Эдуард Багрицкий - Стихотворения и поэмы

Смерть пионерки

Грозою освеженный,Подрагивает лист.Ах, пеночки зеленойДвухоборотный свист!Валя, Валентина,Что с тобой теперь?Белая палата.Крашеная дверь.Тоньше паутиныИз-под кожи щекТлеет скарлатиныСмертный огонек.Говорить не можешь —Губы горячи.Над тобой колдуютУмные врачи.Гладят бедный ежикСтриженых волос.Валя, Валентина,Что с тобой стряслось?Воздух воспаленный,Черная трава.Почему от знояНоет голова?Почему теснитсяВ подъязычье стон?Почему ресницыОбдувает сон?Двери отворяются.(Спать. Спать. Спать.)Над тобой склоняетсяПлачущая мать:«Валенька, Валюша!Тягостно в избе.Я крестильный крестикПринесла тебе.Всё хозяйство брошено,Не поправишь враз,Грязь не по-хорошемуВ горницах у нас.Куры не закрыты,Свиньи без корыта;И мычит короваС голоду сердито.Не противься ж, Валенька,Он тебя не съест,Золоченый, маленький,Твой крестильный крест».На щеке помятойДлинная слеза.А в больничных окнахДвижется гроза.Открывает ВаляСмутные глаза.От морей ревучихПасмурной страныНаплывают тучи,Ливнями полны.Над больничным садом,Вытянувшись в ряд,За густым отрядомДвижется отряд.Молнии, как галстуки,По ветру летят.В дождевом сияньеОблачных слоевСловно очертаньеТысячи голов.Рухнула плотина —И выходят в бойБлузы из сатинаВ синьке грозовой.Трубы. Трубы. Трубы.Подымают вой.Над больничным садом,Над водой озерДвижутся отрядыНа вечерний сбор.Заслоняют свет они(Даль черным-черна),Пионеры Кунцева,Пионеры Сетуни,Пионеры фабрики Ногина.А внизу склоненнаяИзнывает мать:Детские ладониЕй не целовать.Духотой спаленныхГуб не освежить.Валентине большеНе придется жить.«Я ль не собиралаДля тебя добро?Шелковые платья,Мех да серебро,Я ли не копила,Ночи не спала,Всё коров доила,Птицу стерегла.Чтоб было приданое,Крепкое, недраное,Чтоб фата к лицу —Как пойдешь к венцу!Не противься ж, Валенька!Он тебя не съест.Золоченый, маленький,Твой крестильный крест».Пусть звучат постылые,Скудные слова —Не погибла молодость,Молодость жива!Нас водила молодостьВ сабельный поход,Нас бросала молодостьНа кронштадтский лед.Боевые лошадиУносили нас,На широкой площадиУбивали нас.Но в крови горячечнойПодымались мы,Но глаза незрячиеОткрывали мы.Возникай содружествоВорона с бойцом, —Укрепляйся мужествоСталью и свинцом.Чтоб земля суроваяКровью истекла,Чтобы юность новаяИз костей взошла.Чтобы в этом крохотномТеле — навсегдаПела наша молодость,Как весной вода.Валя, Валентина,Видишь — на юруБазовое знамяВьется по шнуру.Красное полотнищеБьется над бугром.«Валя, будь готова!»Восклицает гром.В прозелень лужайкиКапли как польют!Валя в синей майкеОтдает салют.Тихо подымается,Призрачно-легка,Над больничной койкойДетская рука.«Я всегда готова!» —Слышится окрест.На плетеный коврикУпадает крест.И потом бессильнаяВалится рука —В пухлые подушки,В мякоть тюфяка.А в больничных окнахСинее тепло,От большого солнцаВ комнате светло.И, припав к постели,Изнывает мать.За оградой пеночкамНынче благодать.Вот и всё!Но песняНе согласна ждать.Возникает песняВ болтовне ребят.Подымает песнюНа голос отряд.И выходит песняС топотом шаговВ мир, открытый настежьБешенству ветров.

