Владимир Набоков - Стихи

Издатель

Я б, господа, на вашем местеПарнас и прочее — забыл.Поймите, мир не тот, что был.Сто лет назад целковых двестивам дал бы Греч за разговор,такой по-новому проворный,за ямб искусно-разговорный…Увы: он устарел с тех пор.

<1928>

Картина в хрестоматии: босойстарик. Я поворачивал страницу,мое воображенье оставалосьхолодным. То ли дело — Пушкин: плащ,скала, морская пена… Слово «Пушкин»стихами обрастает, как плющом,и муза повторяет имена,вокруг него бряцающие: Дельвиг,Данзас, Дантес, — и сладостно-звучнався жизнь его, — от Делии лицейскойдо выстрела в морозный день дуэли.

К Толстому лучезарная легендаеще не прикоснулась. Жизнь егонас не волнует. Имена людей,с ним связанных, звучат еще незрело:им время даст таинственную знатность,то время не пришло; назвав Черткова,я только б сузил горизонт стиха.И то сказать: должна людская памятьутратить связь вещественную с прошлым,чтобы создать из сплетни эпопеюи в музыку молчанье претворить.

А мы еще не можем отказатьсяот слишком лестной близости к немуво времени. Пожалуй, внуки нашизавидовать нам будут неразумно.Коварная механика поройискусственно поддерживает память.Еще хранит на граммофонном дискезвук голоса его: он вслух читает,однообразно, торопливо, глухо,и запинается на слове «Бог»,и повторяет: «Бог», и продолжаетчуть хриплым говорком, — как человек,что кашляет в соседнем отделенье,когда вагон на станции ночной,бывало, остановится со вздохом.

Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,теперь мигающих подслеповато,яснополянский движущийся снимок:старик невзрачный, роста небольшого,с растрепанною ветром бородой,проходит мимо скорыми шажками,сердясь на оператора. И мыдовольны. Он нам близок и понятен.Мы у него бывали, с ним сидели.Совсем не страшен гений, говорящийо браке или о крестьянских школах…

И, чувствуя в нем равного, с которымпоспорить можно, и зовя егопо имени и отчеству, с улыбкойпочтительной, мы вместе обсуждаем,как смотрит он на то, на се… Шумятвитии за вечерним самоваром;по чистой скатерти мелькают тенирелигий, философий, государств, —отрада малых сих… Но есть одно,что мы никак вообразить не можем,хоть рыщем мы с блокнотами, подобнокорреспондентам на пожаре, вкругего души. До некой тайной дрожи,до главного добраться нам нельзя.

Почти нечеловеческая тайна!Я говорю о тех ночах, когдаТолстой творил, я говорю о чуде,об урагане образов, летящихпо черным небесам в час созиданья,в час воплощенья… Ведь живые людиродились в эти ночи… Так Господьизбраннику передает своестаринное и благостное правотворить миры и в созданную плотьвдыхать мгновенно дух неповторимый.

И вот они живут; все в них живет —привычки, поговорки и повадка;их родина — такая вот Россия,какую носим мы в той глубине,где смутный сон примет невыразимых, —Россия запахов, оттенков, звуков,огромных облаков над сенокосом,Россия обольстительных болот,богатых дичью… Это все мы любим.

Его созданья, тысячи людей,сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,окрашивают даль воспоминаний, —как будто впрямь мы жили с ними рядом.Среди толпы Каренину не разпо черным завиткам мы узнавали;мы с маленькой Щербацкой танцевализаветную мазурку на балу…Я чувствую, что рифмой расцветаю,я предаюсь незримому крылу…

Я знаю, смерть лишь некая граница:мне зрима смерть лишь в образе одном,последняя дописана страница,и свет погас над письменным столом.Еще виденье, отблеском продлившись,дрожит, и вдруг — немыслимый конец…И он ушел, разборчивый творец,на голоса прозрачные делившийгул бытия, ему понятный гул…Однажды он со станции случайнойв неведомую сторону свернул,и дальше — ночь, безмолвие и тайна…

<1928>

Насмешлива, медлительна, легкаих мимика средь синего эфира.Объятьям подражают облака.Ленивая небесная сатирана тщание географа, на ликизменчивый начертанного мира;грызет лазурь морская материк.И — масками чудовищными — частопроходят образы земных владык:порою, в профиль мертвенно-лобастыйраспухнет вдруг воздушная гора,и тает вновь, как тает коренастыймакроцефал, которого вчералепили дети красными руками,а нынче точит оттепель с утра.И облака плывут за облаками.

25. 8. 29.

Вздохнуть поглубже и, до плечв крылья вдев расправленные руки,с подоконника на воздух лечьи лететь, наперекор науке,с переменным трепетом стрижа;вдоль сада пронестись, и метить прямов стену, и, перешагнув, над самойземлей скользнуть, и в синеву, дрожа,взмыть…Боюсь, не вынесу полета… —Нет, вынес. На полу сижу впотьмах,и в глазах пестро, и шум в ушах,и блаженная в плечах ломота.

1929 г.

Средь пустоты, над полем дальним,пласты закатных облаковказались призраком зеркальнымокеанических песков.Как он блистает, берег гладкий,необитаемый… Толчок,дно поднимается под пяткой,и выхожу я на песок.

Дрожа от свежести и счастья,стою я, новый Робинзон,на этой отмели блестящей,пустой лазурью окружен.И странно вспоминать минутунедоумения, когданащупала мою каютуи хищно хлынула вода;когда она, вращаясь зыбков нетерпеливости слепой,внесла футляр от чьей-то скрипкии фляжку унесла с собой.

О том, как палуба трещала,приняв смертельную волну,о том, как музыка играла,пока мы бурно шли ко дну,пожалуй, будет и нетрудномне рассказать когда-нибудь…Да что ж мечтать, какое суднона остров мой направит путь.Он слишком призрачен, воздушен.О нем не знают ничего.К нему создатель равнодушен.Он меркнет, тает… нет его.

И я охвачен темнотою,и, сладостно в ушах звеняи вздрагивая под рукою,проходят звезды сквозь меня.

1929 г.

Для странствия ночного мне не надони кораблей, ни поездов.Стоит луна над шашечницей сада.Окно открыто. Я готов.И прыгает с беззвучностью привычной,как ночью кот через плетень,на русский берег речки пограничноймоя беспаспортная тень.

Таинственно, легко, неуязвимоложусь на стены чередой,и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,напрасно метит часовой.Лечу лугами, по лесу танцую —и кто поймет, что есть один,один живой на всю страну большую,один счастливый гражданин.

Вот блеск Невы вдоль набережной длинной.Все тихо. Поздний пешеход,встречая тень средь площади пустынной,воображение клянет.Я подхожу к неведомому дому, я только место узнаю…Там, в темных комнатах, все по-другомуи все волнует тень мою.

Там дети спят. Над уголком подушкия наклоняюсь, и тогдаим снятся прежние мои игрушки,и корабли, и поезда.

1929

Перешел ты в новое жилище,и другому отдадут на дняхкомнату, где жил писатель нищий,иностранец с книгою в руках.Тихо было в комнате: страницаизредка шуршала; за окномвспыхивала темная столицаголубым трамвайным огоньком.В плотный гроб судьба тебя сложила,как очки разбитые в футляр…

Тихо было в комнате, но жилов ней волненье, сокровенный жар.Ничего не слышали соседи,а с тобою голос говорил,то как гул колышущейся меди,то как трепет ласточкиных крыл,голос муз, высокое веселье…Для тебя тот голос не потухтам, где неземное новосельеныне празднует твой дух.

Берлин, 1929 г.