Евгений Рейн - Мне скучно без Довлатова

Далее события развивались так. В нижний буфет вошел Вознесенский. Я сказал ему, что там в углу за столиком сидит Бродский.

— Поехали ко мне, — сказал Андрей Андреевич.

Я передал его предложение. Бродский молчал.

— Мы идем на сценарные курсы, там в два «Мальтийский сокол» Джона Хьюстона.

— А, по роману Дэшела Хэммета! Я видел.

— Ну и что, — сказал я, — всегда интересно посмотреть дважды. Там замечательные актеры — Хэмфри Богарт и Мэри Астор, да к тому же история фигурки золотого сокола, начиненной бриллиантами, — я знал сюжет фильма от Авербаха.

Бродский не пошел и на «Мальтийского сокола».

— Тебе не интересно? — спросил я.

— Вот ты послушай, что интересно. Пока ты глазел на этих идиотских кукол, я заехал на Речной вокзал. Ну, там по одному делу. Час ночи. Где ночевать? Она постелила. А мать ее работает врачом на «Скорой помощи». И в эту ночь она дежурила. Случайно ехала мимо своего дома, зашла проведать дочь. Ну, со своим ключом, естественно. Я слышу — открывается дверь. Что делать? Я — с головой под одеяло. Может, пронесет. Мама садится на край кровати. Дочь говорит: «Мама, я себя плохо чувствую. Только что заснула. Не буди меня, пожалуйста». А мама гладит одеяло. Нежная мама. Но выходит так, что через одеяло она гладит меня. Я закусил простынь, чтобы не засмеяться. Дочь совсем сникла. Мама вдруг все поняла. Открывает такой медицинский чемоданчик и достает шприц. Кипятит его. Ломает ампулу. Тут уж я испугался. Но мама делает укол себе. «Ты меня доведешь до инфаркта», — говорит она и уходит. Боже, я хохотал до утра.

— Я опоздаю на «Мальтийского сокола», — сказал я Бродскому.

— Привет Хэмфри Богарту, — откликнулся он. — Помнишь, как в «Судьбе солдата» его убивают через дверь?

— Ну, да, Джеймс Кегни, — говорю я.

— Вот это парень, — говорит Бродский. — «Есть у тучки нежная изнанка».

— Я опоздаю, — повторил я.

— А я не опоздаю, — отвечает Иосиф. — Кстати, ваш ЦДЛ такое г.

Я возразил:

— Ты же был здесь всего полтора часа.

— Более чем достаточно.

— Я все-таки еще раз позвоню Ярмушу.

— Как хочешь, — сказал Иосиф, — Ярмушу так Ярмушу. Сегодня мама не дежурит.

И я пошел смотреть «Мальтийского сокола». (Мою поэму «Мальтийский сокол» можно прочесть в этой книге). Ночевал я у себя на Мясницкой. А утром Ярмуш увез Бродского в больницу Кащенко.

— Отчетливая шизофрения, — сказали в приемном покое.

Я снова позвонил Ярмушу.

— Он в хорошем отделении, — сказал Миша, — посетить его можешь в воскресенье. Возьми фруктов и книгу. Он тебя об этом просит.

В субботу из Ленинграда приехала моя жена, та самая, чья комната была на Мясницкой. Я взял из ее библиотеки Баратынского, мы поехали навестить Иосифа.

Свидания происходили в отдельной комнате с пейзажами Подмосковья на стенах. Стояли обшарпанные диваны, табуретки. Было много посетителей. Родные приехали с судками, кормили своих больных. Вышел Бродский, в серой больничной пижаме, подпоясанный веревкой. Фрукты сразу же подарил санитарке. При виде тома Баратынского восторженно поднял большой палец. Уселся. Закурил. Ему сделали замечание. Он докурил до конца. Замечания не повторили.

— Заберите меня отсюда, — сказал он. — В палате настоящие сумасшедшие. Именно здесь можно сойти с ума. Сделайте это немедленно.

— Но сегодня воскресенье, — сказала жена.

