Эдуард Багрицкий - Стихотворения и поэмы

Последняя ночь

Весна еще в намекеХолодноватых звезд.На явор кривобокийВзлетает черный дрозд.Фазан взорвался, как фейерверк.Дробь вырвала хвою. ОнПернатой кометой рванулся вниз,В сумятицу вешних трав.Эрцгерцог вернулся к себе домой.Разделся. Выпил вина.И шелковый сеттер у ног егоРасположился, как сфинкс.Револьвер, которым он был убит(Системы не вспомнить мне),В охотничьей лавке еще лежалМеж спиннингом и ножом.Грядущий убийца дремал пока,Голову положивНа юношески твердый кулакВ коричневых волосках.В Одессе каштаны оделись в дым,И море по вечерам,Хрипя, поворачивалось на оси,Подобное колесу.Мое окно выходило в сад,И в сумерки, сквозь листву,Синели газовые рожкиНад вывесками пивных.И вот на этот шипучий свет,Гремя миллионом крыл,Летели скворцы, расшибаясь вдрызгО стекла и провода.Весна их гнала из-за черных скалБичами морских ветров.Я вышел…За мной затворилась дверь…И ночь, окружив меняДвижением крыльев, цветов и звезд,Возникла на всех углах.Еврейские домики я прошел.Я слышал свирепый храпБиндюжников, спавших на бнндюгах.И в окнах была виднаСуббота в пурпуровом парике,Идущая со свечой.Еврейские домики я прошел.Я вышел к сиянью рельс.На трамвайной станции млел фонарь,Окруженный большой весной.Мне было только семнадцать лет,Поэтому эта ночьКлубилась во мне и дышала мной,Шагала плечом к плечу.Я был ее зеркалом, двойником,Второю вселенной был.Планеты пронизывали меняНасквозь, как стакан воды,И мне казалось, что легкий светСочится из пор, как пот.Трамвайную станцию я прошел.За ней невесом, как дым,Асфальтовый путь улетал, клубясь,На запад — к морским волнам.И вдруг я услышал протяжный звук:Над миром плыла труба,Изнывая от страсти. И я сказал:«Вот первые журавли!»Над пылью, над молодостью моейРаскатывалась труба,И звезды шарахались, трепеща,От взмаха широких крыл.Еще один крутой поворот —И море пошло ко мне,Неся на себе обломки планетИ тени пролетных птиц.Была такая голубизна,Такая прозрачность шла,Что повториться в мире опятьНе может такая ночь.Она поселилась в каждом кремнеГнездом голубых лучей;Она превратила сухой бурьянВ студеные хрустали;Она постаралась вложить себяВ травинку, в песок, во всё —От самой отдаленной звездыДо бутылки на берегу.За неводом, у зеленых свай,Где днем рыбаки сидят,Я человека увидел вдруг,Недвижного, как валун.Он молод был, этот человек,Он юношей был еще, —В гимназической шапке с большим гербом,В тужурке, сшитой на рост.Я пригляделся:Мне странен былЭтот человек:Старчески согнутая спинаИ молодое лицо.Лоб, придавивший собой глаза,Был не по-детски груб,И подбородок торчал вперед,Сработанный из кремня.Вот тут я понял, что это онИ есть душа тишины,Что тяжестью погасших звездСогнуты плечи его,Что, сам не сознавая того,Он совместил в себеКрик журавлей и цветенье травВ последнюю ночь весны.Вот тут я понял:Погибнет ночь,И вместе с ней отпадетОбломок мира, в котором онРодился, ходил, дышал.И только пузырик взовьется вверх,Взовьется и пропадет.