Февраль

Вот я снова на этой земле.Я сноваПрохожу под платанами молодыми,Снова дети бегают у скамеек,Снова море лежит в пароходном дыме…Вольноопределяющийся, в погонах,Обтянутых разноцветным шнуром, —Это я — вояка, герой Стохода,Богатырь Мазурских болот, понуроКовыляющий в сапогах корявых,В налезающей на затылок шапке…Я приехал в отпуск, чтоб каждой мышцей,Каждой клеточкой принимать движеньеВетра, спутанного листвою,Голубиную теплоту дыханьяЗагорелых ребят, перебежку пятенНа песке и соленую нежность моря…Я привык уже ко всему: оттуда,Откуда я вырвался, мне обычнымКазался мир, прожженный снарядом,Пробитый штыком, окрученный тугоКолючей проволокой, постылоВоняющий потом и кислым хлебом…Я должен найти в этом мире угол,Где на гвоздике чистое полотенцеПахнет матерью, подле крана — мыло,И солнце, бегущее сквозь окошко,Не обжигает лицо, как уголь…Бот снова я на бульваре.СноваИван-да-марья цветет на клумбах,Человек в морской фуражке читаетКнигу в малиновом переплете;Девочка в юбке выше коленаИграет в дьяболо; на балконеКричит попугай в серебряной клетке.И я теперь среди них как равный,Захочу — сижу, захочу — гуляю,Захочу (если нет вблизи офицера) —Закурю, наблюдая, как вьется плавныйЛист над скамейками, как летаютЛасточки мимо часов управы…Самое главное совершитсяРовно в четыре.Из-за киоскаПоявится девушка в пелеринке, —Раскачивая полосатый ранец,Вся будто распахнутая дыханьюПрохладного моря, лучам и птицам,В зеленом платье из невесомойШерсти, она вплывает, как в танец,В круженье листьев и в колыханьеЦветов и бабочек над газоном.Домой из гимназии…Вместе с нею — Откуда-то, из позабытого мира,Кружась, летят звонки перемены,Шепот подруг, ангелок с тетрадиИ топот учителя в коридоре.Перед ней платаны поют, а сзадиЕе, хрипя, провожает море…Я никогда не любил как надо…Маленький иудейский мальчик —Я, вероятно, один в округеТрепетал по ночам от степного ветра.Я, как сомнамбула, брел по рельсамНа тихие дачи, где в колючкахКрыжовника пли дикой ожиныШелестят ежи и шипят гадюки,А в самой чаще, куда не влезешь,Шныряет красноголовая птичкаС песенкой тоненькой, как булавка,Прозванная «Воловьим глазом»…Как я, рожденный от иудея,Обрезанный на седьмые сутки,Стал птицеловом — я сам не знаю!Крепче Майн-Рида любил я Брэма!Руки мои дрожали от страсти,Когда наугад раскрывал я книгу…И на меня со страниц летелиПтицы, подобные странным буквам,Саблям и трубам, шарам и ромбам.Видно, созвездье Стрельца застрялоНад чернотой моего жилища,Над пресловутым еврейским чадомГусиного жира, над зубрежкойСкучных молитв, над бородачамиНа фотографиях семейных…Я не подглядывал, как другие,В щели купален.Я не старалсяСверстницу ущипнуть случайно…Застенчивость и головокружепьеТомили меня.Я старался бокомПеребежать через сад, где пелиДевочки в гимназических платьях…Только забывшись, не замечаяЭтого сам, я мог безраздумноТупо смотреть на голые ногиДевушки.Стоя на табурете,Тряпкой она вытирала стекла…Вдруг засвистело стекло по-птичьи —И предо мной разлетелись кругомЗолотые овсянки, сухие листья,Болотные лужицы в незабудках,Женские плечи и птичьи крылья,Посвист полета, журчанье юбок,Щелканье соловья и песняЮной соседки через дорогу, —И наконец, всё ясней, всё чище,В мире обычаев и привычек,Под фонарем моего жилищаГлаз соловья на лице девичьем…Вот и сейчас, заглянув под шляпу,В слабой тени я глаза увидел.