Ион Деген - Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов)
Уже потом, по пути в Констанц, - ни о чём не спрашивая, Гриша сел за руль, - я пытался оправдать пережитое раздвоение тем, что испытал шок при виде Иоганна.
А ещё уже в машине я посмотрел на вручённую Марией визитную карточку и прочёл: «Мария Этингер, администратор музея». Надо же - такое совпадение! Но это, разумеется, несущественная случайность.
Иоганн. Это и есть причина моего прихода к вам. Ну, согрешил. Повёл себя подло. Но я ведь не каялся. Не без тайного удовольствия вспоминал эти мгновенно промелькнувшие неповторимые часы в номере гостиницы на бульваре Дружбы народов. Редко вспоминал. Возможно потому, что совесть при этом шевелилась и запрещала наслаждаться воспоминанием. При этом ни разу я не подумал о возможных последствиях того эфемерного счастья. И вдруг Иоганн. Понимаете, у меня ещё один сын. Старший сын. У верующего еврея сын немец. К тому же совпало, что обратился я к вам, к человеку, для которого война никогда не кончается, именно в годовщину начала этой самой войны. Доктор, дорогой, посоветуйте, как мне быть? Что я должен или что я могу предпринять? Как мне хоть в какой-то мере искупить свою вину, свой грех?
Я долго молчал. Молчал. И наконец спросил:
- Игорь, есть у вас какие-нибудь жалобы на состояние здоровья?
5 июля 2011 г.
***
А теперь несколько слов о новостях экономики и культуры.
По данным сайта mexico24.ru Мексика увеличивает частные инвестиции в туристический сектор. Приток поступлений в этом году на 5% превышает аналогичный показатель прошлого года. Значит, еще больше туристов посетят эту солнечную страну и насладятся ее пляжами и горами.
Победитель
Солнце неторопливо погружалось в море. Неназойливый ветерок, скатываясь с гор, осторожно шевелил веера пальм, медленно сдувал с пустеющего пляжа сутолоку и гам. Самое лучшее время на берегу. Но расписанный порядок турбазы не снимал своих цепей даже в эти минуты всемирной раскованности и покоя. Я пошел переодеваться.
Над красным пластиком кабины высоко торчала белобрысая голова.
Я вошел в кабину, решив, что и на двоих там хватит места. Тут же в лабиринт входа вслед за мной втиснулся коренастый крепыш. Я хотел сказать ему, что нас уже многовато, но меня отвлекло нечто очень необычное.
Белобрысый поднял правую ногу, вмещая в трусы обнаженную долговязость. И я увидел на его колене рубец, которого просто не могло быть.
Аккуратный послеоперационный рубец. Даже в старых хирургических руководствах не описано ничего подобного. Чуть ли не от середины бедра до верхней трети голени, прямо через колено по передней поверхности ноги протянулся ровный, под линеечку, послеоперационный рубец. Пересекая его на уровне чашечки, поперечно белел еще один. Этого креста просто не могло быть. Нет такой операции на коленном суставе, при которой мог понадобиться подобный разрез.
По-видимому, я смотрел очень пристально. Белобрысый, недоуменно застыв с поднятой ногой, уставился на меня. Мне стало неловко и я сказал:
- Извините меня, пожалуйста. Это просто профессиональный интерес. Я хирург и не могу понять, зачем мог понадобиться такой разрез.
- Entschuldigen bitte, ich verstehe russisch niсht. {Простите, пожалуйста. Я не понимаю русского языка - нем}
Так. Понятно. Немец. Я замолчал. Наступила неловкая пауза.
- Operation. Patella, (Операция. Коленная чашечка) - ткнул себя в ногу белобрысый.
Профессиональный интерес оказался сильнее возникших на войне и прочно устоявшихся эмоций. Я превозмог себя и заговорил с ним на своем невозможном школьно-военно-немецком языке.
Долговязый рассказал, что его после тяжелого ранения оперировал профессор Белер.
- Lorenz Boeler?
- О, ja,ja! Professor Lorernz Boeler.
Крепыш на первых порах нетерпеливо топтался в лабиринте, ожидая, когда освободится кабина. Сейчас он смотрел на нас с явным интересом.
- Что? Друзья? Демократические немцы?
Я кивнул.
- Блядь буду, вы друг друга подранили.
Конечно, он ляпнул. Но просто так, на всякий случай я спросил белобрысого, когда он был ранен.
В августе 1944-го, ответил немец.
Я спросил, где? И услышал - в Литве, Жвирждайцы. И уже почему-то с замирающим сердцем спросил:
- Du bist Panzerschutzer? (Тытанкист?)
-Ja, ja! (Да, да)
- Artsturm? (Самоходноеорудие?)
- Ja, natürlich, "Ferdinand"! (Да, конечно, "Фердинанд")
- Слушай, блядь буду, вы друг друга подранили! Друзья ... – крепыш смачно с завихрениями матюкнулся.