И снова звезда. И вода рябит.И парус уходит в сон.Меж тем подымается рассвет.И вот, грохоча ведром,Прошел рыболов и, сев на скалу,Поплавками истыкал гладь.Меж тем подымается рассвет.И вот на кривой соснеВоздел свою флейту черный дрозд,Встречая цветенье дня.А нам что делать?Мы побрелиНа станцию, мимо дач…Уже дребезжал трамвайный звонокЗа поворотом рельс,И бледной немочью млел фонарь,Не погашенный поутру.Итак, всё копчено! Два пути!Два пыльных маршрута в даль!Два разных трамвая в два концаДолжны нас теперь умчать!Но низенький юноша с грубым лбомК солнцу поднял глазаИ вымолвил:«В грозную эту ночьВы были вдвоем со мной.Миру не выдумать никогдаБольше таких ночей…Это последняя… Вот и всё!Прощайте!»И он ушел.Тогда, растворив в зеркалах рассвет,Весь в молниях и звонках,Пылая лаковой желтизной,Ко мне подлетел трамвай.Револьвер вынут из кобуры,Школяр обойму вложил.Из-за угла, где навес кафе,Эрцгерцог едет домой.Печальные дети, что знали мы,Когда у больших столовВрачи, постучав по впалой груди,«Годен!» — кричали нам…Печальные дети, что знали мы,Когда прошагав весь деньВ портянках, потных до черноты,Мы падали на матрац.Дремота и та избегала нас.Уже ни свет ни заряВрывалась казарменная трубаВ отроческий покой.Не досыпая, не долюбя,Молодость наша шла.Я спутника своего искал:Быть может, он скажет мне,О чем мечтать и в кого стрелять,Что думать и говорить?И вот неожиданно у ларькаЯ повстречал его.Он выпрямился… Военный френчКак панцирь сидел на нем,Плечи, которые тяжесть звездУпрямо сгибала вниз,Чиновничий украшал погон;И лоб, на который палНедавно предсмертный огонь планет,Чистейший и грубый лоб,Истыкан был тысячами угрейИ жилами рассечен.О, где же твой блеск, последняя ночь,И свист твоего дрозда!Лужайка — да посредине сапогУ пушечной колеи.Консервная банка раздробленаПрикладом. Зеленый супСочится из дырки. Бродячий песОблизывает траву.Деревни скончались.Потоптан хлеб.И вечером — прямо в пыльПланеты стекают в крови густойДа смутно трубит горнист.Дымятся костры у больших дорог.Солдаты колотят вшей.Над Францией дым.Над Пруссией вихрь.И над Россией туман.Мы плакали над телами друзей,Любовь погребали мы;Погибших товарищей именаДоселе не сходят с губ.Их честную память хранят холмыВ обветренных будяках,Крестьянские лошади мнут полынь,Проросшую из сердец,Да изредка выгребает плугПуговицу с орлом…Но мы — мы живы наверняка!Осыпался, отболев,Скарлатинозною шелухойМир, окружавший нас.И вечер наш трудолюбив и тих.И слово, с которым мыБоролись всю жизнь, — оно теперьПодвластно нашей руке.Мы навык воинов приобрели,Терпенье и меткость глаз,Уменье хитрить, уменье молчать,Уменье смотреть в глаза.Но если, строчки не дописав,Бессильно падет рука,И взгляд остановится, и губаОтвалится к бороде,И наши товарищи, поплевавНа руки, стащат насВ клуб, чтоб мы прокисали тамСредь лампочек и цветов, —Пусть юноша (вузовец, иль поэт,Иль слесарь — мне все равно)Придет и встанет на караул,Не вытирая слезы.