Полные соловьиной дрожи,Они, покачиваясь, проплывалиВ лад каблукам, и на них свисалаПрядка волос, золотясь на коже…Вдоль по аллее, мимо газона,Шло гимназическое платье,А в сотне шагов за ним, как убийца,Спотыкаясь о скамьи и натыкаясьНа людей и деревья, шепча проклятья,Шел я в больших сапогах, в зеленойЗасаленной гимнастерке, низкоОстриженный на военной службе,Еще не отвыкший сутулить плечи —Ротный ловчило, еврейский мальчик…Она заглядывала в витрины,И средь прозрачных шелков и склянокТаинственно, не по-человечьи,Отражалось лицо ее водяное…Она останавливалась у цветочниц,И пальцы ее выбирали розу,Плававшую в эмалированной миске,Как маленькая махровая рыбка.Из колониального магазинаПотягивало жженым кофе, корицей,И в этом запахе, с мокрой розой,Над ворохами листвы в корзинах,Она мне казалась чудесной птицей,Выпорхнувшей из книги Брэма…А я уклонялся как мог от фронта…Сколько рублевок перелеталоИз рук моих в писарские руки!Я унтеров напаивал водкой,Тащил им папиросы и сало…В околодок из околодка,Кашляющий в припадке плеврита,Я кочевал.Я пыхтел и фыркал,Плевал в бутылки, пил лекарство,Я стоял нагишом, худой и небритый,Под стетоскопами всех комиссий…Когда же мне удавалось правдойИли неправдой — кто может вспомнить? —Добыть увольнительную записку,Я начищал сапоги до блеска,Обдергивал гимнастерку — и бойкоШагал на бульвар, где в платанах пелаГолосом обожженной глиныИволга, и над песком аллеиПлатье знакомое зеленело,Покачиваясь, как дымок недлинный…Снова я сзади тащился, млея,Ругаясь, натыкаясь на скамьи…Она входила в кинематограф,В стрекочущую темноту, в дрожаньеЗеленого света в квадратной раме,Где женщина над погасшим каминомЛомала руки из алебастраИ человек в гранитном пластронеСтрелял из безмолвного револьвера…Я знал в лицо всех ее знакомых,Я знал их повадки, улыбки, жесты.Замедленный шаг их, когда нарочноСтараешься грудью, бедром, ладоньюПочувствовать через покров непрочныйТревожную нежность девичьей кожи…Я всё это знал…Улетали птицы…Высыхала трава…Погибали звезды…Девушка проходила по свету,Собирая цветы, опустив ресницы…Осень…Дождями пропитан воздух,Осень…Грусти, погибай и сетуй!Я сегодня к ней подойду.Я встануПеред пей.Я не дам ей свернуть с дороги.Достаточно беготни.[Мужайся!]Возьми себя в руки.Кончай волынку!Заколочен киоск…У часов упри выСуетятся голуби.Скоро — четыре.Она появилась за час до срока, —Шляпа в руках…Рыжеватый волос,Просвеченный негреющим солнцем,Реет у щек…Тишина.И голосСиницы, затерянной в этом мире…Я должен к ней подойти.Я долженОбязательно к пей подойти.Я долженНепременно к пей подойти.Не думай,Встряхнись — и в догонку.Довольно бреда!..Л ноги мои не сдвигались с места,Как будто каменные.А телоКак будто приковалось к скамейке.И встать невозможно…Бездельник! Шляпа!А девушка уже вышла на площадь,И в темно-сером кругу музеевПлатье ее, летящее с ветром,Казалось тоньше и зеленее…Я оторвался с таким усильем,Как будто накрепко был привинченК скамье.Оторвался — и без оглядкиВыбежал за нею на площадь.Всё, о чем я читал ночами,Больной, голодный, полуодетый, —О птицах с нерусскими именами,О людях неизвестной планеты,С) мире, в котором играют в теннис,Пьют оранжад и целуют женщин, —Всё это двигалось предо мною,Одетое в шерстяное платье,Горящее рыжими завитками,Покачивающее полосатым ранцем,Перебирающее каблучками…Я положу на плечо ей руку:«Взгляни на меня!Я — твое несчастье!Я обрекаю тебя на мукуНеслыханной соловьиной страсти!Остановись!»Но за поворотом —В двадцати шагах зеленеет платье.Я ее догоняю.Еще немногоНапрягусь — мы зашагаем рядом…Я козыряю ей, как начальству,Что ей сказать? Мой язык бормочетКакую-то дребедень:— Позвольте…Не убегайте… Скажите, можноВас проводить? Я сидел в окопах!..Она молчит.Она даже глазомНе поведет.Она убыстряетШаги.А я рядом бегу, как нищий,Почтительно нагибаясь.Где ужМне быть ей равным!..