— Немедленно, — повторил Бродский.

Я пошел к дежурному врачу.

— Это невозможно, — сказал он. — Ему нужно отдохнуть, подлечиться. У нас приличные условия. Я думаю, месяц он здесь проторчит. Кстати, у нас ежедневные прогулки по территории. Ему полезно дышать свежим воздухом.

— В воскресенье не выписывают, — сказал я Бродскому.

— Завтра — последний срок, — ответил он.

Мы вышли с женой на улицу.

— Что делать? — спросила она. — Его надо достать оттуда во что бы то ни стало.

— Ардов, — сказал я, — он может все.

Мы поехали на Ордынку.

— Утром я позвоню Снежневскому, — сказал Ардов.

Снежневский был главный психиатр Министерства здравоохранения. Вечер провели у Ардовых. Боря сделал гениальный плов. Нина Антоновна была в театре. К Мише пришли Саша Нилин и Саша Авдеенко, потом Оля Никулина, потом Саша Рыбаков.

— Ребята, помогите, — сказал я. — Его надо достать оттуда.

— Да мы его выкрадем, — сказал Боря Ардов.

Даже собака Лапа недоверчиво тявкнула.

— Принесем ему одежду и… через забор, — продолжал Боря.

— А оттуда на машине, — подтвердил Авдеенко.

Виктор Ефимович Ардов жил так: два часа спал, три часа бодрствовал. И так круглые сутки. Как раз кончились два часа сна. Он вошел в столовую. Выпито нами уже было немало.

— Какое дурачье, — только и сказал он, когда я изложил ему Борину идею. — Я просто позвоню Снежневскому.

— Но он может отказать, — сказал кто-то.

— Кому? Мне? — возмутился Виктор Ефимович. — Я его водил на футбольный матч СССР — Турция в 1938 году. Ну, могу еще книгу ему подарить. Пообещаю билет на Утесова.

— Он, что, сам не может достать билета? — спросил я.

— Так ведь мы потом пойдем вместе за кулисы. Понимаешь разницу?

Разницу я понимал.

Боря пошел купить еще водки у таксистов. Нилин показал, какой правый хук у боксера Попенченко. Рыбаков сказал, что «Приключения Кроша» — это все его приключения, так называлась книга его отца Анатолия Рыбакова. Оля Никулина несколько раз перекрестилась. Пришел Толя Найман. Сильно попахивая французскими духами «Мадам Роша». Он опять обыграл Авербаха и Максуда. Принес нам выигранное — целлофановую сумку воблы. Боря пошел за пивом к таксистам. Миша рассказал, как он однажды провожал на вокзал Михаила Зощенко. Вдруг приехал Ярмуш.

— Какое ваше мнение? — спросил он.

— Его надо отпустить из больницы, — сказал я.

— Ему полезно побыть там, — сказал Ярмуш. — Отделение хорошее.

— Но там ведь сумасшедшие, — возразил я.

— А ты что думал, там космонавты? — срезал меня Ярмуш. Собака Лапа тявкнула. Ардов сидел в уголке людоеда, он бросил в Лапу куриную кость. Вернулась Нина Антоновна. Стали пить чай. Утром Ардов позвонил Снежневскому. Тот сказал, что дело непростое.

— Несколько дней ничего не решают.

— Но концерт Утесова послезавтра, — напомнил Ардов.

Во вторник Бродского отпустили.

ГОЛОСА

Однажды летней ночью в Ленинградея ночевал в Михайловском театре,сейчас, как это было, объясню:в ту пору у меня кипела дружбас одной девицей со второго курсаграфического факультета ЛХА.Другой ее дружок был декоратортого, что называют Малым театром,вернее — главный декоратор был.На чердаке огромном двухэтажномотлично помещались мастерские,впервые я все это увидал.Был день рождения — кого, не помню,и праздновался он довольно крепко,бутылки две на гостя было там.И как-то вдруг не по себе мне стало,я не хотел их отвлекать от пьянкии просто перешел в соседний зал.И там прилег на груду декораций,по-моему, «Ундины», и заснул.Когда проснулся, все уже ушли.Я дверь потрогал — заперто, и прочно.Что делать? Было страшно в этом зале,какие-то балетные фигуры, казалось мне,бродили в полумраке.Уйти, уйти немедленно отсюда!И это оказалось очень просто —я вылез из открытого окнана крышу театральную и, преждечем вниз спуститься лестницей пожарной,

