Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

23 марта 1941 — 23 марта 1946

Послесловие к «Повару базилевса»

Я не вполне уверен в моем праве поставить мое имя в титуле настоящей поэмы. Я, конечно, ее написал, но я ее не выдумал. Она представляет собою частично сокращенное, частично амплифицированное переложение одной весьма странной рукописи, найденной мною в бумагах моей бабушки, Марии Николаевны Дыбской, умершей в декабре 1914 г. в Керчи. Рукопись эта, к несчастью, не сохранилась: меня обокрали в Москве на Курском вокзале весною 1915 г., и с похищенным моим чемоданом бесследно исчезла и она. В протоколе, составленному дежурного по вокзалу жандарма, в перечне похищенных вещей упомянута и эта рукопись; протокол, возможно, сохранился где-нибудь в архивах.

Рукопись представляла собою тетрадку в 1/4 писчего листа голубоватой бумаги верже, сшитую суровой ниткой; в тетрадке было 16 страниц, на некоторых листках имелись водяные знаки: фабричная марка и дата — примерно (точно не помню) 1785 г. Бумага была разлинована карандашом, с оставлением широких полей, и вся исписана мелким красивым, «бисерным» почерком.

На полях кое-где были отдельные замечания, написанные частично тою же, частично другой рукой.

Текст был написан по-русски, правильным литературным языком и с безупречной орфографией (хотя встречалось «щастье» и «пожалуй»); однако в языке чувствовалась та «накрахмаленность», которая свойственна иностранцам, слишком тщательно изучавшим русские грамматики. Прадед мой по материнской линии Николай Григорьевич Вускович-Кулев был по происхождению далмат из Рагузы и приходился двоюродным братом тому «хитрому хорвату Кулисичу», о котором упоминает в своих «Записках» Ф. Ф. Вигель, служивший в 1825—26 гг. Керченским градоначальником. Прадед родился в конце XVIII в. (кажется, в 1796 г.), и рукопись, если она значительно моложе своей бумаги, возможно, принадлежала ему; почерка его, к сожалению, я не знаю.

Что представлял собою текст рукописи: оригинальное ли произведение, перевод ли, пересказ, выписку — решить я т мог за отсутствием каких-либо данных. Заголовка никакого не было.

Содержание рукописи сводилось к нравоучительному рассказу о том, как в древние времена некий Вардан путем множества предательств и преступлений достиг византийского престола и возомнил себя повелителем мира, но был отравлен своим поваром, в результате чего его планы рухнули. Любопытно, что в конце рукописи, где выяснялась «идея рока» или «Божьего Промысла», почерком № 2 на полях было написано: «Это следовало бы помнить (или: „Об этом следовало бы подумать“) Наполеону Бонапарте», — этого «Бонапарте» я помню с полной отчетливостью.

Впоследствии, изучая византийскую историю по Гиббону, Рансимэну, Дюканжу, Дилю, Кулаковскому, Успенскому, Васильевскому и др., я то и дело натыкался на эпизоды, изложенные в рукописи, но убедился, что того комплекса событий, о котором говорилось в ней, в действительности не было. Так, был император Вардан-Филиппик, но он иначе достиг престола и умер иначе. Император Юстиниан Ринотмит действительно был в изгнании в Крыму, но каллиграфией занимался не т, а другой базилевс. Проник в окошко императорского дворца при помощи жены, им же потом убитой, Иоанн Цимисхий, а не Филиппик. Механические львы у трона были при Константине Порфирогенете. Письмо о том, что византийский император, не в пример прочим монархам, правит «свободными», писал папа Григорий Великий императору Фоке. Отбивался тяжелым крестом от убийц — и не в спальне, а в церкви — Лев Армянин. Был тащен с седла оленем и потом катил спасшего его раба Василий Македонянин и т. д. Словом, все обстоятельства повествования, до мелких подробностей, правдивы как разрозненные факты и вымышлены как комплекс. Повествование, таким образом, представляет собою любопытный и опирающийся на изрядную осведомленность экстракт кровавой византийской истории, пронизанный интересной историографской идеей и насыщенный бесспорным гуманизмом. Автор брезгливо говорит о моральной низости «византийства» и иронически — о его схоластике и догматизме.

Мне показалось интересным воскресить, хотя бы в переработке, погибшее произведение неведомого автора (которым, может быть, был мой прадед), отразившее, возможно, свободолюбивый дух и ненависть к тирании, порожденные Великой французской революцией.

Я несколько усложнил и психологизировал фабулу, сделал немудреного трактирщика «здравомыслом» исторической драмы, связал, повинуясь любви к родному городу, действие с моею Керчью-Пантикапеей, — но постарался сохранить тот колорит жути и ужаса и то ироническое свободомыслие, которыми был насыщен источник моей поэмы.