Белобрысый спросил меня, воевал ли я тоже. Я мог бы ответить, что знаю даже знак и номер на его машине. Что помню секунду, когда подкалиберный снаряд звезданул в левый борт его "Фердинанда". Что не понимаю, каким образом он жив. Потому что из его "Фердинанда" рванулось пламя и черный столб дыма ввинтился в серое литовское небо и замер неподвижно. И я не заметил, что кому-нибудь удалось выскочить из горящей самоходки.
Но он стоял передо мной. Он спрашивал. А я застыл в кабине из красного пластика и молчал. Я чувствовал, что кровь отлила от головы. Так она всегда отливает, когда мне кажется, что осколок вдруг зашевелился под черепом.
Нет, он меня не "подранил". Это уже потом, в Пруссии, под Кенигсбергом.
Я кивнул и сказал, что ранен под Кенигсбергом. Мне почему-то не хотелось рассказывать, где еще я был ранен.
Он выкрутил плавки, попрощался и вышел из кабины. Долго еще над пустеющим пляжем, пока, прихрамывая, удалялась долговязая фигура, раздавалось его бодрое "Auf Wiedersehen!"
Уже ушел, отматюкавшись, крепыш. А я все еще почему-то оставался в кабине.
Вместо пустующего пляжа я увидел, как от Немана мы поднимаемся по узкой лощине. По такой узкой, что на моем танке, который шел первым, завалилась правая гусеница, и нам под огнем пришлось перетягивать ее. Добро, десантники выскочили наверх, в нескошенную рожь и прикрыли нас, пока мы подкапывали склон и возились с гусеницей. А потом за полем, не этим, вторым или пятым выехали на дорогу, на брусчатку, и четыре танка в колонне понеслись к фольварку. А еще два танка пошли правее, в низину, которая оказалась болотом. Одна машина была рыжего Коли Букина, а вторая - уже не помню чья. Колю помню, потому что в училище наши койки стояли почти рядом. Рыжий был славным парнем. И всегда ему не везло.
От дороги в стороны по жнивью рассыпалась очумевшая от страха немецкая пехота. Четыре танка из восьми пулеметов расстреливали ее в упор. А я еще скомандовал "Картечь!". И Вася Осипов, - он был башнером в моем экипаже, - поставил шрапнельные снаряды на картечь. Впервые за всю войну я стрелял картечью. Что там творилось! Я опьянел от убийства и крови. Я что-то кричал, задыхаясь, видя мясорубку пулеметов и картечи. Я кричал, забыл о солидности, так необходимой мне, девятнадцатилетнему лейтенанту. Я кричал от восторга, потому что для меня они сейчас были не человеческими существами, потому что совсем недавно мы прошли по Белоруссии, превращенной в пустыню, потому что, стесняясь непрошенных слез, я слушал рассказы евреев, чудом уцелевших во время "акций" в Вильнюсе и Каунасе, рассказы о невозможном, о невероятном в нашем мире. Слушал лишенные эмоций рассказы людей из гетто и лагерей уничтожения. И я кричал, озверев от мести, когда по немецким трупам мы ворвались в фольварк.
Танки остановились в небольшом вишневом садике. Машина старшего лейтенанта Куковца выглядела нелепо. Она стояла за домом с задранной к небу пушкой. Сорвало подъемный механизм, когда танк перемахивал траншею и орудие садануло о землю. И надо же, только у Куковца остались снаряды!
У меня был расстрелян весь боекомплект. Лишь два подкалиберных снаряда сиротливо затаились в нише башни. У других ребят со снарядами было не лучше. А Куковец - подлая душонка - не отдавал снарядов, хоть ему они уже не могли понадобиться, потому что пушка была бессмысленно задрана и стрелять из нее можно было только в облака.
Именно в этот момент слева, примерно в километре, я увидел "Фердинанд". Он медленно полз. Останавливался, будто прощупывал дорогу. И снова полз.
Пока я рассматривал в бинокль знак и номер на левом борту, он уже оказался чуть восточнее фольварка.
Я осторожно выкатил свою тридцатьчетверку из-за дома, сам сел за орудие, - нет, нет, стреляющий у меня был хороший, но, понимаете, очень уж был велик риск, если не гробануть его в борт с первого снаряда, он развернется и тогда нам конец: на километр в лоб мой снаряд ему, что укус комара, а он прошьет меня насквозь, - и прицелился.
Никогда еще я так долго и старательно не целился. Не было никакого восторга. Я ничего не кричал. Я тихо вел острие прицела вслед за ползущим "Фердинандом". Острие не отрывалось от номера на броне. Я мог нажать спуск. Но все еще ждал, надеясь на то, что он остановится. Безбожник, я молил Бога, чтобы "Фердинанд" остановился. И он вдруг застыл на месте. Я плавно нажал спуск.