Человек предместья

Вот зеленя прозябли,Продуты ветром дни,Мой подмосковный зяблик,Начни, начни…Бревенчатый дом под зеленой крышей,Флюгарка визжит, и шумят кусты,Стоит человек у цветущих вишен:Герой моей повести — это ты!Вкруг мира, поросшего нелюдимойКрапивой, разрозненный мчался быт.Славянский шкаф и труба без дыма,Пустая кровать и дым без трубы.На голенастых ногах ухваты,Колоды для пчел — замыкали круг.А он переминался, угловатый,С большими сизыми кистями рук.Вот так бы нацелиться — и с налетаПрихлопнуть рукой, коленом прижать…До скрежета, до ледяного потаСтараться схватить, обломать, сдержать!Недаром учили: клади на плечи,За пазуху суй — к себе таща,В закут овечий,В дом человечий,В капустную благодать борща.И глядя на мир из дверей амбара,Из пахнущих крысами недр его,Не отдавай ни сора, ни пара,Ни камня, ни дерева — ничего!Что ж, служба на выручку!Полустанки…Пернатый фонарь да гудки в ночи…Как рыжих младенцев, несут крестьянкиПрижатые к сердцу калачи.Гремя инструментом, проходит смена.И там, в каморке проводника,Дым коромыслом. Попойка. Мена.На лавках рассыпанная мука.А всё для того, чтобы в предместьеУглами укладывались столбы,Чтоб шкаф, покружившись, застрял на месте,Чтоб дым, завертясь, пошел из трубы.(Но всё же из будки не слышно лая,Скворешник пустует, как новый дом,И пухлые голуби не гуляютВосьмеркою на чердаке пустом.)И вот в улетающий запах пота,В смолкающий плотничий разговор,Как выдох, распахиваются ворота —И женщина вплывает во двор.Пред нею покорно мычат коровы,Не топоча, не играя зря,И — руки в бока — откинув ковровыйПлаток, она стоит, как заря.Она расставляет отряды крынок:Туда — в больницу. Сюда — на рынок,И, вытянув шею, слышит она(Тише, деревья, пропустишь сдуру)Вьющийся с фабрики НогинаСвист выдаваемой мануфактуры.Вот ее мир — дрожжевой, густой,Спит и сопит — молоком насытясь,Жидкий навоз, над навозом ситец,Пущенный в бабочку с запятой.А посередке, крылом звеня,Кочет вопит над наседкой вялой.Черт его знает зачем меняВ эту обитель нужда загнала!..Здесь от подушек не продохнуть,Легкие так и трещат от боли…Крикнуть товарищей? Иль заснуть?Иль возвратиться к герою, что ли?!Ветер навстречу. Скрипит вагон.Черная хвоя летит в угон.Весь этот мир, возникший из дыма,В беге откинувшийся, трубя,Навзничь; он весь пролетает мимо,Мимо тебя, мимо тебя!Он облетает свистящим кругомНовый забор твой и теплый угол.Как тебе тошно. Опять фонарьМлеет на станции. Снова, сноваБаба с корзинкой. Степная гарьДа заблудившаяся корова.Мир переполнен твоей тоской;Буксы выстукивают: на кой?На кой тебе это?Ты можешь смелоПосредине двора в июльский знойРаскинуть стол над скатертью белойСредь мира, построенного тобой.У тебя на столе самовар как глобус,Под краном стакан, над конфоркой дым;Размякнув от пара, ты можешь в обаТеперь следить за хозяйством своим.О, благодушие! Ты растроганПляской телят, воркованьем щей,Журчаньем в желудке…А за порогом —Страна враждебных тебе вещей.На фабрику движутся, раздираяГрунт, дюжие лошади (топот, гром).Не лучше ль стоять им в твоем сараеВ порядке. Как следует. Под замком.Чтобы дышали добротной скукойХозяйство твое и твоя семья,Чтоб каждая мелочь была порукойТебе в неподвижности бытия.Жара. Не читается и не спится.Предместье солнцем оглушено.Зеваю. Закладываю страницуИ настежь распахиваю окно.Над миром, надтреснутым от нагрева,Ни ветра, ни голоса петухов…Как я одинок! Отзовитесь, где вы,Веселые люди моих стихов?Прошедшие с боем леса и воды,Всем ливням подставившие лицо,Чекисты, механики, рыбоводы,Взойдите на струганое крыльцо.Настала пора — и мы снова вместе!Опять горизонт в боевом дыму!Смотри же сюда, человек предместий: —Мы здесь! Мы пируем в твоем дому!Вперед же, солдатская песня пира!Открылся поход.За стеной враги.А мы постарели. — И пылью мираПокрылись походные сапоги.Но всё ж по-охотничьи каждый зорок.Ясна поседевшая голова.И песня просторна.И ветер дорог.И дружба вступает в свои права.Мы будем сидеть за столом веселымИ толковать и шуметь, покаНе влезет солнце за частоколомВ ушат топленого молока.Пока не просвищут стрижи. ПокаНе продерет росяным рассоломТраву до последнего стебелька.И, палец поднявши, один из насРаздумчиво скажет: «Какая тьма!Как время идет! Уже скоро час!»И словно в ответ ему, ночь самаОт всей черноты своей грянет: «Раз!»А время идет по навозной жиже.Сквозь бурю листвы не видать ни зги.Уже на крыльце оно. Ближе. Ближе.Оно в сенях вытирает сапоги.И в блеск половиц, в промытую содойИ щелоком горницу, в плеск мытьяОно врывается непогодой,Такое ж сутуловатое, как я,Такое Ж, как я, презревшее отдых,И, вдохновеньем потрясено.Глаза, промытые в сорока водах,Медленно поднимает оно.От глаз его не найти спасенья,Не отмахнуться никак сплеча,Лампу погасишь. Рванешься в сени.Дверь на запоре. И нет ключа.Как ни ломись — не проломишь — баста!В горницу? В горницу не войти!Там дочь твоя, стриженая, в угластомПионерском галстуке, на пути.И, руками комкая одеяло,Еще сновиденьем оглушена,Вперед ногами, мало-помалуСползает на пол твоя жена!Ты грянешь в стекла. И голубоеНебо рассыпется на куски.Из окна в окно, закрутись трубою,Рванутся дикие сквозняки.Твой лоб сиянием окровавитВостока студеная полоса,И ты услышишь, как время славятНаши солдатские голоса.И дочь твоя подымает голосВыше берез, выше туч, — туда,Где дрогнул сумрак и раскололасьПоследняя утренняя звезда.И первый зяблик порвет затишье…(Предвестник утренней чистоты.)А ты задыхаешься, что ты слышишь?Испуганный, что рыдаешь ты?Бревенчатый дом под зеленой крышей.Флюгарка визжит, и шумят кусты.

Смерть пионерки