКаких-то острых линий бесконечность,И непрерывно колокол звонит,Как бой часов отзванивал бы вечность.

Мне кажется, что после смерти такС мучительной надеждой воскресеньяГлаза вперяются в окрестный мрак,Ища давно знакомые виденья.

Но в океане первозданной мглыНет голосов и нет травы зеленой,А только кубы, ромбы, да углы,Да злые, нескончаемые звоны.

О, хоть бы сон настиг меня скорей!Уйти бы, как на праздник примиренья,На желтые пески седых морейСчитать большие бурые каменья.

Опять волчица на столбеРычит в огне багряных светов…Судьба Италии – в судьбеЕе торжественных поэтов.

Был Августов высокий век,И золотые строки были;Спокойней величавых рек,С ней разговаривал Виргилий.

Был век печали; и тогда,Как враг в ее стучался двери,Бежал от мирного трудаИзгнанник бледный, Алигьери.

Униженная до конца,Страна, веселием объята,Короновала мертвецаВ короновании Торквата.

И в дни прекраснейшей войны,Которой кланяюсь я земно,К которой завистью полныИ Александр и Агамемнон,

Когда все лучшее, что в насТаилось скупо и сурово,Вся сила духа, доблесть рас,Свои разрушило оковы –

Слова: «Встает великий Рим,Берите ружья, дети горя…» –Грозней громов; внимая им,Толпа взволнованнее моря.

А море синей пеленойЛегло вокруг, как мощь и славаИталии, как щит святойЕе стариннейшего права.

А горы стынут в небесах,Загадочны и незнакомы,Там зреют молнии в лесах,Там чутко притаились громы.

И, конь, встающий на дыбы,Народ поверил в правду света,Вручая страшные судьбыРукам изнеженным поэта.

И все поют, поют стихиО том, что вольные народыЖивут, как образы стихий,Ветра, и пламени, и воды.

Книги стихов Гумилева – хорошие книги, честно сделанные, а последняя, «Колчан», едва ли не лучшая из них. И в этой книге, несмотря на новые формальные успехи и на новую внутреннюю сосредоточенность, поэт остался верен той «неподвижности», которая была свойственна Готье, Леконт де Лилю или Эредиа. Впрочем, русская душа поэта предопределяет в известной мере ту своеобразную непосредственность и живую сердечность, которые не свойственны латинскому гению.