увидел сверху спящий Ленинград.Отель «Европа» и канал, и Невский,дом Виельгорского — все было на ладони,и желтый дом — великий наш музей,и музыкальное большое зданье,посередине статуэтка — Пушкин,как будто бы приятно сделал ручкойнароду и чего-то говорил.Но было очень тихо, очень тихо…Я с высоты увидел и громадутого, что изваял артист Паоло,кусок огромного литого битюгаи шапку императора кастрюлей,он за музеем во дворе стоял.А в общем, некуда спешить мне было —куда ты денешься в такую рань?И я присел на самом крае крышии закурил. И тут подумал я,что эта площадь — главная в России,тут Пушкин, император и отель,где жили все, где был чердак отписанпод ресторан и назывался «крышей»и был доступен небольшой ценой.В те времена, когда я инженеромслужил на Охте на плохом заводеи пробовал прожить своим пером,мы часто эту крышу посещали,сдавали складчину официанту —уж он-то знал, какую надо водкуна эти деньги и закуски чуть,и сам все делал. Мы и не вникали.Я помню всех — Каплан и Беломлинскийс женою Викой, Пизя-музыкант,фарцовщики Арнольд и Бакаютов,фотограф Поляков и юный Бродский,Банчковская-красавица и Ася —звезда, потом Довлатова жена.И кто-нибудь еще — не в этом дело,а дело в том, что точно подо мнойв подвале императорского театрарасполагалася «Бродячая собака»,закрытая в пятнадцатом году,а там бывали те, кто там бывали.Так я сидел, глазел, и понемногупослышались какие-то гудки,прошел автобус первый к островам,и почему-то вдруг заржала лошадь,быть может, в цирке — он недалеко.Потом опять все стихло, постепенновозобновился звук, и с этим звукомя различил неясный разговор,как будто бы он шел со всех сторон,кто это говорил? Я поначалусовсем не понял, и виолончельзвучала из Дворянского собранья:«Я вам оставил дивную страну,безмерную от Выборга до Кушки,от устья Енисея до Тифлиса,что сделали вы с этою страной?» —«Ах, государь, прошел великий Рим,и миновал Египет фараонов, Аттилаи Чингиз, и Тамерлан. Остановилось время.Мы проходим».

«Вот так твоя империя прошла,твой сын над этим очень постарался,потом два демона со Спасской башни,потом два олуха и мелкота.Об этом ли сегодня надо думать?Пусть выживут, а веселы уж будут.Оптимистичный у тебя народ,и пересилит все его характер,пусть только он идет своим путем,его сбивать не надо, он доверчиви презирает власть, готов вручитьее кому угодно — нате жрите,а нам оставьте водку и труды.Народ хороший, верь мне, государь…»Кто это говорит, я удивилсядо обморока, потому что Пушкинкак будто бы рукой мне помахал,чего с похмелья, право, не увидишь,да, верно, показалось! Смолкло все,пока искал я в пачке «Беломора»последнюю, должно быть, папироску,опять послышалося что-то из другогоконца пространства, как из подворотни:«Два года я уланом воевал и видел смерть,и конную атаку, и принимал германскую шрапнель,потом очнулся возле Монпарнаса,где проживала Синяя Звезда,и было так приятно ранним днемпозавтракать горячим круасаном,зачем же я вернулся в Петроград?Так много дела было у меня —кружки и лекции, романы и интриги,четырехстопный ямб мне надоел,его хотел я заменить пэоном,но не успел…» И снова тишина.Из этой тишины другой сказал:«Ах, будет то, что будет, надо жить,брести Таврическим и Летним садом,ходить в кинематограф, пить вино,влюбляться, если есть в кого влюбляться,писать стихи у жизни на полях,бренчать под вечер на рояле старом,любить друзей, а недругов прощать». —«Ну, нет, — ему ответил чей-то голос, —закисли вы на башенке своей,мы эту жизнь развалим на кускии раскроим отсюда до Камчатки,перевернем вверх дном и оглушим.Я лично оглушу всемирным басом,потом увижу дальние края —Америку, Европу, океаны —в большом нарядном зале под квадригойи Аполлоном я прочту поэму —и будет мне внимать народный вождь.Ну, а потом…» — и как-то он запнулся.«Ну, что вы, молодой вы человек, —ему ответил тенорок упрямый, —ну, что вы, не грозите кулаком,стихи пишите, есть у вас талант,а это ведь единственная новость,как мне сказал соперник из Москвы.Не зарывайте в землю ваш талант.О, сколько же на свете есть всего» —

