Чёрный снег: война и дети - Коллектив авторов
– На иконе, на иконе! – передразнила Мария. – Иди за полотенцем… Бог простит! Не до бога твоего – человеку нужно. Давай, а я Настасью кликну. На-а-стя! На-а-стя! Спускайся! Веркин бог твоему Ваньке полотенце дослал!
Услышала Настя и спохватилась:
– Конечно, чем же утру тебя?! Гномик, мой блокадный! Ну, посиди – я быстро…
– Аа-а! – словно ответил ей Ванечка и хлопнул ладошкой по воде.
Спустилась Настя по лестнице быстро – лёгкая за зиму стала, а наверх поднималась медленно, хоть всего-то двадцать ступенек, да как круты они – блокадные ступени Ленинграда!
Тетка Вера перекрестила Настю в спину, вздохнула горько и вышла во двор.
– Отдала? – спросила Мария.
– Дала. Прости меня, господи! Всё они, они – изверги треклятые! – И тётка Вера потрясла кулаком в небо, а оно вдруг заскрежетало, завибрировало пронзительно, как лопнувшая басовая струна.
Дом напротив вспучился и лопнул, разлетевшись этажами в стороны. Шла первая блокадная весна.
Стена их дома дрогнула и рухнула поперёк улицы, обнажив квадраты комнат, пятна цветастых обоев и зигзаг лестницы, по которой так и не поднялась Настя.
Оборвалась весна. Солнечные лучи застряли в столбах пыли, преломились в них, уперлись и застыли на оголённом скелете дома. Но наперекор войне, пронзал оцепеневшую улицу, звенел со второго этажа голос ребёнка.
– Ванечка-то жив! Жив! – закричала Мария, бросившись напролом через первый этаж.
– Господи, да как добраться до него? Лестницу же начисто сбрило… – торопилась за Марией тётка Вера.
– По чёрному ходу… Может, там что и уцелело?!
Когда они очутились в срезанной пополам Настиной комнате, Ванечка уже замолчал. Он лежал на мокром полу, и не звал и не ждал никого. Тётка Вера подняла его, закутала в ватник, пыталась согреть, а Мария тем временем торопливо срывала плотные шторы с дверей, надеясь потом скроить из этого тряпья хоть какую-то одежонку для осиротевшего Ванечки.
– Ма-ма! – вдруг невероятно громко и ясно крикнул он.
И голос его перекрыл грохот налёта. Как из блокадного рупора, звучал он из ленинградской комнаты и долго повторялся эхом в разбитых домах и кварталах.
– Ма-ма!
Не было сильнее этого крика, единственного и последнего слова в его жизни…
Солнце больше не резало ему глаза, он уже никогда не мог узнать, что почти тридцать лет слышится дворничихе Вере его крик.
* * *
Идёт весна. Весна на той же улице, в том же дворе. Сегодняшние мальчишки зовут дворничиху бабкой Верой и кричат в окна своих этажей: «Ма-ма!» Но каждая комната, каждая лестничная клетка моего дома бережно и сурово хранит в себе тот крик: ведь никогда после для ленинградки Веры и для её дома так громко не кричали дети.
– Ма-ма-а! – звенело в нашей квартире.
Алёшка испуганно плакал.
– Фу ты, ирод окаянный, напугал! – ворчала бабка Вера, поднимая с пола эмалированный зелёный таз.
Как дороги наши люди
Рассказ с сокращениями, которые сделала жизнь
Она сидела застывшая, далёкая и немая. Молча и жадно курила «Беломор», зажав папиросу узкими и длинными бесцветными губами. Сутулая и худая, застигнутая врасплох моими вопросами, она казалась ещё более одинокой хозяйкой комнаты с зеленоватыми обоями. В её доме я появился неожиданно, и вместе со мной, а точнее, следом вошла и эта тягостная тишина…
Теперь она словно не замечала меня, хотя сидела напротив, воткнув худые локти в груду неглаженого белья на столе. Она ушла в себя, в свою память, лет за тридцать назад – в те годы, когда меня ещё не было на свете.
– Да-а… Значит… вы читали газеты, которые ещё я редактировала? – спросила она тихо, мучительно вспоминая прожитое, возвращаясь постепенно из известного мне только по книгам и фильмам мира. – Редактировала?! Смех один! Я ведь до войны только цеховую стенновку составляла, а тут – вёрстка, макеты… Да что там. Вы газетчик, понимаете: кем только не были мы в войну?.. Значит, читали?
– Да. Я читал.
* * *
– Придётся тебе порыться в военных подшивках. Газета наша тогда «Фронтовой подругой» называлась. Возьмёшь в архиве. Может, найдётся что-нибудь интересное? Например, хорошо бы сделать подборку фронтовых писем, авторы которых остались живы и сегодня, – говорил мне редактор, когда мы вчерне намечали план тематического номера.
Потом тревожно вслушивался я в пергаментное шуршание выцветших газетных листов. «Всё для фронта, всё для победы!», «Трудовой подарок ремонтников», «Из цехов – на фронт» – заголовки, заголовки… И вдруг – «Письма нашей Кати».
«Здравствуйте, дорогие! Боевое крещение приняла двадцать дней назад. Работали на поле боя. Первое время было не по себе, но это проходит. В голове одна мысль: скорее оказать помощь раненым. О себе думать некогда. Если смерть настигает война, – тяжко. Тяжко видеть молчаливых друзей. Как дороги наши люди…».
Сентябрь… Год 1941-й… Да ведь это письма Кати Петровой! Её фото до сих пор в комитете комсомола над столом секретаря, над её бывшим столом. «Наша Катя» – так говорят о ней сегодня даже те, кто никогда не видели её. Известно только, что она без вести пропала в самом конце войны.
Между страниц «Фронтовой подруги» увидел я пожелтевший листок из ученической тетради. Катино письмо. Но почему оно опубликовано не полностью? Ведь вот же, продолжение:
«…Снаряды рвутся рядом, вдали лес горит… Мамочка, я знаю, ты первая прочтёшь это письмо, поэтому хочу, как всегда, поделиться с тобой. Ты стала редактором нашей газеты; знаю, что ты печатаешь теперь многие письма с фронта и, конечно, захочешь напечатать моё. Но не спеши. Когда мой город бомбят эти сволочи, я не хочу, чтобы все узнали о гибели нашего Витьки. Ты, конечно, помнишь его? Он ещё такой голосистый был, в самодеятельности частушки пел. А у меня на дне рождения, помнишь, разбил случайно твою чашку. Осколок мины попал ему сегодня в горло. Мамочка, я не могла спасти его. Витька умер на моих руках, так и не сказав ни слова. Мамочка, я займу его место в роте, также как ты заменила нашего Илью Ивановича в газете. Уже завтра я буду на передовой мстить. Они ещё услышат голос нашего Витьки, они ещё услышат его частушки в Берлине. Меня взяли в расчёт на его место.
А если всё же прослышат на фабрике, ты скажи всем – жив Витька. Пусть он живёт до самой победы! Целую тебя и всех девчат.
5 сентября 1941 года. Боец миномётного расчёта, ваша Катя».
А к этому листку проржавевшей скрепкой прижата похоронка: «6 сентября 1941 года в боях с немецко-фашистскими захватчиками за нашу Советскую