Я как безумныйБормочу какие-то фразы сдуру…И вдруг остановка…Она безмолвноПоворачивает голову — я вижуРыжие волосы, сине-зеленыйГлаз и л иловатую жилкуНа виске, дрожащую в папряженьи…«Уходите немедленно», — и рукоюПоказывает на перекресток…Вот он —Поставленный для охраны покоя —Он встал на перепутье, как царствоШпуров, начищенных блях, медалей,Задвинутый в сапоги, а сверху —Прикрытый полицейской фуражкой,Вокруг которой кружат в сиянье,Желтом и нестерпимом до пытки,Голуби из святого писаньяИ тучи, закрученные как улитки…Брюхатый, сияющий жирным потомГородовой.С утра до отвалаНакачанный водкой, набитый салом…Студенческие голубые фуражки;Солдатские шапки, треухи, кепи;Пар, летящий из мерзлых глоток;Махорка, гуляющая столбами…Круговорот полушубков, чуек,Шинелей, воняющих кислым хлебом,И на кафедре, у большого графина —Совсем неожиданного в этом дыме —Взволнованный человек в нагольномПолушубке, в рваной косовороткеКричит сорвавшимся от напряженияГолосом и свободным жестомОткрывает объятья…Большие двериРаспахиваются.Из февральской ночиВходят люди, гримасничая от света,Топчутся, отряхают инейС полушубков — и вот они уже с нами,Говорят, кричат, подымают руки,Проклинают, плачут.Сопенье, кашель,Толкотня.На хорах трещат перилаПод напором плеч.И, взлетая кверху,Пятерни в грязи и присохшей кровиВстают, как запачканные светила…В эту ночь мы пошли забирать участок…Я, мой товарищ студент и третий —Рыжий приват-доцент из эсеров.Кровью мужества наливается тело,Ветер мужества обдувает рубашку.Юность кончилась…Начинается зрелость…Грянь о камень прикладом! Сорви фуражку!Облик мира меняется.Нынче утромДобродушно шумели платаны.МореПоселилось в заливе.На тихих дачахПели девушки в хороводах.В книгеДоктор Брэм отдыхал, прислонив централкуК валуну.Мой родительский дом светилсяЯзычками свечей и библейской кухней…Облик мира меняется…Этой ночьюГололедица покрывает деревья,Сучья лезут в глаза, как живые.МореОпрокинулось над пустынным бульваром.Пароходы хрипят, утопан.ДачиЗаколочены.На пустынных террасахПляшут крысы.И Брэм, покидая книгу,Подымает ружье на меня с угрозой…Мой родительский дом разворован.КошкаНа холодной плите поднимает лапки…Юность кончилась нынче… Покой далече…Ноги шлепают по воде.Проклятье![Подыми] воротник и закутай плечи!Что же! Надо идти!Не горюй, приятель!Дождь!Суетливая перебранкаВоронья на акациях.Дождь.Из прорвыКатящие в ацетиленовом светеМотоциклисты.И снова черныйТуннель — без конца и начала.Ветер,Бегущий неизвестно куда.По лужамШагающие патрули.И снова —Дождь.Мы одни — в этом мокром мире.Натыкаясь на тумбы у подворотен,Налезая один на другого, камнемПадая на мостовую, в полночьМы добрели до участка…Вот он,Каменный ящик, закрытый сотнейРжавых цепей и пудовых крючьев, —Ящик, в который понабивалисьЛихорадка, тифозный озноб, запойныйБред, бормотанье молитв и песни…Херувимы, одетые в шаровары,Стояли подле ворот на страже,Словно усатые самовары,Один другого тучней и ражей…Откуда-то изнутри, из прорвы,Шипящей дождем, вырывался круглыйЛошадиный хрип и необычайныйЗаклинательный клич петуха…ПривратникНам открыл какую-то щель.И сноваЗагремели замки, закрывая выход…Мы прошли по коридорам, похожимНа сновиденья.Кривые лампыКачались над нами.По стенам кверху,К продавленному потолку, взбегали,Сбиваясь в комки, раскрутись в спирали,Косые тени…На длинных скамьях,Опершись подбородками на эфесыСабель, похрапывали городовые…И весь этот лабиринт сходилсяК дубовым воротам, на которыхВисела квадратная карточка: «Пристав»!!.