«скворцов немецких, мудрых перекличка,французских петухов „кукареку“и итальянские заливистые трели,и Альбиона клекот соколиный —заслушаешься… Но умейте слушать,не заглушайте пенья этих птиц.Я все отдам за эти переборы,и все возьмут, должно быть, у меня —табак народный — „Беломорканал“дурной струей ворвался мне в нутро…»Закашлялся он вдруг и задохнулся,и оборвался голос и затих.«Пора, пожалуй, вниз, — подумал я. —Уже не рано, мне откроют двери».И только я на лестницу ступилпожарную, сходившую во дворик,как снова наваждение пришло:«Должно быть, всякий прав из вас, друзья,так Бог задумал — всякому свое,а мне бессонница и ожиданье,»

«как долго мне придется в жизни ждатьбогатства, сына, сицилийских лавров,вот только слава сразу поспешит,но что такое слава? Он сказал,что слава — это яркая заплата,а рубище, оно всегда при мне.Ускорим шаг, нас ждут в подвале нашем…»По ржавым перекладинам непрочнымя вниз полез. И вдруг: «Остановись, —мне новый голос ясно приказал,он шел уже как будто с высоты:Остановись», — я в небо поглядел,в родное утреннее небо Ленинграда.«Я бросил это небо, как? зачем?Другое небо было больше, выше,расцвечено сверкающим неономи вспышками „люфтганзы“ и „панам“,и я теперь живу на этом небе,а было мне неплохо на землекакой угодно, пермской и эстонской,американской, да и на родной.Я много походил по ней тяжелым»

«аршинным шагом, бормоча свое,но я хотел бы все-таки вернуться,ну, хоть сейчас… компания большая,достойная меня бы приняла,и наконец бы мы поговорили.Столь многое хотелось мне узнать,а тут чужие люди, в этом небе,у них свои заботы — как у всех».Был этот голос мне знаком отлично,я слушал бы его еще, еще,но тут вступил еще один приятель,он мне когда-то продавал носкинейлоновые, звался он Альбертоми жаловался вроде на судьбу:«Ну, что хотел я? Одевать людейв шузню и джинсы, в „штатские“[12] рубашки,из них предпочитая „батн-даун“,в британские породистые кепкии в итальянский трудоемкий шелк,в бостон двубортный, в шелест кашемира,в норвежские с оленем свитера.Они меня за это расстреляли,я голым лег в могилу, и онабыла запахана. Несправедливо.Ну, как теперь я на суде не вашем,а другом, судье предстану,где я возьму меня достойный „сьют“и прочее. Вот в чем вопрос, и Гамлетсо мною не поделится плащом.Он скряга, этот Гамлет, хоть учен».«Ну, это полный бред», — подумал я.И тут как раз последняя ступенька,и спрыгнул я на дворовой асфальт.Когда я вышел на канал, ужебыл белый день, бежали дети в школу,какой-то «форин» расспросил меня,где здесь отель, я объяснил ему,но сам не понял ни того, что было,ни настоящего, ни будущих времен.

МИШКА НА СЕВЕРЕ