Розовый, в лазоревых бакенбардах,Разлетающихся от легчайшего дуновенья,Подобно ангелу с гимназической тетради,Он витал над письменным прибором,Сработанным из шрапнельных стаканов,Улыбаясь, тая, изнемогаяОт радушия, от нежности, от счастьяВстречи с делегатами комитета…Л мы… стояли, переминаясьС ноги на ногу, пачкая каблукамиНевероятных лошадей и попугаев,Вышитых на ковре…Нам, конечно,Было не до улыбок.Довольно…Сдавай ключи — и катись отсюда к черту!Нам не о чем толковать.До свиданья…Мы принимали дела.Мы шлялисьПо всем закоулкам.В одной из комнатВ угол навалены были грудой,Как картофель, браунинги и наганы.Мы приняли их по счету.Утром,Полусонные, разомлев от ночной работы,Запачканные участковой пылью,Мы добыли арестантский чайник,Жестяной, заржавленный, и пили,Обжигаясь и шлепая губами,Первый чай победителей, чай свободы…Голубые дожди омывали землю,По ночам уже начиналось тайноМужественное цветенье каштанов.[Просыхала земля…]Разогретой сольюДуло с берега…В раковине оркестра,Потерявшейся в гуще платанов,Марсельеза, приподнятая смычками,Исчезала среди фонарей и листьев.Наша улица, вымытая до блескаЛетним ливнем, улетала к заливу,Подымавшемуся, как забор зеленый, —Строй платанов, вытянутый на диво.И на самом верху, в завитушках пены,Чуть заметно покачивался картонныйБроненосец «Синоп».И на сизой тучеЧервяком огня извивался вымпел…Опадали акации.НевидимкойДух гниющих цветов пробирался в море,И матросы отплясывали в обнимкуС полногрудыми девками из слободки.За рыбачьими куреньями, на склонахПеревалов, поросших клочкастой мятой,Под разбитыми шлюпками, у снесенныхКупален, отчаянные ребята —Дезертиры в болтающихся погонах —Дулись в двадцать одно, в карася, в солдата,А в пещере посапывал, как теленок,Змеевик самогонного аппарата.Я остался в районе…Я стал работатьПомощником комиссара…ВначалеЯ просиживал ночи в сырых дежурках,Глядя на мир, на проходивший мимо,ЧУЖДЫЙ мне, как явленья иной природы.Из косых фонарей, из густого дымаПроступали невиданные уроды…Я старался быть вездесущим…В бричкеЯ толокся по деревенским дорогамЗа конокрадами.Поздней ночьюЯ вылетал на моторной гичкеВ залив, изогнувшийся черным рогомСреди камней и песчаных кочек.Я вламывался в воровские квартиры,Воняющие пережаренной рыбой.Я появлялся, как ангел смерти,С фонарем и револьвером, окруженныйЧетырьмя маросами с броненосца…(Еще юными. Еще розовыми от счастья.Часок не доспавшими после ночи.Набекрень — бескозырки. Бушлаты — настежь.Карабины под мышкой. И ветер — в очи.)Моя иудейская гордость пела,Как струна, натянутая до отказа…Я много дал бы, чтобы мой пращурВ длиннополом халате и лисьей шапке,Из-под которой седой спиральюСпадают пейсы и перхоть тучейВзлетает над бородой квадратной…Чтоб этот пращур признал потомкаВ детине, стоящем подобно башнеНад летящими фарами и штыкамиГрузовика, потрясшего полночь…Я вздрогнул.Звонок телефонаСкрежетнул у самого уха…«Комиссара? Я. Что вам?»И голос, запрятанный в трубке,Рассказал мне, что на Ришельевской,В чайном домике генеральши Клеменц,Соберутся Семка Рабинович,Петька Камбала и Моня Бриллиаптщик,Железнодорожные громилы,Кинематографические герои, —Бандиты с чемоданчиками, в которыхАлмазные сверла и пилы,Сигарета с дурманом для соседа…Они летали по вагонным крышамВ крылатках, раздуваемых бурей,С револьвером в рукаве фрака,Обнимали сторублевых гурий,И нынче у генеральши Клемепц — Им будет крышка.Баста!В караулке ребята с броненосцаПили чай и резались в шашки.Их полосатые фуфайкиМорщились на мускулатуре…Розовые розоватостью детства,Большерукие, с голубыми глазами,Они передвигали пешкиВосторженно с места на место,Моргали, шевелили губами,Задумчиво, без малейшей усмешкиПодпевали, притопывая каблуками..Мы взгромоздились на дрожки,Обнимая за талии друг друга,И остроугольная клячаПотащила нас в теплую темень…Нужно было сунуть револьверВ шелку ворот, чтобы дворник,Зевая и подтягивая брюки,Открыл нам калитку.[Молча.]Мы взошли по красной дорожке,Устилавшей лестницу.К двериПодошел я один.Ребята,Зажав меж колен карабины,Вплотную прижались к стенке.Всё — как в тихом приличном доме…Лампа с темно-синим абажуромНад столом семейным.Гардины,Стулья с мягкой спинкой.Пианино,Книжный шкаф, на шкафе — бюст Толстого.Доброта домашнего уютаВ теплом воздухе.Над самоваромЛегкий пар.На чайнике накидкаИз плетеной шерсти — всё в порядке…Мы вошли, как буря, как дыханьеЧерных улиц, ног не вытираяИ не сняв бушлатов.Нам навстречу,Кланяясь и потирая нервноРуки в кольцах, выкатилась дамаВ парике, засыпанная пудрой.Жирная, с отвислыми щеками…«Антонина Яковлевна Клеменц!Это вы? — Мы к вам пришли по делу», — Я сказал, распахивая двери.За столом велась беседа.ТроеМолодых людей в земгусарской форме,Барышни, смеющиеся скромно.На столе — пирожные, конфеты.Я вошел и стал в изумленье…Черт возьми! Какая ошибка!Какой это чайный домик!Друзья собрались за чаем.Почему же я им мешаю?..Мне бы тоже сидеть в уюте,Разговаривать о Гумилеве,А не шляться по ночам, как сыщик,Не врываться в тихие семействаВ поисках неведомых бандитов…Но какой-то из моих матросовПодошел к столу и мрачным басомПроворчал:«Вот этих трех я знаю.Руки вверх!Берите их, ребята!..Где четвертый?.. Барышни в сторонку!.»И пошло.И началось.На совесть.У роскошных земгусар мы снялиКобуры с наганами.Конечно,Это были те, за кем мы гнались…Мы загнали их в чулан.Закрыли —И приставили к ним караул.Мы толкали двери.Мы входилиВ комнаты, наполненные дрянью…Воздух был пропитан душной пудрой,Человечьим семенем и сладкой«Одурью» ликера.Сквозь томленьеСинего тумана пробивалсяРазомлевший, еле-еле видныйОтсвет фонаря… (как через воду).На кровати, узкие, как рыбы,Двигались тела под одеялом…Голова мужчины подымаласьИз подушек, как из круглой пены…Мы просматривали документы,Прикрывали двери, извиняясь,И шагали дальше.Снова сладкимВоздухом нас обдавало.СноваПодымались головы с подушекИ пыряли в шелковую пену…В третьей комнате нас встретил пареньВ голубых кальсонах и фуфайке.Он стоял, расставив ноги прочно,Медленно покачиваясь торсомИ помахивая, как перчаткой,Браунингом… Он мигнул нам глазом:«Он! Здесь целый флот! Из этой пушкиВсех не перекокаешь. Я сдался…»А за ним, откинув одеяло,Голоногая, в ночной рубашке,Сползшей с плеч, кусая папироску,Полусонная, сидела молчаТа, которая меня томилаСоловьиным взглядом и полетомТуфелек по скользкому асфальту…«Уходите! — я сказал матросам… —Кончен обыск! Заберите парня!Я останусь с девушкой!»ГромоздкоПостучав прикладами, ребятаВытеснились в двери.Я остался.В душной полутьме, в горячей дремеС девушкой, сидящей на кровати…«— Узнаете?» — но она молчала,Прикрывая легкими рукамиБледное лицо.«Ну что, узнали?»Тишина.Тогда со зла я брякпул:«Сколько дать вам за сеанс?»И тихо,Не раздвинув губ, она сказала:«Пожалей меня! Не надо денег…»Я швырнул ей деньги.Я ввалился,Не стянув сапог, не сняв кобуры,Не расстегивая гимнастерки,Прямо в омут пуха, в одеяло,Под которым бились и вздыхалиВсе мои предшественники, — в темный,Неразборчивый поток видений,Выкриков, развязанных движений,Мрака и неистового света…Я беру тебя за то, что робокБыл мой век, за то, что я застенчив,За позор моих бездомных предков,За случайной птицы щебетанье!Я беру тебя, как мщенье миру,Из которого не мог я выйти!Принимай меня в пустые недра,Где трава не может завязаться, —Может быть, мое ночное семяОплодотворит твою пустыню.Будут ливни, будет ветер с юга,Лебедей влюбленное ячанье.

Песни